Дмитрий Мамин-Сибиряк - Том 5. Сибирские рассказы. Страница 15

— А что?

— Нет, я-то в каких дураках остался? Башкиришки убежали и надо мной же, поди, посмеялись. Нет, с этим народом нельзя без строгости.

Павел Митрич, минуя его специальную обязанность, сам по себе был премилый человек. Собственно говоря, и его должность носила скорее комический характер, как в приведенном примере. Казаки отдавали компании свои земли на самых льготных условиях и потом сами же шли в кабалу к компании, сдавая ей добытое золото за полцены, — кто тут нрав и кто виноват, судить трудно. Башкиры так же делают: сдадут в аренду свои земли за бесценок, а потом сами же идут наниматься к арендатору в работу.

Свободное время, которого оставалось у Павла Митрича достаточно, он посвящал охоте, и мы изъездили и исходи-, ли с ним много места. Степная охота неважная, но все-, таки развлечение.

Незадолго до моего отъезда из Умета рано утром завернул ко мне Павел Митрич и, постучав в окно избы нагайкой, проговорил:

— Поедемте на мельницу к Ваське… У него на пруду пара диких гусей живет в камышах.

— Как же мы поедем: верхом на одной лошади?

— До конторы, а там возьмем коробок и закатимся. Васька хотя и плут, и я давно слежу за ним, но гуси-то не виноваты, что он краденое золото скупает.

— Совершенно верно…

До Ваеькиной мельницы было верст пять, так что не стоило обращаться в контору. Я отправился пешком, а Павел Митрич ехал за мной верхом. Дорога шла вниз по Ую, через заливной луг. Ранним утром степь полна своеобразной прелести, — краски блещут еще ночной свежестью, даль уходит из глаз радужным туманом, и воздух дышит застоявшимся тяжелым ароматом пахучей степной травы. Желтоватые султаны ковыля точно проросли алмазными искрами — это ночная роса; в воздухе невидимо гремит жаворонок, над головой в недосягаемой выси неподвижными точками стоят степные ястреба, а солнце поднимается такое большое и совсем без лучей. День будет знойный, и вперед чувствуешь во всем теле наливающуюся истому.

— А я его, Ваську, все-таки достигну, — задумчиво повторяет Павел Митрич, распуская поводья, — потому не скупай нашего золота… да. Он думает, что дураки круглые и черт ему не брат. Погоди, голубчик…

— Как же это так, Павел Митрич: вы его выслеживаете, то есть Ваську, а он бывает у вас в конторе, и мы сейчас едем к нему же в гости?

— Это ничего не значит: хлебцем вместе, а табачком — врозь. Он свою линию ведет, а мы свою… Я ему давно, черту, говорю: «Васька, не уйдешь ты от моих рук». Да… У нас это просто.

Через час показалась и Васькина мельница, выглянувшая на нас из-за крутого мыса. Уй был перегорожен широкой плотиной, и река красиво разлилась в плоских берегах, затянутых камышом. Самая мельница «раструска» имела довольно жалкий вид и стояла даже без крыши, как приготовленный к постройке сруб. В десяти шагах от нее красовалась вросшая в землю избенка, — она была также без крыши. Покачнувшийся плетень и соломенный навес дополняли хозяйственную обстановку мельника.

— Ишь, подлец, какое место убойное облюбовал! — ругался Павел Митрич, свешиваясь в седле по-киргизски на один бок. — Он у нас, как бельмо на глазу сидит, потому рабочим до его мельницы с промыслов рукой подать… А гусей мы у него все-таки залобуем!

Мы нашли Ваську дома. Он сидел в своей избенке перед самоваром в обществе какого-то башкира и того самого мужичонки-хищника, которого Павел Митрич недавно представлял в контору с такой помпой.

— В гости к тебе приехали, — заявил Павел Митрич, входя в избу. — Ну, здравствуй…

— Мы гостям завсегда рады, Павел Митрич, — степенно ответил Васька, протягивая свою невероятной величины длань. — Милости просим, господа почтенные… Уразайка, поставь-ка нам самоварчик!

Башкир молча поднялся и, расставив широко руки, бережно вынес самовар из избы. Это был высокий и ражий детина с удивительно плоской рожей, на которой два узких черных глаза точно заблудились. Одетый в национальные лохмотья, он казался еще могучее самого Васьки.

В избушке было голо, как на ладони. Только на стене висело дрянное тульское ружье, да в углу валялся татарский азям. Единственная лавка и стол в переднем углу составляли всю меблировку.

— Ну и дворец у тебя! — говорил Павел Митрич, отыскивая место, куда бы положить свою фуражку. — Не стесняешь себя мебелью-то…

— А на что она мне, ваша мебель: и так хорошо. Кому надо, так и моей избушкой не брезгует. Тоже и нас добрые-то люди не обегают, Пал Митрич…

— Вижу, вижу… Это мой хищник-то? — ткнул Павел Митрич на сидевшего у стола мужика.

— Он самый, Пал Митрич… Надо же и ему куда-нибудь деться, вот он и пришел ко мне.

— Так, добрый ты человек… А башкыра где подцепил?

— Башкыра? — переспросил Васька и, почесав могучий за тылок, улыбнулся. — А это мой приятель будет… На байге-то тогда он самый оглоблей меня и хлестнул. И здоров же из себя, Пал Митрич, а мне любопытно… Вот чаем его накачиваю за ловкую ухватку, что Ваську умел садануть оглоблей… Илюшка, ты бы вышел из избы, а то Палу Митричу и глядеть-то на тебя обидно, — прибавил Васька, обращаясь к молча сидевшему хищнику. — Выдь на улицу да погляди, где у меня лошадь запропастилась…

Мужик покорно вышел из избы, пряча рваную шапку за спиной, точно он ее только что украл.

— А мы за твоими гусями пришли, — говорил Павел Митрич, довольный оказанной любезностью.

— Что же, доброе дело, а гуськи точно что есть… К самой мельнице третьева дни подплывали… Жирные они сейчас…

Рука у Васьки еще плохо зажила, и он обходился пока одной левой. Сегодня он имел вообще такой степенный вид, а кудрявые волосы были даже расчесаны и намазаны коровьим салом. Ситцевую розовую рубаху Васька как-то по-детски подвязал гарусным пояском, а на ногах у него красовались мягкие татарские сапоги с расшитыми зеленой бухарской шагренью задками. Вообще щеголь хоть куда, а деревенские бабы от Васьки «решились ума», как говорила Ульяна качая своей маленькой головой. Держался он просто, но с достоинством человека, видавшего лучшие дни. За чаем сначала разговор плохо вязался, и Васька больше отмалчивался, разглаживая свою кудрявую бороду.

— Ну, а как ты нынче насчет женского пола? — шутил Павел Митрич, подмигивая. — Прежде большой охотник был…

— Пустой это предмет, Пал Митрич, — строго ответил Васька и даже благочестиво отплюнулся. — Прямо сказать: страм…

— Не любишь? Ха-ха… — заливался Павел Митрич, вытирая лицо платком. — Помнишь, видно, как дробью стреляли…

Васька скосил глаза на меня и укоризненно покачал своей головой: эх, дескать, Пал Митрич, разбалакался не к месту при чужом человеке!

— Ничего, быль молодцу не укор, — успокаивал его Павел Митрич. — Да и дело самое житейское… Он тебя где подcтpeлил-то?.

— Кто?

— Ну, перестань прикидываться.

— Да я что, мне все равно… А только к тому говорю, что меня, может, сколько разов и дробью и пулей стреляли, так и перепутать не мудрено.

— Я про Маланьина мужа говорю, в Умете.

— А… Что же, было дело, Пал Митрич. Я, значит, в клети с Маланьей-то со своим делом, а муж шасть домой. Ну, зима, я в полушубке был, а он забежал в избу, ухватил ружье со стены да как полыхнет меня прямо в брюхо — против сердца метил, да обнизил… Только и всего…

— У него и теперь весь заряд в животе сидит, — объяснил мне Павел Митрич, заливаясь смехом. — Из пушки не прострелишь… — К ненастью чувствую ее, дробь-то, как она по брюху начнет перекатываться, — серьезно объяснял Васька. — В таком роде, как горох… Ежели бы у меня была кость жидкая, так прямо бы насквозь, а то стерпел.

— Так ты бежать из клети, а Маланьин муж тебя прямо в упор: бац?!. — переспрашивал Павел Митрич. — Ох, согрешишь с тобой, Васька… Ты расскажи-ка нам, как сам-то кыргыза порешил под Троицком.

— Опять ты напрасно, Пал Митрич: ничего я не знаю…

— Да перестань отпираться! Этакая глупая привычка, точно ты у следователя.

— Лошадь у меня в те поры действительно была хорошая, Пал Митрич, — заговорил Васька с серьезным видом, — а про кыргыза, вот как перед истинным Христом, не покаюсь… Сам ничего не знаю! Тогда я с гуртом из степи шел, ну, под Троицким остановились пожировать. Хорошо. Я — в Троицк, да там и заболтался.

— Вожжа под хвост попала?

— Около того… Только ночью ко мне подручный и прискакал: «Кыргызы гурт отбивают»… Ну, я сейчас пал на лошадь, левольвер за пазуху и качу. Ах, хороша была лошадь, Пал Митрич! До гурта-то больше десяти верст я с небольшим в полчаса сделал. Пастухи мечутся, как угорелые, и объяснить ничего не могут, а только показывают, куда кыргызы моих баранов отогнали. Ночь — глаза выколи… Я за ними один бросился, потому надеюсь, что лошадь меня вполне оправдает. И действительно нагнал. Кричу: стой!.. Их трое, и все конные… Лопочут по-своему, а я понимаю ихний-то разговор; кунчать башка мне хотят. Ах, псы! Я сейчас на них да из левольвера… Убил кого, нет, ничего не знаю, а баранов привел всех назад. Только всей моей и причины было, что больно уж лошадь хороша у меня была…