Александр Соболев - Ефим Сегал, контуженый сержант Страница 16

-    Гм... гм... все понятно, - покачал головой Ефим, - сюжет!

Между тем Лапшин, а стало быть и вся смена, изо дня в день, неделя за неделей выдавали сверхплановые вкладыши. Заработок литейщиков заметно увеличился, посыпались премиальные, ордера на ширпотреб. Ефим наконец-то расстался со своей начисто истрепанной гимнастеркой и шинелью, с окаменевшими от времени и службы кирзовыми сапогами. Он приобрел по ордеру полушерстяной костюм, тупоносые штиблеты, прорезиненный плащ. Словом, как говорил великий Сталин, «жить стало лучше, жить стало веселее». О смене Сегала заговорили на заводе. Сам Ефим был удостоен звания «Лучший мастер».

Приближалась двадцать седьмая годовщина Великой Октябрьской социалистической революции. Сменный мастер Сегал встречал ее своей фотографией на заводской Доске почета и скрипом новых хромовых штиблет на кожаной подошве. Шутка ли!

* * *

Олег Николаевич Батюшков стал ходить по цеху важно, даже немного торжественно. Чувствовалось в нем сдержанная гордость, радость и еще что-то необыкновенное, стабилизирующее настроение на высоком уровне. Одевался он и прежде аккуратно: вместо спецовки, поверх черного шерстяного костюма, обычно носил кожаное полупальто. Но если раньше на нем были темные сорочки, то теперь они были заменены ослепительно белыми, подчеркнутыми темным галстуком. Именинник, да и только!

И впрямь, Олег Николаевич был на высоте: вот уже два месяца цех перевыполнял план, а это означало, что второй литейный перестал быть мишенью для упреков и разносов со стороны руководства завода. Теперь на производственных совещаниях у директора Батюшков сидел не пряча голову пониже в ожидании очередного нагоняя, а гордо подняв ее, выпятив грудь, как и подобает победителю. А все потому, что смена мастера Сегала вылезла из вязкого болота и вышла на широкий простор.

Иван Иванович Мальков так и говорил Ефиму:

-    Вы и только вы, Ефим Моисеевич, вытащили нас. Просто не представляю, как бы мы без вас справились...

Поскольку у цеха образовался некоторый задел деталей - запас прочности, он получил привилегию выходных дней. Совсем недавно такая роскошь была редкостью. Как-то в субботу, во время обхода цеха, Олег Николаевич заглянул в конторку сменного мастера, подчеркнуто дружески поздоровался с Ефимом.

-    К новыми восхождениям готовимся, коллега? Это достойно похвалы! А я к вам с маленьким предложением.

-    Пожалуйста, - Ефим сразу же настроился выслушать производственный наказ.

-    Уважаемый коллега, - несколько выспренно продолжал Батюшков, - завтра у нас выходной день. Чем вы собираетесь его заполнить?

-    Пока не думал об этом, откровенно признаться, - ответил Ефим, крайне удивленный вопросом Батюшкова.

-    Так вот, прошу вас пожаловать ко мне домой на чашку чая... Познакомитесь с моей семьей. У меня неплохая библиотека. Для вас, не сомневаюсь, это интересно. Итак, если согласны, часика в четыре пополудни милости прошу!

Что угодно, только не это ждал услышать Ефим.

-    Право, неудобно как-то, Олег Николаевич, - ответил он смущенно.

-    Вполне удобно и даже необходимо. Интеллигентные люди должны общаться...

... «Что это все значит? - продолжал недоумевать Ефим, направляясь в гости. - Не премия же мне за хорошую работу?»

«Интеллигентные люди должны общаться», — вспомнил он последнюю фразу Батюшкова,.. Гм... интересно, однако!

Ефим вошел в подъезд большого дома, где жил его начальник. Лифт быстро поднял его на нужный этаж. На одной из дверей блестела металлическая пластинка с выгравированной надписью: Батюшков Олег Николаевич.

Дверь открыл хозяин. В свободной шелковой куртке и домашних туфлях он показался полнее и ниже ростом. Приняв от Ефима плащ, повесил его во встроенный в прихожей шкаф. Ефим оглядел себя в большом зеркале - ничего хорошего: брюки нового костюма длинны и гармошкой набегают на штиблеты, рукава пиджака почти закрывают пальцы рук, ворот серой рубашки размера на два больше тонкой шеи, галстук явно неподходящего цвета... Пугало! И только глаза, темно-зеленые, в обрамлении длинных черных ресниц, да шапка пышных волос смягчали, если не искупали, убожество туалета.

-    Проходите, пожалуйста, - артистическим жестом пригласил хозяин гостя.

Даже скупой на свет бессолнечный день глубокой осени не мог заглушить блеска нарядной столовой. Огромный, инкрустированный красного дерева буфет, продолговатый, накрытый ослепительно белой накрахмаленной скатертью стол, массивные, с мягкими сиденьями стулья, - все здесь было красиво, прочно, основательно, но не громоздко. С высокого лепного потолка свисала хрустальная люстра. Ефим быстрым взглядом охватил эту дорогую обжитость. Батюшков все же заметил некоторое удивление своего гостя.

-    Старые русские мастера обладали поразительным умением счастливо сочетать добротность и изящество в своих поделках, — мягко объяснял он словами терпеливого экскурсовода. - Вы не находите?.. Мой отец занимался адвокатурой, и я унаследовал кое-что из домашних вещей. Отец собрал и большую часть библиотеки. А остальное уж сами, как говорится.

В столовую вошла высокая, немолодая, немного чопорная дама в нарядном платье, прикрытым спереди кокетливым маленьким фартучком.

-    Лариса Дмитриевна, позволь представить тебе нашего гостя. Это и есть Ефим Моисеевич Сегал... Ефим Моисеевич, будьте знакомы, моя супруга...

Хозяйка дома и гость обменялись поклонами, улыбками.

-    Скоро придут и остальные члены нашей семьи - Леночка и Боб, - сказал Олег Николаевич.

«Наверное, дочь и сын», - подумал Ефим, и в это время из прихожей донесся звонок.

-    А вот и они! - Батюшков поспешил открывать дверь.

Через минуту в дверях вырос огромный лоснящийся дог. Натягивая поводок, он тащил за собой девушку лет шестнадцати, очень похожую лицом на Олега Николаевича. Пес уперся в Ефима желтыми с сумасшедшинкой глазами и глухо, как из бочки, залаял.

-    Боба, Бобинька, свои, нельзя, - увещевал пса Батюшков. - Леночка, отведи Бобиньку в его комнату и запри. Он умница у нас, - похвалил собаку хозяин.

-    Олег Николаевич, у меня все готово, можно обедать, - возвестила Лариса Дмитриевна.

Леночка помогла сервировать стол, Олег Николаевич достал из буфета пол-литра настоящей «Московской» и бутылку портвейна. Обед был обильный и вкусный. Ефим и не помнил, когда лакомился подобным. «Вот так чашка чая!» - усмехнулся он про себя.

После обеда хозяин и гость перешли из столовой в соседнюю просторную комнату.

-    Здесь - главное мое богатство, моя библиотека, - Батюшков указал на два широченных шкафа красного дерева с полками, сплошь заставленными книгами.

-    Признаюсь вам, инженерство - не мое призвание, так уж получилось. В душе я - литератор, неистребима моя любовь к словесности, особенно к поэзии, стихи - моя стихия, - улыбнулся он своему неожиданному каламбуру. - Особенно Пушкин. Ах, Пушкин! Волшебник! «Гусей крикливых караван тянулся к югу...» Одна строка, а какая картина, какое содержание, сколько грусти... Вы любите поэзию, Ефим Моисеевич?

Спокойно и безмятежно текла непринужденная беседа о поэзии, о красоте... В уютном, со вкусом и комфортом убранном жилище сама мысль о какой бы то ни было неустроенности, несчастье, а тем паче о войне - казалась бесконечно далекой.

...Улица встретила Ефима теменью, густо моросящим холодным дождем. Светомаскировка в Москве строго уже не соблюдалась, но, видно по привычке, окна плотно зашторены - кажется, глубокая ночь и город спит. Лишь в одном окне дома напротив, в полуподвале - комнате Андреича - яркая пробоина света.

Мгновенно и остро полоснула она по сознанию Ефима: «Андреич и Батюшков. Нищета и барство. Полуголод и пресыщение...»

Резкий порыв ветра заставил его ускорить шаг, он не стал дожидаться трамвая, шлепая по лужам, добежал до общежития.

Непривычно переполненный желудок настойчиво подталкивал его на отдых, а неспокойное, возбужденное сердце отгоняло сон. Ефим окинул взглядом три десятка кроватей, на которых спали вчерашние бойцы, его товарищи, «солдаты тыла»... Некудышне живут, прозябают, кое-как сводят концы с концами. Ефим вспомнил рабочую столовую, скудные массовые обедишки, жалкие добавки на талончики «УДП»; шныряющие по столовой полутрупы с голодной тоской в глазах, сливающие из чужих тарелок супоподобные остатки и ошметки перловой каши, собирающие на столах крошки хлеба, тщетно пытаясь хоть чем-то заполнить безнадежно пустой желудок.

А сам он, молодость и здоровье положивший на алтарь многострадальной Родины, из последних сил работающий теперь на военном заводе для фронта, для победы, сам-то он как живет-поживает?..

Надо терпеть, надо переждать, страна переживает чрезвычайно тяжелое время. Но почему, каким образом общие трудности этого периода не коснулись Батюшкова? Какая пропасть, тем паче в условиях войны, между пресыщенностью, пусть единиц, и прозябанием на грани смерти того большинства, что кровью и потом добывает победу в окопах и у станков? Кто учредил несправедливое разделение? Что за «пир во время чумы»?.. Заварилась каша в голове у Ефима... Неужели и правду: кому война, а кому мать родна?