Магда Сабо - Дверь Страница 17

Когда-то, по утверждению Эмеренц, Полетт знавала лучшие дни, была бонной, учила детей французскому языку — и вот оказалась на жизненной обочине. Все ее имущество было разграблено в войну; семья, в которой она жила, бежала на Запад, даже не заплатив за последний месяц; а после войны бонны со знанием иностранных языков вообще уже никому стали не нужны. Незавидное, судя по всему, существование влачила эта старая барышня, которая всегда выглядела полуголодной, хотя и подрабатывала глажкой. Французский она и в самом деле знала, об этом свидетельствовал постоянно пополнявшийся словарь Эмеренц. Способность запоминать иностранные слова и выражения была одним из многочисленных талантов старухи, с которой неизменно кофейничала Полетт. Раз услышав новое слово, Эмеренц никогда уже его не забывала, воспроизводя точно, без искажений. И вот в тот вечер именно они, Шуту, Аделька и Полетт, с огромными сумками суетились среди подбирающих рухлядь. Эмеренц же нигде не было видно, хотя это было ее излюбленное время, и я даже в темноте всегда ее узнавала по характерным телодвижениям. Будто Доротея Канижская[26], обходящая поле боя в поисках раненых, склонялась она над вещами.

В тот раз — в отличие от нашей прошлой размолвки — дело обошлось без пассивного и все же действенного участия Виолы. Исходившие от Эмеренц незримые сигналы даже на расстоянии буквально парализовали бедное животное. Можно разными способами навязать свою волю, но этот, наверно, самый изощренный. Обожавшая пса старуха хотела его вернуть, отталкивая от себя. Пожалуй, я впервые ощутила тогда ее могущественную магическую силу. Жизнь между тем никак не хотела входить в наезженную колею, и я судорожно искала себе новую помощницу. На несколько дней появилась Аннуш — совсем, однако, не работница. Повозясь с полчаса по хозяйству, напустит себе ванну и плещется, взвизгивая от горячей воды и роняя мыло, а потом расхаживает по квартире нагишом, чтобы «охладиться». Тем деятельность ее и ограничивалась. Появлением Аннуш мы тоже были обязаны Эмеренц. Это она наколдовала, прознав, что я до сих пор одна — каким уж образом, не знаю, я об этом специально никому не говорила — и наслала Аннуш. Та просто пришла — и я, занятая по горло, взяла ее наудачу без всяких особых рекомендаций. Но она и недели у нас не продержалась, не столько даже из-за своих купальных представлений, сколько опять-таки из-за Виолы. Едва завидев ее, пес рычал, не подпуская ни к тряпке, ни к пылесосу — как, впрочем, и каждого, кто к ним осмеливался подступиться. Эмеренц даже в свое отсутствие ухитрялась завораживать все и вся, словно витая в воздухе, как в древнем эпосе: мы даже случайно с ней больше не сталкивались. Зная наш распорядок: когда выходим, когда возвращаемся — она старалась по возможности не бывать в это время на улице, не попадаться на глаза.

И когда я из-за недостатка времени уже в третий раз вынуждена была отклонить очередное предложение литературной работы, муж — без всяких драматических амбиций — сказал после одного из рук вон плохого ужина: слишком дорого обходится нам эта гипсовая собачка; гораздо дороже нескольких пустяшных примирительных слов. Ясно, что без Эмеренц не справимся, какой смысл закрывать на это глаза. Поставим лучше собачку на самое видное место. Гости придут — можно убрать; не отказываться же из-за этого от всего, бросать романы недописанными. Не можем ведь работать: особенно я, на которой все хозяйство. Придется, значит, дать Эмеренц требуемое удовлетворение.

Виолу я не повела с собой в Каноссу[27], пес и не хотел идти, заклятие еще действовало. Не вставая, только устремил на меня почти человеческий взгляд, точно спрашивая: идешь? В самом деле не боишься? И зачем — просто чтобы покой, время обеспечить для работы или по долгу совести признать правоту Эмеренц?.. Старухи в открытом наружном холле не оказалось; она там теперь вообще не показывалась. Не сразу удалось и достучаться.

— Эмеренц! Выйдите-ка на минутку. Надо поговорить, — забарабанила я в филенку, подозревая уже, что она нарочно тянет, не хочет выходить.

Она, однако же, вышла и остановилась перед дверью — серьезная, почти печальная.

— Прощения пришли просить? — спросила, как о чем-то очевидном.

Ничего себе! Пришлось все свое самообладание призвать на помощь и осторожнее выбирать выражения, чтобы обеим удержаться в рамках приличия.

— Нет, не прощения. У нас вкусы разные… но в этом нет ничего обидного. Хотите — пускай собачка остается. Просто мы без вас не можем, Эмеренц! Вернетесь к нам?

— Согласны, значит, взять собачку?

Тон был у нее отнюдь не мягкий, а жесткий, категоричный. Не женщина спрашивала — государственный деятель выдвигал свои условия.

— Согласны.

— И куда поставите?

— Куда хотите.

— Даже к хозяину?

— Я же сказала: куда захотите.

И мы отправились. Пес не подавал признаков жизни, пока Эмеренц вполголоса не произнесла на лестнице его имени. Но тут… я думала, дверь вышибет. Эмеренц вежливо поздоровалась, даже руку мужу протянула, будто вторично скрепляя договор, и, погладив не помнящего себя от радости Виолу, огляделась по сторонам. Гипсовая собачка стояла на кухонном столе — Эмеренц через открытую дверь сразу ее заметила. Перевела взгляд на нас, потом снова на собачку, потом опять на нас — и незабываемая, для исключительных случаев приберегаемая улыбка осветила ее лицо. Подошла, взяла собачку, оглядела повнимательнее — и шваркнула об пол. Никто не издал ни звука, не сказал ни слова — да и не было такого, подобающего моменту. Эмеренц, приосанясь, стояла с царственным видом среди осколков.

И мы годы целые прожили безмятежно, почти счастливо.

Полетт

Мало-помалу между мужем и Эмеренц стала, к их собственному удивлению, возникать некая обоюдная симпатия, вначале — питаемая общей, неподвластной никаким резонам привязанностью к Виоле и ко мне, потом — в силу постепенного привыкания друг к другу. Муж изучил приемы и формы ее самовыражения; Эмеренц стала как должное принимать наше совершенно для нее непонятное праздное времяпрепровождение: сидят, ровно ничего не делая, уставясь на тополя за окном, и говорят, что работают — пикнуть не смей целых полдня. Все шло гладко, без сучка, без задоринки; кто заходил к нам впервые, мог, глядя на Эмеренц, подумать, что это тетка моя или крестная там, на кухне. И я никого не пыталась разуверить. Невозможно было объяснить истинный характер наших необычно сердечных отношений. Не походя ни на его, ни на мою, Эмеренц словно второй матерью стала для нас обоих. Она ни о чем у нас не допытывалась, мы ее тоже не расспрашивали — рассказывала о себе, что сочтет нужным, а вообще говорила мало, как все матери, чье прошлое словно сходит на нет, целиком отступая перед заботами о будущем детей.

Пес наш с годами остепенился, научась еще множеству разных хитрых штук: открывать дверь за ручку, приносить газету и домашние туфли, а на именины или день рождения поздравлять уже и мужа. Весь наш дневной распорядок введен был в строжайшие рамки: наибольшая свобода предоставлялась «хозяину», потом Виоле, а напоследок шла я. Меня Эмеренц неоднократно определяла к себе кофейничать, если у клиентуры ее возникала такая потребность. Особенно Аделька любила делиться со мной своими проблемами. Она принадлежала к тому типу женщин, которые каждый свой шаг непременно должны обсудить с приятельницами. Эмеренц частенько чуть не прибить ее порывалась за это. Шуту и Полетт меньше были склонны к болтовне; особенно последняя, которая раз от раза становилась все молчаливее, худела на глазах — и в один прекрасный день вообще ушла из жизни.

С известием о ее самоубийстве к нам прибежала Шуту, которая спозаранок закупала свой товар в рыночном павильоне; они с Эмеренц самые ранние пташки были на нашей улице. Трудно было выбрать для прихода время менее подходящее. Я открыла, недовольная, но известие меня потрясло и опечалило. К тому времени я уже хорошо узнала Полетт. Кофе у Эмеренц сблизило нас, и теперь было такое чувство, будто все мы немножко повинны в ее смерти. Были же, наверно, какие-то признаки готовящегося рокового исхода, а вот проглядели. Шуту больше была обеспокоена тем, как сообщить Эмеренц. Только вчера обедали вместе, и вот вам… Эмеренц дружнее всего была с ней; много знала про нее такого, чего ей, Шуту, Полетт никогда бы не рассказала. Лучше мне бы пойти и сказать; самой ей еще полиции надо дождаться: она ведь, как на грех, первая обнаружила несчастную. И ведь какая предусмотрительная эта Полетт! Всегдашняя ее деликатность: не ушла никуда, чтобы не пришлось ее разыскивать. Но и не на квартире, чтобы не затруднить дверь ломать — в палисаднике повесилась, на ореховом дереве. А самое интересное: шляпку натянула на лицо, не хотела видом своим пугать… Но все равно — жуть: висит в этой своей шляпке до подбородка — в той, с медными пуговками, которую по воскресеньям надевала… Аделька знает уже, ей чуть дурно не сделалось от такой новости; а я побегу, и так ларек опаздываю открыть. Так подите, скажите Эмеренц, она не простит, если сразу не скажем. Лучше ее не раздражать, а то такое будет… Ей ли, Шуту, не знать.