Камил Петреску - Последняя ночь любви. Первая ночь войны Страница 17

Я говорил себе, что, быть может, вижу непомерно много дурного там, где его и нет. Например, многие люди моего круга, прибегая к одному из упрощенных и глупых определений, твердят мне, что я так страдаю лишь потому, что я «ревнивец», то есть мучаюсь без достаточных оснований, главным образом в силу своего порочного душевного склада, несообразного ни с нормой, ни с реальностью. На самом же деле это одна из формул той нелепицы, которую представляет собой метафизическая концепция любви, — формула, которая в действительности ничего не объясняет, наподобие другого метафизического определения ничего не объяснявшего в физике, но, однако, весьма ходкого несколько десятилетий назад: «Природа не терпит пустоты».

Нет, ни на мгновение не был я ревнивцем, хотя и страдал так из-за любви.

Вот каков был, например, тот первый день, когда начались мои переживания из-за Г. Анишоара, обожавшая устраивать экскурсии «всей бандой», беспорядочность которой мне была неприятна, решила, что в день святых Константина и Елены (который приходился на субботу, а в понедельник был еще какой-то праздник) мы отправимся на автомобилях в трехдневную увеселительную поездку в Одобешть к общим знакомым. Уже самое размещение по трем машинам вывело меня из себя. Два или три раза мы рассаживались и каждый раз принимались устраиваться заново, якобы потому, что кто-то из важных персон остался недоволен своим местом. На самом же деле женщины старались попасть в одну машину с мужчинами, которые им нравились, а когда это не удавалось, то под самыми пустыми предлогами начинали рассаживаться заново. Самым неприятным было то, что приходилось влезать и вылезать, не зная зачем, по краткому повелению недовольных и посвященных в дело.

— Как, снова выходить? Да помилуйте, друзья, когда же это кончится?

Те, кто удобно устроились и теперь боялись, что при пересаживании им не повезет, лишь недовольно пожимали плечами.

Наибольшей неожиданностью для меня явилось то, что именно моя жена, с которой очень считались, благодаря ее обаятельной внешности и участие которой в поездке было в известной степени залогом успеха всей экскурсии, дважды потревожила всю компанию, добившись в конце концов, чтобы в нашу машину попал Г., танцор, с которым она познакомилась всего две недели назад. За два года нашей любви мы привыкли с безразличием относиться ко всем прочим, чувствуя себя хорошо повсюду, где бывали вместе, а особенно только вдвоем, проводя время в долгих беседах, часто завершавшихся любовным наслаждением. Прогулка или посещение выставки нравились нам еще больше, если мы в это время могли делиться впечатлениями. Когда же мы бывали в обществе и не имели возможности переговариваться друг с другом, то обменивались улыбками или долгими взглядами, которые исчерпывающе объясняли положение и оценивали отдельные частности на основе прочно установившегося взаимопонимания, при котором слова в известной мере становились излишними. Я рассчитывал, что и эта экскурсия будет чудесным проникновением в жизнь других на пользу для нас обоих — но вот уже с самого начала она добивалась, чтобы в наш интимный мирок вторгся чужак. Я думал так лишь в первое мгновение, а потом с ужасом понял, что непрошеным чужаком оказался я сам.

Поначалу ее нескрываемое, явное предпочтение создало между мной и этим господином, неизвестным путем затесавшимся в нашу жизнь, ощущение неловкости. Он понимал, чего хочет она, я тоже понимал, а главное — мы оба знали, что другой это понимает (как, вероятно, знала и она), но ни у кого не хватало мужества признаться в этом. Я, конечно, проявил преувеличенную вежливость, выразившуюся в совершенно излишних словесных излияниях, чтобы казаться благовоспитанным:

— Да нет ... нет ... Пожалуйста ... Отчего же нет? Мне очень удобно ... Вы меня нисколько не стесняете ... А вы как? ... А теперь хорошо, прекрасно ... Тебе удобно? ... (Жена моя сидела между нами.) Ну, теперь все хорошо, путешествие будет очень приятным ... Сейчас чудесный сезон, май, не слишком жарко и не слишком прохладно ... А когда мы приедем? Да? В час дня? Ну, будем надеяться, что не случится аварии с мотором.

В пути жена моя жила только его присутствием. Она говорила лишь с ним или для него. Голос ее звучал чуть взволнованно — я-то поначалу думал, что это действует солнце и степной утренний воздух. По поводу каждого пустяка, попадавшегося по дороге, она непременно что-нибудь восклицала. Если машина распугивала стадо гусей, она испускала легкое: «Ах!», которое исходило из самых глубин ее женского существа и должно было означать нечто совсем иное, чем простое междометие. Если встречался дом с красивым крыльцом, она поспешно указывала: «Видели?» — в тот момент, когда машина уже проносилась мимо.

Накануне прошел небольшой дождь, и в воздухе не было ни пылинки, которая омрачала бы пейзаж, — только на душе у меня становилось все мрачнее. На нас не было ни макинтошей, ни автомобильных очков, ни полотняных каскеток. Уютно устроившись между нами обоими, жена моя была в чудесном весеннем настроении. Она подсунула свою левую руку под мою руку, легонько прижав ее К своему бедру, и я ощущал ее всю, от талии до плеча, чувствовал, как пульсирует в ней жизнь, словно соки бродящие в дереве. Несомненно, он сидел в точно такой же позе.

Поскольку пыли на дороге не было, машины шли рядом, время от времени пускаясь наперегонки, и те, кто вырывался вперед, жизнерадостно ликовали победу, крича и размахивая руками и платками.

Когда мы проехали городок Валя Кэлугэряскэ, в одной из машин что-то отказало, и мы все остановились, поджидая, пока хозяин автомобиля и шоферы торопливо исправляли неполадку. Однако пришлось задержаться почти на целый час. Жене моей захотелось получить ветку цветущей яблони, которая росла в пойме реки, немного ниже того места, где мы находились; он, конечно, вызвался наломать ветки. Они отправились туда вдвоем, и она набрала целую охапку, став похожей — белокурая, голубоглазая — на разубранную икону. В угоду своей прихоти они равнодушно и жестоко изуродовали дерево. Затем она согласилась сфотографироваться, ибо он, разумеется, был «оснащен» всевозможной ерундой, словно сноб на скачках, и фотоаппарат тоже всенепременно имелся.

Наблюдая сверху, я не мог не заметить, с каким удовольствием она опиралась на его руку, когда они поднимались по склону к машине, после того как поломку в моторе исправили.

Миновав Бузэу, мы поняли, что не поспеем к обеденному часу в Одобешть, и было решено перекусить в Рымнику Сэрат. И здесь, когда мы все уже уселись, жена моя вдруг нашла, что другой стол в глубине сада гораздо удобнее. Пришлось растормошить всю компанию и отправиться вслед за ней — а дело было в том, что, пока она мыла руки и пудрилась, рядом с Г. устроилась другая дама.

Разумеется, до этого я занял ей место рядом с собой, но теперь мне, как и другим, пришлось пересесть, и, в то время как они сели вместе, я оказался где-то на углу между стариком и некрасивой дамой.

Все мы думаем, что женщина, которая нас любит, приберегает специально для нас пустячные, но милые повадки, мы придаем им особый смысл и жестоко страдаем, видя, что они предназначаются также и другим. Пусть это глупо, но когда моя жена с аппетитом отведала принесенное ему кушанье, — а она знала, что именно эта ее манера доставляла мне такое удовольствие, что я ел с охотой, даже когда был болен, — это меня совсем доконало. Я делал над собой мучительные усилия, посылая улыбки направо и налево, стараясь не показать, что я придаю значение таким пустякам; это привлекло бы всеобщее внимание и вызвало бы пересуды. Я вообще полагаю, что для общества важно лишь то, чему придает значение муж, ибо в обществе интересуются только «драмой».

В конце обеда они одни заказали блинчики, и этот их совместный жест вызван был не только ее желанием подчеркнуть, что они настоящая пара, но и своеобразным «воспитанием чувств» в предвидении большой страсти. Вообще во всех поступках сближающихся влюбленных содержится своеобразная перекличка намерений, неосознанная, но тем не менее очевидная, вроде условия меж теми, что переписываются, не будучи знакомыми, и назначают встречу: у него будет голубой цветок в петлице, у нее — такой же цветок на груди.

Мы приехали в Одобешть лишь в четыре часа пополудни, настолько затянулся наш обед. Здесь тоже, конечно, возникла проблема размещения: гостей поселили в трех различных домах. И я пережил несколько минут подлинного страха. Кажется, они пытались оказаться как можно ближе один к другому, но мне все-таки удалось незаметно устроить, чтоб мы жили отдельно. Мне приходилось слышать про скандалы, когда ночью дама входила в комнату соседа-мужчины, и я подумал, каково было бы мое состояние, столь жалкое за обедом, но взвинченное до удесятеренной силы на следующий день после подобного события. Бывают минуты, когда моя ненависть и презрение к женщинам становятся настолько всеобъемлющими, что, по моему мнению, от любой из них можно ожидать чего угодно. Так что мне вовсе не кажется невозможным, если во время экскурсии ее обнаружат в комнате мужчины — при всем отвращении, которое вызывает во мне подобная низость; и даже двухлетняя любовь отнюдь не представляется мне препятствием для женщины, которая, снова влюбившись, готова на любые бесстыдства и опрометчивые поступки. Разумеется, для того, чтобы говорить о «низости» и «бесстыдстве», нужно принадлежать к числу тех, кто в принципе верит в женское благородство, кто испытывает потребность по-настоящему обожать женщину и поставить все на карту ради нее; в противном случае все превращается в забавный инцидент, «очаровательное приключение», к которому следует относиться со снисходительной и изящной иронией в духе Анатоля Франса, примерно как к породистому щенку, который напачкал на ковре.