Владимир Крупин - От рубля и выше Страница 17

— Ваша школа? — спрашивала Лина лукаво.

— О, Алексей Васильевич всегда говорил, что научить нельзя, можно научиться. Так что позвольте право авторства. Да вот и пример: женский вопрос, эмансипация та же. Сколько сломано перьев, а все зря. Сама женская природа возьмет свое, одолеет все веяния, все модные теории женского равенства с мужчиной, женщина женщиной будет, как сказал прозаик, и куда тогда деть литературу за и против эмансипации? Опадет, как временное убранство, будет лишь памятником какого-то времени. Естественное в женщине победит.

— Как приятно слушать молодого человека, — говорила Лина, нагибаясь за соломинкой и толкая потом ею лед в бокале. — Очень приятно. Такие познания даются лишь через многолетний опыт, а здесь образец того, что они прямо упали на тебя, Митенька. Скажи еще домыслы свои о ревности, скажи, скажи, я давеча не восприняла.

— Ревность! — усмехнулся Митя. — Ревность. Мы с дядей Лешей, я зову Алексея Васильевича дядей, часто говорили, даже и сегодня успели, я был сбивчив, неточен, но время переоценки ценностей происходит в любое время, а сейчас особенно. Что ревность! Ладно, ревность. Помните, дядя Леша, вы всегда напирали, что мудрость веков никогда не лжет. Но мы-то тоже в цепи веков, наша мудрость тоже кем-то наследуется в перспективе. Ревность спутница любви, ее признак, так? Но она же и ее тормоз. Ревновать к кому-то — значит невольно ставить себя на место того, к кому ревнуешь. Дело не в человеке — в силе любви. Если ты не можешь вызвать сильнейшую любовь, значит, ее и не достоин, значит, в мировом развитии любви ревность есть тормоз. А должен быть прогресс. Вам неинтересно, дядя Леша?

— Мне уже поздно ревновать.

— Значит, вы за прогресс?

— А где голограммы? — спросил я Лину.

Она нахмурилась, и я заторопился сказать, что не надо, что мне пора, да и в самом деле, чего вдруг я тут сижу.

— Я поищу, — все же поднялась Лина; подошла к секретеру, выдвинула плоский ящик. — Да! Вот, кстати, Митенька, ты спрашивал. — Она показала листок бумаги. — Я хочу, чтобы и вы, Алексей, взглянули.

На листке рукой Валерия черным по белому было написано, что он передает в распоряжение такой-то (фамилия Лины) свои работы. Ниже было приписано обязательство Лины вернуть эти работы после их использования на выставке и при написании монографии.

— Разумеется, вы скажете, что бумага не имеет юридической силы, не заверена у нотариуса. Но когда порядочные люди имеют дело друг с другом, можно обойтись без печати?

— Тут ни работ не перечислено, ни стоимости.

— Стоимость настолько быстро растет, что неразумно ее определять. — Так ответила Лина, убирая от нас бумагу.

Я встал.

— Откуда звонил Валерий?

— Как звонил? — подпрыгнул Митя.

Лина побледнела, но засмеялась.

— Тебе, Митя, ко всем талантам еще дан талант гимнаста. У тебя должен быть в здоровом теле дух здоровый.

— Нынче все наоборот, — сказал я. — Митя, Лина сказала мне, что твой отец звонил три дня назад, и я хотел узнать, откуда звонил.

— Это могло быть мистификацией, — сказала Лина.

— С вашей стороны.

— Ну, конечно же мистификация, — сказал Митя, садясь и щупая рукой стенку кофейника. — О, тут у меня ночью был случай. Стою на перекрестке, дождище, ветер. Такси, какое там такси) Зашел в телефонную будку, жду. Потом вдруг чего-то дернуло: дай позвоню. А куда? Некому. Такое одиночество, такая тоска. И набрал наугад номер! Наугад! Сейчас, конечно, не помню. Женский голос: «Ты! Милый! Родной!» Такай нежность, такая радость. За другого приняли. Но ведь кого-то же так любят. «Почему не звонил? На что-то обиделся?» Такая ласковость! Я даже не посмел подыграть, признался, просил о встрече, нет! Сразу спокойно, вежливо пожелала поймать такси. Я вышел из будки — такси подъехало.

— Вот тебе и ответ на тираду о ревности, — усмехнулась сумрачно Лина.

Я простился.

Пусть они разбираются, когда, откуда он звонил. То, что Лина подстерегла момент для этой расписки, было ясно. Но Валера такой, что от расписки не откажется. Знает ли Валя о Лине? Теперь уже что. Мастерскую Митя не выпустит. Молодец, Митя! Вот кого мы сообща воспитали.

И не стал я больше никуда звонить.

Видимо, Лина соврала про звонок Валеры и, боясь, что я испорчу карьеру ее мужа, подстраховалась. Тут был расчет на порядочность Валеры, не стал бы он с бабой связываться.

* * *

А тут и сентябрь пришел. А тут и журнал с Митиной повестью вышел. Я этот журнал опять же на уроке заметил и отобрал. Девчонки, пользуясь инерцией свободы после каникул, защебетали: «Ой, там совершенно нечего читать, неинтересно как, вы бы знали. Мы думали, о любви, а там сплошные рассуждения, сплошное творчество».

— Вот и посмотрю, — отвечал я, — как мой бывший ученик рассуждает.

Я зря боялся, что Митя опозорит отца.

— «Подходя к столу с мокрыми после купанья волосами», — бормотал я, надев очки, — очень из девятнадцатого века. «Возвращались усталые, но довольные»…

Но, может, Митя, вопреки своим теориям о смене скоростей, ритма, нащупывает спокойную фразу, ищет свой стиль. Попробуй найти его без подражаний в начале пути. И еще: «Его неистовость, исступленность в творчестве доходила до вангоговской». И еще: «Его волевые усилия были равны его творческой устремленности». Лихо. Тут можно было спорить. Воля есть направленность лишь на настоящее, на его схватывание, воля исключает сомнения и прислушивание к себе, то есть исключает творчество. Желая посильнее выразиться, Митя много путал, упоминал страсть, вспышки, удары молнии — и все это в применении к творчеству художника, о котором писал. Я окончательно успокоился — писал он не о Валере.

Читать в тот же вечер домашние работы старшеклассников я не смог, боялся увидеть похожесть некоторых фраз из них на Митины.

Вале, безумно гордящейся успехом сына, повесть пришлось похвалить. Митя моего мнения не спрашивал — готовился к выставке, да и что я мог сказать, когда сам же говорил Мите, что научить ничему нельзя. Особенно пишущих. Еще скажет: пишите сами. С него станется.

На выставку я не пошел. А в милицию пришлось. Позвонила Валя, попросила сходить вместе с ней. «Они не сказали, зачем вызывают, я боюсь в обморок упасть. Правда, нейролептиков наглоталась, теперь как деревяшка». Встретились около дома. Выглядела Валя неважно. Лицо нервное, шея в красных пятнах.

Но то, что нам сказали в милиции, могли бы они сказать и пораньше, чтоб не волновать людей. Но, видно, у них столько работы, что они лишены эмоций.

— Дело о разыскании вашего мужа снимается, — сказал молоденький офицер в штатском.

И я должен был стиснуть Валину руку под столом.

— Почему?

— Он обнаружен, вернее, обнаружил себя в Керчи. Работает по временным наймам по выгрузке судов. Бичует ваш муженек. Адрес…

— Не надо.

— Распишитесь.

При выходе из милиции с Валей стало плохо. Еле придя в себя — вот женщина! — она сказала, что очень пострашнела, что, конечно, и Валере досталось, но куда денешься, он вернётся, надо же кому-то о нем заботиться. Она все его любила. «Проблема стакана воды, — улыбнулась она, — стакана воды, Лешенька. Друг другу на старости подать стакан воды. А я уж так сделана, что, как раньше говорили: с кем венчаться, с тем и кончаться».

Самое ужасное, как при известии об отце повел себя Митя. «Дурак наш папаша, — сказал он, — еще бы немного, и мы бы ему отхлопотали музей-квартиру». Эту его фразу мне пересказала по телефону Валя. Впервые она разругалась с сыном. Мало того, ошарашила угрозой, что опозорит публично за воровство отцовских полотен. «Какая; к дьяволу, наследственность! Разве бы Валерка так мог поступить? Или я? Откуда это в нем? Нет, все-таки зараза это искусство, зараза. Кто-то смотрит, радуется, а чья-то в нем кровь и жизнь. Кусками. О-о! Я понимаю, что состарилась бы с любым мужем, а без мужа еще бы скорее, но хотя бы не знала этих проклятых кулис». -

Эпилог

Валера вернулся. Подавленный, постаревший, вошел он и от порога спросил Валю:

— Примешь ли?

Она заплакала. А уже из комнаты выскочили и с визгом повисли на нем дочери. И он заплакал тоже.

На второй день он позвонил мне и, как-то запинаясь, что вовсе не похоже на него, просил, если у меня есть время, зайти. Встреча была неловкой, хотя Валя очень старалась, чтобы разговор пошел. Даже, наверное к перемене погоды, сама принесла выпить, поглядев с опаской на мужа. Но Валера отодвинул рюмку.

Заговорил он как-то ненатурально, взглядывая искоса:

— Да, старикашечка, прошибла старика слеза, да-а. Ради этих слез можно было поскитаться по градам и весям. Не ожидал от себя, думал, все пересохло, нет, нашлись внутренние резервы.

Я подумал, что надо высказать то, в чем я считал себя виновным, и уйти.

— Тут я, тебя не было, с Линой грубо говорил. Я не знал, что ты сам отдал ей работы, а она сказала об этом не сразу.