Уильям Теккерей - Вороново крыло Страница 17

Кстати, о клубах. Не страшись мы наскучить любезному читателю, можно было бы привести целое исследование, посвященное той своеобразной дружбе, которая устанавливается между членами клубов, и тому похвальному себялюбию, которое эти клубы с таким успехом насаждают среди мужской половины рода человеческого. Я оставляю в стороне надоевшие жалобы о том, что для клуба человек бросает дом, что он привыкает к чревоугодию и роскоши и т. д.; рассмотрим взаимоотношения членов клуба. Вы только посмотрите, как они набрасываются на вечернюю газету; посмотрите, как Шивертон требует развести огонь в июльскую жару, а Суэтхэм распахивает настежь окна в феврале; посмотрите, как Крэмли преспокойно забирает с блюда всю индюшиную грудку, и сколько раз Дженкинс отсылает обратно какие-нибудь полпинты шерри! Клубы это рассадник эгоизма. Клубные связи - весьма своеобразные отношения, ничуть не напоминающие дружбу. Вы встречаетесь со Смитом в течение двадцати лет, обмениваетесь с ним последними новостями, смеетесь с ним новому анекдоту, и между вами устанавливаются настолько близкие отношения, насколько это вообще возможно между мужчинами, и вот в один прекрасный день вы читаете маленький анонс в конце списка членов клуба (напечатанный отдельной рубрикой) о кончине члена клуба Джона Смита, эсквайра, с перечислением всех его титулов; а то может случиться и так, что повезет ему, и он прочтет в соответствующем типографском оформлении ваше имя. Вам никуда не уйти от этого страшного маленького списка выбывших членов клуба, помещаемого в конце каждого клубного каталога. Я сам состою членом восьми клубов и знаю, что когда-нибудь Фиц-Будл Джон Сэвидж, эсквайр (если только судьбе не будет угодно отправить на тот свет сначала моего брата и его шестерых сыновей, в каковом случае будет напечатано: Фиц-Будл, - сэр Джордж Сэвидж, баронет), попадет в этот мрачный разряд. Этого списка мне ни за что не избежать; настанет день, и я уже не буду сидеть в уютном месте, кто-нибудь другой займет освободившееся кресло; роббер начнется, как обычно, но Фица уже не будет среди партнеров. "А где же Фиц?" - спросит Трампингтон, только что вернувшийся с Рейна. "Как, разве вы не знаете?" - ответит Пантер и покажет при этом большим пальцем на ковер. "Вы, кажется, пошли с треф?" - спросит Раф, обращаясь к партнеру (другому партнеру!), и лакей снимет нагар со свечи.

* * *

Во время этой короткой паузы, которую я себе позволил выше, меня не оставляла надежда, что каждый член клуба, читающий эти строки, извлечет из них пользу. Он может, повторяю, состоять членом восьми клубов, и после его смерти ни один из пяти тысяч сочленов не пожалеет о его отсутствии. Мир праху его! Лакеи забудут его, имя его бесследно изгладится из памяти, и на вешалке, где некогда висело его палью, повесят другое.

Нет нужды говорить, что это-то и составляет главное достоинство клубов. Если бы это было иначе, если бы мы и в самом деле оплакивали смерть наших друзей или раскошеливались, когда наши друзья оказываются в нужде, нас хватило бы ненадолго, и жизнь стала бы невыносимой. Заприте же покрепче свои кошельки и сердца и никогда не унывайте, тогда вы сможете благополучно пройти жизненный путь, как это делают все окружающие; если Бедность уцепится за вашу ногу, или Дружба схватит вас за руку, отшвырните их. Каждый живет для себя, и каждому хватает собственных забот.

Мой друг капитан Уокер сам достаточно долго и твердо придерживался вышеизложенных принципов и, оказавшись в беде, прекрасно понимал, что ни одна душа во всей вселенной не придет ему на помощь, а потому принял соответствующие меры.

Когда его доставили в тюрьму мистера Бендиго, он с надменным видом подозвал к себе этого джентльмена, вытащил из бумажника банковский чек и, написав в нем точную, предъявленную ему по иску сумму, приказал мистеру Бендиго немедленно отпереть дверь и выпустить его на свободу.

Мистер Бендиго с лукавой улыбкой поднес палец, унизанный сверху донизу бриллиантовыми перстнями, к носу, до удивительности напоминающему орлиный клюв, и спросил капитана, не написано ли у него - Бендиго - на носу, что он такой уж беспросветный дурак. Этим веселым и добродушным вопросом он выразил сомнение в действительности документа, врученного ему мистером Уокером.

- Черт побери! - вскричал мистер Уокер. - Ступайте и получите по этому чеку деньги, да поживее. Пусть ваш слуга возьмет кеб, вот вам еще полкроны.

Уверенный тон произвел некоторое впечатление на бейлифа: он предложил мистеру Уокеру чего-нибудь перекусить, пока слуга съездит в банк, и во все время его отсутствия обращался с заключенным в высшей степени вежливо.

Но так как в банке на счете капитана числилось всего два фунта пять шиллингов и два пенса (каковая сумма была разделена между его кредиторами после того, как из нее были покрыты судебные издержки), то банкиры, естественно, отказались оплатить чек на двести фунтов с лишним, ограничившись пометкой на чеке "оплате не подлежит". Такой ответ нимало не смутил капитана, он весело рассмеялся, извлек из кармана полноценный банкнот в пять фунтов и потребовал у своего хозяина бутылку шампанского, которую оба достойные джентльмена и распили как самые лучшие друзья и в наилучшем расположении духа. Только они покончили с шампанским и только молодой израильтянин, исполнявший роль лакея на Кэрситор-стрит, успел убрать бутылку и стаканы, как вбежала несчастная Морджиана и, заливаясь слезами, бросилась в объятия мужа.

- Мой дорогой, мой бесценный Говард, - шептала она, чуть не падая в обморок у его ног. Но Уокер осыпал жену градом проклятий. "И как только она посмела показываться ему на глаза после того, как из-за ее дурацких причуд он попал в этакий переплет". Такой прием страшно напугал бедняжку и немедленно привел в чувство. Ничто так благотворно не действует на женские истерики, как проявление твердости и даже грубости со стороны супруга, - это могут засвидетельствовать мужчины, прибегающие к подобным средствам.

- Мои причуды, Говард? - еле слышно переспросила она, потеряв всякое желание падать в обморок после такой взбучки. - Право же, любовь моя, я ни в чем не провинилась...

- Не провинились, мэм? - заревел неподражаемый Уокер. - А по чьей же вине я должен выложить двести гиней учителю музыки? Или, может быть, вы принесли мне в приданое такое состояние, чтобы платить по гинее за урок музыки?! И разве я не вывел вас из ничтожества, и не познакомил вас с цветом нашего общества, и не наряжал вас, как герцогиню?! Разве я не был для вас мужем, какого редко можно найти, сударыня?

- Ну, конечно, Говард, ты всегда был очень добр! - воскликнула Морджиана.

- Разве я не работал ради вас как каторжный и не трудился в поте лица с утра до ночи? Разве я не позволял вашей старой неотесанной матери приходить к вам, я хочу сказать, - ко мне в дом? Разве все это не так?

Она не могла этого отрицать, и Уокер, охваченный яростью (а если мужчина приходит в ярость, то для чего же и созданы женщины, как не для того, чтобы вымещать на них ярость?), продолжал еще некоторое время бушевать в том же духе и наговорил столько оскорбительного, так напугал и измучил Морджиану, что бедняжка ушла от пего в полной уверенности, что она бесконечно виновата перед ним, что Говард разорился из-за нее, что она причина всех его несчастий.

После ухода жены мистер Уокер снова обрел спокойствие (ибо он был не из тех, кто приходит в отчаяние от перспективы провести несколько месяцев в долговой тюрьме) и выпил несколько стаканов пунша со своим хозяином, обсудив с ним с полнейшим хладнокровием свои дела. Капитан уверил его, что непременно заплатит долг и на следующий же день покинет тюрьму (не было еще такого человека, который, попав в долговую тюрьму, не заверял бы клятвенно, что он на следующий же день выйдет на свободу). Мистер Бендиго отвечал, что он с несказанной радостью распахнет перед ним двери, а тем временем со свойственной ему расторопностью послал разузнать среди друзей, не был ли капитан еще кому должен, и посоветовал кредиторам предъявить ему иски.

Нетрудно представить себе, что Морджиана вернулась домой глубоко удрученная и едва удержалась от слез, когда слуга с пуговицами величиной с сахарную голову поинтересовался, рано ли вернется хозяин и взял ли он с собой ключ; всю ночь Морджиана проворочалась, не сомкнув глаз от горя, а рано утром поднялась, оделась и вышла из дому.

Не было еще и девяти часов, когда она уже снова оказалась на Кэрситор-стрит и радостно кинулась в объятия мужа, который, зевая и чертыхаясь, проснулся со страшной головной болью после веселого пиршества накануне вечером: ибо, как это ни покажется странным, во всей Европе не найдется другого места, где бы можно было так покутить, как в долговых тюрьмах; я сам могу засвидетельствовать (да не поймут меня превратно, я всего лишь навещал там моего друга), что мне приходилось обедать у мистера Аминадаба не менее роскошно, чем у Лонга.