Иван Лазутин - Последний этаж Страница 18

И вот он, Бояринов, в этой сложной роли, в которой для того, чтобы донырнуть до ее предельной глубины, нужен не только актерский талант, нужна еще и сильная душа. И еще нужно что-то такое… А вот что? — он пока не знал. Бояринову тоже аплодировали почти после каждой картины: в мизансцене, где он прощался с Ириной, в зрительном зале кое-кто подносил к глазам платок, потом ему подносили цветы, писали о его удачной игре в театральных рецензиях, но подспудно, оставаясь один на один со своей совестью, Бояринов скорее чувствовал, чем понимал, что у него никогда не хватит ни силы, ни дыхания достигнуть в роли Тузенбаха той глубины, которая была по плечу мятежной натуре Стрельникова. И это его угнетало.

Глава седьмая

Перед началом спектакля Бояринов зашел в гримуборную Лисогоровой. Татьяна Сергеевна, сидя перед зеркалом, накладывала на лицо грим.

— Как альманах, Леонид Максимович? — спросила она, встретившись взглядом в зеркале со стоявшим за ее спиной Бояриновым.

— Двигается. Верстка уже вычитана и подписана к печати. Недели через две типография обещает сигнальный экземпляр. Печатники читают альманах в верстке. А печатники, как говорят знающие люди, — это — верный барометр: получилась книга или не получилась.

— Ну-ну… Смотрите, как бы по-другому не получилось. Как бы не вышло по пословице: замах рублевый, а удар копеечный. Ведь нас будут читать и на верхах. Директор говорил, что на днях звонили из министерства культуры, тоже интересуются, когда выходит альманах.

— Думаю, что так не получится, Татьяна Сергеевна. В главлите одна работница, что подписывала альманах к печати, вот уже двадцать пять лет изо дня в день читает верстки и, наверное, ей это уже изрядно осточертело, и та, хоть и сухарь сухарем — не удержалась от похвалы.

— Что же она тебе сказала? — Татьяна Сергеевна продолжала удлинять гримом морщины у глаз, отчего лицо ее с каждой минутой становилось старше, дряхлее.

— Сказала, что взяла верстку с работы домой и дочитывала почти всю ночь, так она ее увлекла. А она, как я понял, совсем не театралка. Последний раз в театре была два года назад.

В «Трех сестрах» Татьяна Сергеевна играла Анфису, глубокую старуху, которая последние тридцать лет жила в няньках в доме Прозоровых, вынянчила трех девочек и их старшего брата Андрея Сергеевича. И вот теперь, когда силы ее на исходе, в доме Прозоровых появилась своевольная и жестокая женщина Наталья Ивановна, жена безвольного, проигравшего в карты почти все свое состояние Андрея Сергеевича, в молодости мечтавшего о профессорской кафедре, а жизнь распорядилась по-другому — она сделала его мелким чиновником губернского города.

Эту маленькую, совсем эпизодическую роль Лисогорова любила. Первый раз она сыграла ее десять лет назад. Но тогда Татьяна Сергеевна еще не до конца поняла и почувствовала глубину обреченности одинокой старухи-крестьянки, волею судеб занесенной в город в услужение к господам. И только в последние годы, когда возраст Лисогоровой постепенно, но необратимо приближался к летам Анфисы, она все тоньше и глубже проникалась беззаветной любовью Анфисы к трем сестрам, младшую из которых, Аринушку, она боготворила. С приходом в дом Прозоровых Натальи Ивановны, успевшей подарить своему мужу, а стало быть и старой няньке Анфисе, двух детей, ее жизнь становится все труднее; будущее — мрачнее и безнадежнее. Стоит Анфисе только присесть, чтобы хоть на минуту передохнуть, как это замечает недремлющее око молодой истеричной хозяйки. И тут же пошли упреки, окрики, раздражение… Наконец, у Натальи Ивановны созревает твердое решение: Анфиса — крестьянка, а это значит, что жить она должна в деревне. Изработанная, старая, она становится лишней в барском доме.

Драматической кульминацией в игре Лисогоровой был уход Ольги из родительского дома (выжила золовка) на казенную квартиру в гимназию, где Ольга была начальницей. Вместе с собой Ольга забирает и Анфису.

Вот уже десять лет Бояринов видел сцену прихода Анфисы в дом Прозоровых в дни, когда артиллерийская бригада покидала губернский город. Нужно было видеть просветленное, помолодевшее лицо Анфисы, чтобы понять, какое счастье послал ей бог на старости лет. Хотя роль Тузенбаха кончалась раньше прихода Анфисы и Ольги в дом Прозоровых (он был уже на месте дуэли), и Бояринов мог идти в гримуборную и ждать там аплодисменты публики, чтобы выйти на поклон, однако, он всякий раз из затемненных боковых кулис наблюдал за игрой Лисогоровой. Ее последнюю реплику в спектакле он помнил наизусть: подходя с поклоном к Ирине и целуя ее в щеку, она как-то по-особенному, по-крестьянски солнцелико произносила: «Здравствуй, Ариша! И-и, деточка, вот живу! В гимназии на казенной квартире, золотая, вместе с Олюшкой, определил господь на старости лет. Отродясь я, грешница, так не жила… Квартира большая, казенная, и мне цельная комната в кроватка. Все казенное. Проснусь ночью и — о господи, матерь божия, счастливей меня человека нету!»

После этих слов Анфисы Бояринов переводил взгляд на зрительный зал и видел на каждом лице умиленную улыбку тихой умиротворенной радости, словно с души каждого, кто сидел в затемненном зле, сваливался тяжелый холодный камень.

Стрельниковская задушевная мягкость, с которой артист играл роль барона Тузенбаха, безнадежно влюбленного в младшую сестру Ирину, как ни пытался Бояринов всколыхнуть ее в душе своей, никак к нему не приходила. В тех мизансценах, где штабс-капитан Соленый, уже имевший за плечами две дуэли, желчно и ядовито-злобно дразнил поручика Тузенбаха и, вставая в позу, громко, нараспев тонким голосом произносил «цип-цип-цип…», точно окликая цыплят, Бояринов люто ненавидел Соленого. Эта пышущая в нем злоба и ненависть усиливались еще и оттого, что роль Соленого играл его давний затаенный враг артист Прянишников, слывший в театре хитрым и неуязвимым интриганом. В это «цип-цип-цип» Прянишников вкладывал не только холодный сарказм дуэлянта, которому наскучили философские рассуждения мечтательного Тузенбаха, а он в это саркастическое «цип-цип-цип» как бы выливал всю желчь своей мстительной и озлобленной натуры. Будучи старшим по возрасту и имея большой стаж работы в труппе театра, Прянишников до сих пор никак не мог получить звание заслуженного артиста, а Бояринов был удостоен его уже пять лет назад, и кто-то совсем недавно пустил по театру слух, будто руководство собирается выдвигать его на народного. Бояринов знал, что это всего-навсего чья-то кулуарная сплетня, пущенная кем-то из недругов, чтобы лишний раз позлить Прянишникова, а поэтому отнесся к ней как к безобидной шутке.

Бояринов стоял за спиной Лисогоровой и наблюдал, как с каждым прикосновением ее пальцев к лицу весь облик актрисы менялся, старел, дряхлел и вся она прямо на глазах усыхала и начинала походить на нищенку.

Поражаюсь, что делает с лицом человека грим! — сказал Бояринов, глядя на отражение лица Лисогоровой в зеркале. — Так владеть гримом — это тоже искусство!..

— Леонид Максимович, спешите, до выхода осталось двадцать минут, а вы еще не наклеили усы и не надели свой мундир.

— Я это делаю, Татьяна Сергеевна, за семь-восемь минут до выхода, — Бояринов посмотрел на часы. — Пойду. Знайте: в последней картине буду снова смотреть на вас из-за кулис.

— Спасибо, дорогой… Это придает мне силы. Вы мой верный друг.

— И навсегда ваш поклонник.

Бояринов вышел из гримуборной Лисогоровой и в коридоре чуть не столкнулся с Прянишниковым, который в форме штабс-капитана, на ходу раскуривая трубку, куда-то торопился. Холодно поздоровавшись, они обменялись взглядами, один из которых насмешливо говорил: «цип-цип-цип…», другой как бы посылал в ответ: «ципай-ципай, мил человек… До звания тебе еще долго придется ципать и брызгать духами на руки, которые пахнут трупом…»

Пройдя в свою гримуборную, Бояринов быстро переоделся в мундир, сделал наклейку усов, взбил послушный кок светлого парика и надел офицерскую фуражку. Когда в фойе прозвенел первый звонок, он уже был готов к выходу. Тут же вспомнил: в третьем ряду сидит Светлана Петровна, дочь некогда знаменитой актрисы Жемчужиной. Решил взглянуть через щель в занавесе — заняла ли она свое место. До начала спектакля было еще пять минут. Как всегда, за эти последние пять минут до подъема занавеса, Бояринов начинал испытывать волнение. Знал он также и то, что это обостренное чувство тревоги — как примет зритель сегодняшнюю игру — жило в душах великих мастеров сцены всю жизнь, до самого последнего выхода на подмостки. И это Бояринова успокаивало, вливало в него силы и веру, что он победит зрительный зал.

Светлану Петровну он отыскал взглядом сразу же. Она сидела в третьем ряду, почти у среднего прохода. На ней было строгое темно-зеленое платье с глухим воротником, отороченным ниткой жемчуга. Высокая прическа облагораживала ее бледное печальное лицо. Было видно, что в театр она пришла одна: рядом с ней места по обе стороны были свободны.