Болеслав Прус - Дворец и лачуга Страница 18

Старый лакей финансиста утверждал, что его барин создан был для монашеского ордена камедулов{204} и если не вступил в него, то лишь потому, что у него есть племянник Густав, которого он любит до безумия.

Если Гвоздицкий, несмотря на свои преклонные годы, покупал и продавал имения, дома, хлеб, лес и тысячи других вещей, то делал это лишь затем, чтобы оставить Густаву как можно большее состояние.

Если, несмотря на врожденное влечение к простому образу жизни, он снимал роскошную квартиру, держал многочисленную прислугу, то делал это в предвидении того, что Густав вот-вот бросит обучаться искусству и приедет домой.

Но юноша работал с увлечением и не думал о возвращении, дядюшка же тосковал, но молчал, посылая ему деньги и заклиная именем покойней матери и родственной любовью жить как можно шире, брать у него сколько угодно денег, но избегать долгов.

Наконец Густав вернулся и, едва переступив порог, первым делом должен был привести в чувство дядюшку, который при виде его упал в обморок. Придя в сознание, финансист поцеловал юношу в голову, спросил, не нуждается ли он в деньгах, и полчаса спустя уехал заканчивать одно дело, на котором опять заработал десятка полтора тысяч.

В четверг после описанной выше бурной ночи, около одиннадцати часов утра, Густав вошел в кабинет дядюшки, которого застал над бумагами и планами.

Гвоздицкий был не один: у дверей стоял какой-то субъект, с которого Густаву тотчас захотелось написать портрет подпольного адвоката.

- Я не помешаю? - спросил Густав, заметив, что его приход прервал разговор.

- Боже упаси! - ответил Гвоздицкий. - Посиди минутку, сейчас я буду к твоим услугам.

И он снова обернулся к стоящему у порога субъекту.

- Налоги, разумеется, не уплачены?

- Само собой, сударь! - ответил субъект.

- Нужно узнать сумму и тотчас заплатить, - говорил финансист. - Надо также нанять людей для разборки дома и нивеллировки участка... А это - на похороны!..

И он подал незнакомцу тридцать рублей.

- Слушаю, сударь. А как же будет с ним? - спросил субъект, делая ударение на последнем слове.

- Ну, как?.. Это же совершенная руина, надо подумать о помещении его в богадельню. А пока накормить, приодеть немного, а прежде всего выкупать, он, наверно, уже с год не мылся... - ответил Гвоздицкий.

- Простите, сударь, а как с ребенком?

- Ребенка, Гжибович, ты сейчас же отдашь в приют. Он, кажется, болен, и его ни минуты нельзя оставить в этой сырости. Вот записка!

Субъект взял записку и, отвешивая униженные поклоны, исчез за дверью.

Страшное и странное явление! У Густава, слушавшего этот разговор, снова болезненно забилось сердце, но, не желая пугать дядюшку и вместе с тем стремясь рассеять тяжелые мысли, он спросил.

- Что это за планы вы рассматриваете, дядюшка?

- Халупу ставим, дитя мое.

- Себе?

- Тебе.

- О дядюшка! - воскликнул художник. - Право, я не стою стольких благодеяний!..

Гвоздицкий зорко глянул ему в глаза, но, увидев в них слезы, отвернулся и буркнул:

- Э, плакса ты!..

И вышел в зал. Вольский последовал за ним.

Нескольких секунд достаточно было, чтобы успокоить этих сильных людей, хотя у одного из них началась сердечная болезнь вчера, а у другого - уже двадцать пять лет назад.

- У меня к тебе просьба, дорогой дядюшка, - начал Густав.

- Слушаю тебя.

- Есть тут в городе кружок честных чудаков, совещающихся о том, как бы им осчастливить человечество. Так вот, не согласишься ли ты с ними познакомиться?

- Нет.

- А почему? - спросил Вольский, глядя ему в глаза.

- Потому что я не принадлежу к добрым чудакам и не собираюсь осчастливить человечество.

- Ты там очень пригодился бы, дядюшка, поверь.

- Ничего не выйдет! - решительно ответил Гвоздицкий.

- Тогда ты, может быть, согласишься по крайней мере сделать визит старому Пёлуновичу?

- Я уже сказал тебе, что сделаю, но через год.

- Но почему не теперь? - настаивал Густав.

Дядюшка принялся грызть ногти, что всегда означало у него неудовольствие, потом сказал:

- Дитя мое! Дела, которые я веду, не позволяют мне разыгрывать светского человека, поэтому я не завожу знакомства. За какой-нибудь год я закончу дела, изыму свои капиталы и тогда буду к твоим услугам...

Вольский понял, что этот предмет можно считать исчерпанным; он переменил разговор и небрежно спросил:

- Скажи-ка, дядюшка, в самом ли деле велико твое состояние?

Гвоздицкий задумался и сказал:

- Говоря между нами, не знаю; но все же мне кажется, что несколько миллионов у тебя есть.

- То есть как это понимать - у меня?

- Так и понимать, что у тебя, как мне еще это сказать?

- А у тебя, дядюшка, что?

- У меня? Ты.

В прихожей раздался звонок, и минуту спустя лакей доложил:

- Пан Домбровский.

В зал вошел молодой, красивый человек, все повадки которого обличали помещика.

Густав бросился ему навстречу и, представив его дядюшке как своего старого друга, сказал:

- Разрешите мне, господа, принимая во внимание, что у дядюшки как у человека делового никогда нет времени, сразу приступить к делу.

- Просим! - сказал Гвоздицкий.

Вновь прибывший смутился.

- Дорогой дядюшка! - продолжал Густав. - У Домбровского сгорела усадьба, и он нуждается в деньгах...

- Гуцек! - укоризненно воскликнул гость.

- Сколько? - спросил дядюшка.

- Около пятидесяти тысяч...

- Ты меня ставишь в неловкое положение, - шептал гость.

- Когда? - снова спросил дядюшка.

- Да хоть сейчас, - ответил, смеясь, Вольский.

- В два часа буду готов к вашим услугам, - сказал гостю Гвоздицкий и встал, намереваясь выйти.

- Сударь! - воскликнул растроганный гость. - Я вам чрезвычайно обязан... но... на каких же условиях...

- Ты что, собираешься нам проценты платить? - весело спросил Густав.

- Но, Гуцек, не могу же я...

- Что это, Густав! - не менее весело сказал Гвоздицкий. - Неужели ты хочешь сделать своему другу подарок, которого он не сможет принять?

И, обращаясь к Домбровскому, он прибавил:

- Срок возвращения и обеспечение зависят от вас, проценты - от нас; так вот мы требуем шесть процентов в год.

И, не слушая ответа растроганного шляхтича, он пожал ему руку.

Целый час провел Домбровский у художника, то и дело набрасываясь на него с поцелуями, восхищаясь дядюшкой и описывая радость своей матери и всей семьи.

Наконец он покинул дом благословенного финансиста, а Вольский отправился к дядюшке.

Он застал его прогуливающимся по кабинету и бросился ему на шею.

- Добрый! Благородный!.. Бесценный дядюшка!.. - с увлечением восклицал художник. - Ты выручил человека из страшной беды!..

- Ах, ты все еще об этом займе?.. Что ж ты хочешь, я должен был ему помочь, во-первых, потому, что ты этого хотел, во-вторых, этот юноша до сих пор не влезал в долги.

- Откуда ты это знаешь, дядюшка?

- О, я знаю очень многое!..

- Ладно, оставим это!.. Как бы то ни было, а ты самый благородный человек на земле.

- Прибавь только: за то, что даешь взаймы моим протеже из шести процентов, - пошутил Гвоздицкий.

- И за это, и за множество других вещей... А кто помог Владиславу стать инженером? Разве не ты, дядюшка?

Финансист сразу стал серьезным.

- Владислав - сын женщины, которая три года тебя воспитывала. Об этом не следует забывать.

- Ты... Тебя... Тебе... Ради тебя... Ах, дядюшка, мне прямо-таки надоели эти склонения, перейдем лучше к чему-нибудь другому! - воскликнул Вольский.

- Слушаю, - сказал дядя.

- Так вот, дело такого рода. Я предложил в одном обществе проект об основании ссудной кассы...

- Что это значит? - спросил финансист, садясь на железную кровать.

- Это значит, что я буду нуждаться в твоих, дядюшка, советах и деньгах, а прежде всего это значит, что пора бы наконец наложить узду на ростовщичество, сосущее кровь из наших неимущих классов...

Гвоздицкий иронически улыбался.

- Что касается денег, я их дам, - сказал дядюшка, - о советах подумаю, но оставьте вы в покое это несчастное ростовщичество!..

- Ты, дядюшка, защищаешь ростовщиков?

- Ростовщиков?.. Нет! Я защищаю лишь свободную конкуренцию и свободу торговли, пусть даже торговли деньгами, - холодно отвечал финансист.

- Дорогой дядюшка! - воскликнул Густав. - Я не экономист и не умею пользоваться аргументами, но, как человек, я чувствую, что ростовщичество ужасная подлость.

Гвоздицкий пожал плечами. Наступило молчание, во время которого молодой энтузиаст быстро ходил взад и вперед по комнате, а его хладнокровный дядюшка грыз ногти.

- Скажи мне, дорогой мой, а как бы ты поступил, если бы я, например, был ростовщиком?.. Неужели тоже назвал бы меня подлым?..

- Ты, мой дорогой дядюшка, ростовщиком? Ты!.. Ха-ха-ха! - рассмеялся Вольский.

- Нет, давай говорить всерьез. Как же ты поступил бы? - спрашивал финансист, глядя в землю.

- Милый дядюшка! Ну, к чему приведут споры о том, что невозможно?