Монах и дочь палача. Паутина на пустом черепе - Амброз Бирс Страница 18

– Его там не было, – произнесла она, подняв голову и вглядываясь в мои глаза. – Он и его отец были тогда в Зальцбурге. Он ничего не знал.

Прости меня, Господи, но я не ощутил радости, узнав, что тот, другой, неповинен в тяжком грехе, в котором я его винил. Некоторое время я стоял неподвижно и безмолвно, опустив голову.

– Но, Бенедикта, – наконец продолжил я, – подумай, возьмет ли он в жены ту, чье доброе имя запятнано в глазах его семьи, родственников и знакомых? Нет, он ищет тебя с недоброй целью. О, Бенедикта, доверься мне!

Но она молчала, и я не смог добиться от нее ни слова. Казалось, она вообще не в состоянии была говорить – дрожала и тяжело вздыхала. Я видел, что она слишком слаба и не может бороться с искушением любить Рохуса. Я видел, что она всем сердцем приросла к нему, и душа моя преисполнилась жалости и скорби – жалости к ней и скорби о себе. Я чувствовал, что сила моя неравна той тяжкой обязанности, что возложена на меня. И сознание собственного бессилия так остро пронзило меня, что я едва сдержал стон.

Я покинул ее жилище, но не вернулся в свой дом. Много часов я блуждал по безлюдным берегам Черного озера – без цели, без смысла.

Горько было сознавать свое поражение, но еще горше – что моя мольба к Богу даровать мне благодать и силу – безответна. Значит, Господи, я оказался негодным Тебе слугой… И осознав это, я вдруг еще острее, чем когда-либо, понял земную природу своего чувства к Бенедикте и всю страшную глубину его греховности. Я с ужасом ощутил, что не отдал всего сердца своему Богу, как должно, но привязан к мирскому, суетному и невечному. И стало мне совершенно ясно, что даже если я смогу изгнать земное из своей любви к ней, и чувство мое к невинной деве очистится от скверны страстей, даже тогда не снизойдет на меня Божья благодать, и вечно – пока я жив – под внешним обличием монаха будет таиться грешник. Так мучительны были эти мысли, что в отчаянии я рухнул на землю, в полный голос призывая на помощь Спасителя.

– Спаси меня, Господи! – кричал я. – Я обуян страстями, спаси меня, о, спаси! Или душа моя погибла навеки!

Всю ночь я тяжко страждал и молил Господа и сражался против дьявольских страстей в душе своей, уповая на защиту Святой Церкви, – я, слабый сын ее. Но шептали мне дьявольские голоса:

– У Церкви достаточно слуг… Ты не годишься для жизни аскета… Избавься от монашеской рясы, отрекись от обетов и останься здесь, в горах, мирянином. Не много времени пройдет, и станешь охотником или пастухом, и всегда сможешь быть рядом с Бенедиктой, сможешь защитить и направить ее, сможешь победить ее любовь к Рохусу, и она станет тебе верной женой.

Я собрал все свои силы, чтобы побороть дьявольское искушение и выдержать это испытание. Ночь была длинна, а схватка – долгой и изнуряющей, и не раз в ночной тьме дикие горы оглашались моим мучительным криком, и не однажды я был почти побежден дьявольским искушением и почти сдался, но рассвет нового дня укрепил мои силы, и я выстоял. В сердце моем воцарилось умиротворение, словно лучи солнца проникли в него так, как они заливают золотым светом горные ущелья, вытесняя мрак, туман и уныние. Всеми мыслями своими я обратился к страданиям и мучительной смерти Господа нашего – Он умер во спасение мира – и горячо молился, чтобы Небеса даровали мне великое благо – умереть так же, как умер Он, пусть цель моя и будет неизмеримо скромнее – спасти одну несчастную страждущую душу – Бенедикту.

Да услышит Господь мою молитву!

XXIX

В воскресенье ожидался большой праздник, и к вечеру склоны гор осветились огнями костров – это работницы горных ферм звали своих дружков из ближних деревень в долинах подниматься к ним и встретить праздник вместе. Они пришли, их было много, и очень скоро окрестные горы огласились смехом и веселыми криками, всю ночь звучали песни, хохот и женский визг. Юноши и девушки танцевали вокруг костров. Языки пламени окрасили багровым склоны гор, и на них плясали огромные черные тени. Это было прекрасно и удивительно. Да, воистину, все они – счастливые люди.

Вместе со всеми пришел и мой провожатый – тот, что привел меня сюда. Он собирался погостить у меня воскресный день, а потом вернуться, забрав те коренья, что я накопал и просушил. Он принес множество новостей из монастыря. Его Преосвященство, наш настоятель, теперь проживал в обители Святого Варфоломея – своей летней резиденции, дни свои посвящая охоте, рыболовству и размышлениям. Другая новость – она сильно обеспокоила меня – заключалась в том, что и молодой Рохус, сын управляющего, теперь находился здесь, недалеко от Черного озера. В горах у него была охотничья хижина, и тропинка от нее вела прямо к озеру. Мальчишка так увлеченно рассказывал и даже не заметил, что последнее известие заставило меня содрогнуться. О, Господи! Сойдет ли ангел Твой с небес с пламенеющим мечом оборонить тропу, что ведет к озеру… и к Бенедикте!

Пение и веселые возгласы не смолкали всю ночь, но не они мешали мне спать. Смятение, поселившееся теперь в моей душе, не дало сомкнуть глаз. А рано поутру множество людей – юношей и девушек – стали собираться возле моей хижины. Все они были молоды и красивы, а девушки в честь праздника надели еще шелковые платки и украсили себя и своих кавалеров цветами.

У меня не было права служить мессу или читать проповедь, поскольку я еще не священник, но я мог молиться вместе с ними, и молился, и говорил им то, о чем болело мое несчастное сердце. Я говорил им о греховности людской и о бесконечной доброте Господа; о жестокости нашей друг к другу и о любви Всевышнего к каждому из нас, и о Его бесконечной снисходительности. Слова мои уносились вверх, эхом возвращались обратно и рождали внутри меня волшебное чувство – словно я покидал этот мир страха и греха и на ангельских крыльях возносился в хрустальные сферы Небес! Так я служил – торжественно и важно, и моя немногочисленная паства, казалось, тоже чувствовала это и, благоговея, молилась истово и серьезно.

Служба подошла к концу, я благословил их, и они смиренно отправились восвояси. Недалеко они успели отойти, как вновь я услышал их веселый смех и радостные возгласы, но звуки эти не возмутили меня: они живые люди, так отчего же им не радоваться? Смех и веселье – как по-другому человеческое сердце может выразить радость бытия?

В полдень я спустился вниз и направился