Камил Петреску - Последняя ночь любви. Первая ночь войны Страница 19

Она чуть не свернула себе шею, беспрестанно оглядываясь на дверь, и вот он наконец появился вместе с этой живой и экспансивной дамочкой; их сейчас же удобно устроили, потеснившись, хотя другим опоздавшим приходилось довольствоваться местами в конце стола. Он продолжал оказывать своей соседке любезное, даже нежное внимание, что для моей жены оказалось совершенно невыносимым. Она ничего не могла есть, и у нее был вид раненого животного. Я спрашивал себя: неужели она не понимает, что и я тоже мучаюсь? Можно ли быть до такой степени бесчувственной ко мне? Соседка визави насмешливо и довольно громко спросила ее, не «страдает ли она», и мне показалось, что не было в моей жизни большего оскорбления, чем этот вопрос, обращенный в моем присутствии к моей жене — не причиняет ли ей страдание кто-то другой. Мне хотелось швырнуть вилку, немедленно выйти из-за стола и отправиться прямиком на вокзал. И я поступил бы так, будь я любовником, а не мужем этой женщины. Отношения между любовниками, хотя и более сложные, чем это кажется на первый взгляд, все же бесконечно проще, чем отношения между мужем и женой. Женщина понравилась тебе не только своей внешностью, не только тем, что взволновала тебя сексуально, ибо такого рода удовольствия и неудовольствия возникают и исчезают так же, как сменяются пары в кадрили, но ты избрал ее себе в жены. Как творение природы каждый человек единственен и неповторим. Из всей философии, вместе взятой, очевидна, по крайней мере, лишь та истина, что человек, будучи сознательным существом, создает для себя мир как представление и с его смертью, несомненно, умирает и этот мир. И человек свободно выбирает себе другое сознательное существо, которое считает себе ровней. Она будет его подругой и наследницей, будет хранить память о нем, ее назовут матерью его дети. Я не религиозен, но все же полагаю, что у католицизма есть замечательно глубокая догма, выработанная чисто спиритуалистически, что муж и жена предназначены друг другу от века; и что, невзирая на все превратности жизни, они едины и равны перед лицом друг друга, как в этой жизни, так и в грядущей вечности. Это один из самых прекрасных образов, созданных человеческой мыслью. Здесь речь идет не о «клятве влюбленных», ибо и у меня были любовницы, которые клялись мне в «вечной любви» и которых я не принимал всерьез, и после более или менее продолжительных приятных «встреч», при первом же их кокетстве с другими мужчинами расставался с ними, как бы горько они ни плакали. В наш век благодаря пошлому влиянию литературы выработалась некая увеселительная концепция супружества, когда мужчина, вместо того чтобы посещать известное заведение, приводит к себе в дом жену, и через два-три месяца выпроваживает ее без особых формальностей, кроме подчас денежной компенсации.

Так думал я в те времена, когда, растроганный страданиями моей подруги, просил ее стать моей женой. Она целиком предалась мне. Я откровенно сказал ей тогда, что не хочу на ней жениться, и она ответила мне с чудесной слабой улыбкой: «Что бы ни случилось потом со мной, я хочу принадлежать тебе. Я слишком много перестрадала из-за тебя. Ни в чем, абсолютно ни в чем не считай себя обязанным передо мной. Ты можешь прогнать меня хоть завтра утром и никогда больше не впускать в свой дом». Слов она, конечно, не подбирала, но смысл был выражен с исчерпывающей точностью. Сначала она стала моей любовницей, но спустя некоторое время я дал ей мое имя, которое не носит ни одна из моих замужних сестер. И наша близость росла и углублялась, перед нами раскрывался новый мир, сохранявший свежесть первоначального чувства.

Что же значили теперь все эти ощущения и думы для женщины, сидевшей рядом со мной? Абсолютно ничего. А я чувствовал себя смешным дураком, не понимающим реального положения вещей, и наивным, как прирожденный рогоносец, ибо отдал все свои помыслы женщине, которая, бросив на чашу весов мои прекрасные и благородные чувства, беззаботно и жадно предпочла им объятия человека, с которым познакомилась лишь пару дней назад. Мой внутренний крах был тем более тяжек, что одновременно рухнула и душевная опора: вера в свою способность отличать и выбирать, в силу и действенность моего разума. В странах Запада нередко случается, что национальное собрание голосует против правительства, причем по довольно важным вопросам, но правительство не считает, что эти случаи чреваты серьезными последствиями. Но иногда эти же правительства рискуют самим своим существованием в связи с пустяковыми делали и «ставят вопрос о доверии» из-за какого-нибудь прилагательного в статье закона. И если голосование дает отрицательный результат, то правительство падает. Некоторые мужья не принимают своих жен всерьез (тут я вправе задать вопрос: зачем же они тогда женятся) и для них нет случаев, чреватых последствиями. А для меня моя жена стала всем на свете, и теперь мне надлежало вынести все вытекающие из этого случая последствия: уничтожение меня самого как личности. Значит, следовало выйти из-за стола и навсегда уйти от этой любви. Но я знал, как тверда моя холодная воля — одна из моих бывших любовниц, которая по своей вульгарной наивности пыталась склонить меня к супружеской сделке, потом со страхом просила меня не улыбаться, ибо моя улыбка была полна непобедимого ледяного безразличия, — и знал, что, совершив такой поступок, я уже не вернусь, невзирая ни на какие слезы и объяснения. И я приказал себе вынести все до конца, пока не останусь наедине с ней и не скажу своего последнего слова. По правде говоря, перед лицом такой огромной катастрофы душа у меня дрогнула, ибо я сам еще не знал, сумею ли, несмотря на всю упорную решимость, выдержать, насилуя свои чувства, и не оборвется ли во мне что-то бесповоротно. Кроме того, я надеялся, что еще ничего не произошло и я смогу вернуть домой свою любовь в сохранности, лишь с небольшими шрамами, вроде оспинок на лице. Я предпочел оставаться объектом догадок, которые, несомненно, строили все окружающие относительно нашего душевного состояния, наблюдая его наподобие того, как ученые разглядывают микробы под микроскопом; я заставил себя вытерпеть их сочувствие, которое ощущал словно липкое прикосновение ползающих по мне червей.

Сейчас она сидела рядом со мной, далекая, словно за тысячи километров, нервно поигрывая ножом и вилкой, бледная, жалостно поглядывая своими голубыми глазами на того, кто, казалось, умышленно вовсе не смотрел в ее сторону. Все окружающие переводили глаза с него на нее, кроме бывшего министра, который, разумеется, ничего не понимал. Я не замечал взоров, устремленных на меня, но догадывался, что они находят мое присутствие при этой маленькой любовной драме смешным и неуместным, как тарелку мамалыги рядом с компотом.

Я все-таки старался создать себе некое моральное алиби и обрадовался, когда после ужина затеяли карточную игру. В большой гостиной с окнами, распахнутыми на галерею, где был накрыт стол, и на веранду, где сейчас танцевали, поставили три зеленых покерных столика, «оснащенных» стаканами, пепельницами, грудой фишек и новыми колодами карт, как это полагается в провинции, где карточной игрой занимаются «по-научному,» по всем правилам искусства. Вскоре после полуночи я уже проиграл такую сумму, которой хватило бы на покупку автомобиля. Я все время посматривал в окно, и в груди моей словно копошился клубок жалящих змей ... Несмотря на всю свою решимость, я не мог сосредоточиться, неверно сбрасывал, не замечал, сколько карт прикупали другие игроки, набавлял, не ожидая очереди моего соседа справа со старшей картой. Сначала моих партнеров раздражала такая система игры, но когда они увидели, что я проигрываю и у меня на это есть возможность, то здраво рассудили воспользоваться обстоятельствами.

А те двое теперь помирились, и она с сияющим от счастья лицом танцевала, тесно прижавшись к нему от коленей до груди. Она много болтала, но мне с моего места не было слышно, о чем шел разговор; когда же очередной танец оканчивался, то, поскольку бывший министр тоже играл в карты, ее дружок садился на соседний с ней свободный стул.

Раньше я с тайной гордостью думал, что все радости и горести моей жены могут исходить только от меня, и поэтому чувствовал сейчас, что самое нестерпимое страдание в любви заключается не в утрате наслаждения, а в открытии, что счастье, которое ты давал и, как ты думал, можешь дать только ты один (а именно этим окольным путем и достигается подлинное наслаждение), не существует более, словно клавиша, которая перестала звучать. Теперь все это происходило рядом со мной, но помимо меня. Когда игра особенно обострилась и я снова крупно проиграл, богач-партнер, считавший, что он может позволить себе шутку, бросил мне вполголоса:

— Чудно ... ты все-таки проигрываешь.

Я побагровел и готов был ударить его, но остальные, увидев, что я тяжело дышу, примирительно и дружески заулыбались. Грубоватый господин, с коротко подстриженными, жесткими как солома усами, добродушно побранил нас, беря карту: