Эльза Триоле - Великое никогда Страница 19

Ей не хотелось любви, любви с Бернаром. Она уже пережила это чувство в ту пору, когда ее любовь к Режису угасла, а Бернара она еще не любила. Антракт. Междуцарствие. Уже тогда начались недоразумения с временем… Обои подвернулись очень кстати: поездки, деньги… На сей раз она не видела выхода из этого мертвого периода. Может статься, даже наверняка, — она вообще никогда больше никого не полюбит. Не будь в промежутке Бернара, люди говорили бы, что она осталась, верна памяти своего мужа, великого Режиса Лаланда. Люди… Она предпочитала им обои — это, примерно, то же самое, только обои не разговаривают. Мадлена была не совсем уверена, что обои не думают, напротив, она считала, что они думают больше, чем любой другой предмет. Режис говорил, что из всех чудес наиболее сомнительное — это басни об одушевленности неодушевленных предметов. Если мы составим определенным образом куски различных материалов, это не значит, что родилось новое существо — предмет. Из дерева, шелка, конского волоса возникает новый предмет, но не новое существо. Нет, предметы были как раз той областью, где Режис отказывался верить сказкам, в которых эти самые предметы говорят и действуют. А вот обои действуют, и для этого им не обязательно говорить, они, возможно, гипнотизируют, возможно, влияют, как пейзаж, небо, даже когда на них не глядишь. Обои — это ужасно важно. Но нельзя отдать им всю жизнь, как нельзя отдать ее Режису или Бернару, — нет, не всю жизнь. Когда отвлекаешься от них, начинаешь это понимать, но пока ты с ними возишься, этого, конечно, не понимаешь. А сейчас она была в отрыве от них. Надо обезопасить себя от бессонницы, заниматься гимнастикой до изнеможения, а за это время подойдет Бернар.

Откуда было знать Бернару, что дело тут не в любви, а в бессоннице? Поверьте, это вещи несравнимые. И почему надо все время говорить о любви, только о любви? А о чем же тогда? О тех же обоях? О тщеславии, о деньгах? О кражах со взломами? О космосе? Об образчике шелка, по которому невозможно представить себе всю штуку материи, а тем более платье, какое из него можно сшить? О самом себе? Крикнуть, как Пастернак, в фортку:

Какое, милые, у нас тысячелетье а дворе?

Я не могу, вернее, не хочу выдергивать несколько ниток из ткани, когда вокруг так много всего. Правда, складывая край в край то, что пишется в каждое данное мгновение, можно сделать из сотни тысяч образчиков единый кусок, пестрый, как пейзаж с птичьего полета, как монолитная поверхность земли. Это лучше, чем капля воды с ее инфузориями, ибо то, что шевелится на земной поверхности, более сложно, более похоже на нас, нас объединяет. Значит ли это, что и впредь я буду заниматься Мадленой? Признаюсь, я немножко влюблена в эту колдунью— мне очень хочется ею заняться, мне досадно, что головная боль помешала Бернару прийти к ней нынче вечером. Он поручил лакею предупредить ее по телефону, но так, чтобы не услышала мать: мосье Бернар болен, он извиняется, он очень мучится, лежит в своей спальне, не зажигая света.

Мадлена так огорчилась, что даже не пожалела Бернара. Перед ней была открытая дверь ночи, и приходилось в одиночестве переступать ее порог. И дверь захлопнется за ней. Мадлена решила куда-нибудь пойти, но было уже десять часов (мосье Бернар извинялся, что предупредил так поздно, но он надеялся, что ему полегчает). Она перебрала все: знакомых» кино. Ничто не прельщало. Мадлена даже не подумала о снотворном, так как никогда его не принимала.

Теперь большая комната была вся красная, обои — как настоящий гладкий бархат. В этом новом доме камины были ненастоящие, и диваны, обитые красным бархатом, хоть и стояли друг против друга, но у вас не создавалось впечатления, будто они стоят по обе стороны огня; на полу лежал огромный персидский ковер, за который Мадлена заплатила бешеные деньги. Она вышла на балкон, которого так боялся Режис. Скучал ли Режис при жизни? «Ну, как жизнь?» — «Ничего, жду, когда придет конец!» Так обычно, начинались их встречи, встречи «старины Жана» и Режиса. Всю свою жизнь Режис прожил в объятиях смерти, смерть баюкала его. «Генеалогическое дерево человечества идет не от отца к сыну, — говорил он не раз. — Я не знаю, чье я продолжение, что я тку, что я длю. Просто я — частица сердца, которое бьется в космическом организме. Живой или мертвый, я продолжаю быть его частью. Короче, я бессмертен, но бессмертен особым, никого, даже самого себя, не стесняющим образом».

Вспоминать… Писать роман — это как бы вспоминать, разве не так?.. Идет ли речь о жизни человека, страны или цветка, их описывают только скачкообразно, как вспоминают свою жизнь — отдельными картинами. Между иллюстрациями идут страницы текста, пробелы и многоточия, они возмещают периоды, которые выпали из памяти, как будто за этот промежуток времени ничего не происходило. Память выбирает одно, а мы другое, в нас от жизни остается лишь то, что памяти угодно было сохранить, а нам так хотелось бы совсем иного… Сохранившиеся в памяти картины, вперемежку, в беспорядке… Человек не живет, уставившись на циферблат часов или на листок отрывного календаря, — требуется долгий подсчет, чтобы подвести ту или иную картину под определенную дату: было это в том году, когда я кончала школу, получила диплом или в день объявления войны, запуска первой ракеты… Официальные, легко проверяемые ориентиры. Исторические. Даже получение диплома. Меры времени… Того самого времени, которому наплевать на то, измеряли его или нет, которое, как робот, идет себе своей дорогой. Наше прошлое… Уже съеденный кусок пирога, пролитая вода, смерть позади нас. Время, которое течет параллельно с тем, что мы делаем, что бы мы ни делали вне его. Мы говорим иногда, что та или иная вещь отняла у нас время, но не она его съела — время все равно утекло бы. А возможно, оно и мы движемся в разных направлениях? Да нет же, в том же самом… И где-то там оно впадает в океан бесконечности одновременно с нами. Какова бы ни была наша деятельность, время, отпущенное нам, проходит; у него тоже свое назначение — проходить. И так или иначе, нам придется достигнуть океана бесконечности одновременно с ним. Какими бы там ни показались единицы времени, длинными или короткими, заметили ли мы, как проходит время, или нет — мы не ошибемся и придем в назначенный срок, не опоздаем на поезд, поспеем к собственной смерти.

Писать роман… Быть судьбой своих героев… Даже если пущенный в ход механизм писания уведет романиста в непредвиденном направлении. И тут я возвращаюсь к возможности предсказать будущее человека, как героя романа: если бы мы умели схватывать основные черты жизни человека, как то делает романист с героями книги, нам, несомненно, удалось бы уловить логику человеческой биографии, ее можно было бы предвидеть. Верная система — игра без проигрыша, подсчет возможностей… Человек научил счетно-вычислительную машину разыгрывать дебют и эндшпиль шахматных партий, но не смог научить ее играть миттельшпиль, слишком много там комбинаций. Можно предвидеть рождение, смерть, но не самую жизнь… Я говорю это в каждом своем романе.

Время… Мадлена, стоя высоко на балконе, услышала его шаги, отсутствие шума его шагов. А сама она бегает, как собачонка, вправо, влево, останавливается, принюхивается, лает, скачет, снова останавливается и неизменно возвращается к ноге своего хозяина — времени. Время, которое идет, скользит безостановочно и даже не тянет вас за поводок… Вы просто идете в том же направлении, покорно, рабски идете и приходите к месту назначения одновременно с вашим хозяином, туда, где сливаются воедино время и пространство, где они уже не прямая одного измерения, а заполняют собой все. И мы бросаемся в бесконечность, чтобы слиться с ней, стать ее частью. Мадлена вдруг почувствовала, что на лоб ей упало несколько тяжелых капель, и, очнувшись, поняла, что стоит на своем балконе над Парижем. Так глубоко она задумалась, что утратила даже ощущение самой себя. Да, она на балконе, откуда Тэд бросился в пустоту. Она отступила от перил к двери. Давно, во время их какой-то поездки, в отеле, когда Режис ждал ее в номере, портье вручил ей письма и среди них… письмо от Женевьевы, первой жены Режиса, — Мадлена знала ее почерк. Почему она пишет Режису во время путешествия, почти что свадебного путешествия? Мадлена подымалась по лестнице отеля с письмом в руке, настолько поглощенная своими мыслями, что вошла в первый попавшийся номер, где какая-то дама, сидя на постели, надевала чулки. А Мадлена редко теряла ощущение себя и окружающего.

Дождь припустил. Мадлена вошла в красную комнату, казавшуюся особенно большой с тех пор, как стол Режиса перевезли в загородный дом. «Боль… — говорил Режис. — Когда человеку больно, он уже не задается вопросом, существует он или нет». Она вошла в свой маленький кабинет, где царил неистребимый беспорядок. «Судьба, — думала она, — это как мелодия. Мне не хватает несколько тактов, и вот она уже не мелодия, она не поется. Она вот-вот прервется, и когда-то еще зазвучит вновь?» Диван, на котором Мадлена спала после смерти Режиса — и еще раньше, во время его болезни, — был завален стопками белья, вязаными вещами, каталогами обоев… После отъезда Мари, отдыхавшей в деревне, Мадлена пришла в отчаяние. Она ляжет в постель Режиса, в их общую постель, ставшую постелью одного Режиса с тех пор, как боли не позволяли ему держать Мадлену в своих объятиях. Быть может, в этой постели ей будет легче? Застывшая, пустая, как в отеле, комната вызывала в ней неприятное чувство. Она никогда туда не заходила…