Стелла Даффи - Идеальный выбор Страница 19

Такого вопроса он не ожидал:

— Что?

— Я не хочу всего этого. Не хочу быть очередной Марией. Не хочу быть матерью. Не хочу, чтобы изменилось мое тело. Как мне из этого выпутаться?

— Никак Ты ведь сказала «да».

София замотала головой, тыча в него сигаретой:

— Не совсем. Верно, я сказала «да», но потом сказала «нет», а дальше «без разницы». Ты же смотался, прежде чем я успела закончить. Надо дослушивать предложения до конца, малыш. И надо было объяснить все потолковее. Явиться среди бела дня. А то и в дверь постучать. И поговорить со мной, когда я трезвая. Так что мое решение вряд ли можно назвать информированным.

— Оно было куда более информированным, чем в прошлый раз.

София усмехнулась:

— Похоже, твой босс феминизм не очень жалует, а?

— Если уж на то пошло, то это Он изобрел феминизм. И вообще заварил всю эту кашу — свободная воля и прочее.

Габриэль опустился на пол рядом с ней, взял у нее сигарету. София отобрала ее назад:

— Эй! Завязывай с этими фашистскими оздоровительными штучками! Я забеременела не по своей воле!

Он снова взял у нее сигарету, глубоко затянулся и вернул.

— Я и не начинал. Покурить захотелось.

Следуя протоколу курильщиков, София бросила ему пачку и зажигалку:

— Угощайся. Извини, не думала, что ты куришь. Как-то в голову не пришло, прости за грубость.

Габриэль закурил и рассмеялся: резкий переход от ругани к извинениям его позабавил.

— Все нормально. Надо было свои прихватить, но я думал, что бросил. Разговор у нас немножко напряженный получается.

— Еще бы.

София и Габриэль курили какое-то время в недружеском молчании.

— Значит… свободная воля. Давай поговорим об этом.

— Давай.

— А если я не хочу ребенка?

— Прости?

— Ты меня отлично понял.

— Э-э… нет, не понял.

— А если я не захочу его сохранить?

— Что?

— Слушай, не прикидывайся идиотом. Беременность не запланированная, и с тех пор, как ты впервые объявился, я пылинок с себя не сдувала. За первые три недели этот твой Мессия под завязку наглотался сигаретного дыма, кокаина и алкоголя. Куда такое годится?

— Это не имеет значения.

— Почему?

— Ребенок защищен. Ты не можешь причинить Ему вреда.

Насупившись, София опять потянулась за сигаретой:

— В прошлый раз ему причинили вред.

Габриэль не сразу нашелся что ответить. Он кивнул, выжидая, размышляя.

— Верно, но Он был уже взрослым и сам принял решение. Хотя и в соответствии с намеченным планом.

— Выходит, я ничего не могу поделать, пока этот ребенок сам чего-то не захочет?

— Теоретически, да. Но пока это всего лишь плод, который ничего не знает. Не знает о свободе выбора.

— Как не знает? Разве он не должен знать все?

Габриэль запустил пятерню в свои черные курчавые волосы:

— Должен. И не должен. Вся эта история с Троицей… Честно говоря, София, все это не так просто. И не совсем верно. То есть это правда, но не такая сжатая и сухая, как ты думаешь. Если хочешь, я могу тебе объяснить… насколько сам понимаю.

— Спасибо, не сейчас, — вздохнула София. — А если я сделаю аборт?

— Не получится.

— Кто мне сможет помешать? Ты?

— Нет. Никто не станет мешать. Но не получится, и все. Не знаю почему, но это невозможно. Ты не можешь навредить плоду или избавиться от него, пока Он сам не позволит… Но в четыре недели от роду — почти четыре — решений не принимают.

— Значит, мне придется смириться?

— М-м… да.

София помолчала немного, потом спросила, приложив руку к животу:

— И у него будет сволочная жизнь? Сволочная смерть? — И немедленно уточнила: — Только не думай, что я тебе поверила.

— Многое в рассказах о Нем преувеличено, — Габриэль пожал плечами, — показаниями свидетелей их никак нельзя считать. Впрочем, не о том речь. К тебе все это отношения не имеет. Я хочу сказать, что ребенок не Мессия, пока сам того не захочет. Пока сам не сделает выбор. Были и другие, но отказались что-либо делать. Не захотели. И даже тот, о котором ты говоришь, тоже поначалу не рвался. Ничего не предпринимал, пока Ему не исполнилось тридцать.

— Выходит, даже у ребенка есть выбор, а у меня нет?

— Извини, София, но у тебя был выбор, ты сказала «да». Чего же еще?

И действительно, ей хватило с лихвой. София вдруг расплакалась. Тихо, беззвучно. Ей было страшно и абсолютно, безмерно непонятно. Она сползла с кресла и, ничего не видя от слез, прижалась к Габриэлю. Не потому что хотела обнять его и не потому что надеялась что-то изменить, но в поисках опоры. Он казался ей надежным. И она не разомкнула объятий, почувствовав себя, как ни странно, в безопасности. Ничего не прояснилось, ничего не изменилось, но в объятиях Габриэля ей полегчало.

И ему в ее объятиях полегчало. Вот уж чего никто не ожидал.

Четырнадцать

Его кожа пахнет жасмином. И духами, ей незнакомыми, но, даже знай она этот аромат, все равно не вспомнила бы название. И еще — ею. Его кожа пахнет ею. От него не пахнет мужчиной — ни одним из известных ей мужчин. Он пахнет чем-то иным и отражением Софии. Может, так и задумано, спрашивает она себя. Предначертано. Рок, судьба — прежде у нее не было времени размышлять на эти темы, и сейчас не до того, когда ощущение реального выбора столь явственно отсутствует. Но все же она выбирает. Или ей так кажется.

Она прижимается к нему, слезы высохли, соль осела на лице, она чувствует лишь запах и влечение. Она не понимает, откуда они исходят. София возбуждена и одновременно бесконечно расслаблена — почти как в наркотическом дурмане, но с кокаиновой остротой восприятия, или как после первой сигареты поутру, когда заторможенность пришпоривают очень крепким кофе. София предпочитает курить поменьше, ограничивает себя — когда не сходит с ума. Но она не сошла с ума, все происходит на самом деле, с изумлением констатирует София и в доказательство касается воздуха у его щеки. Но где ограничения, там всегда и зуд преступить их. Воздержание плохо дается Софии, хотя обычно оно оправдывает усилия. Избыточность же неизменно все замутняет. Сейчас София не хочет мути, если это в ее власти, ощущения хороши своей остротой. Острыми уголками. Она складывает головоломку вместе с этим парнем. Хотела бы она знать, где кончается его кожа и начинается ее. Хотела бы она знать, где она сама. В Лондоне, Крауч-Энд, в квартире на последнем этаже, в своей гостиной со скрипучим, рассохшимся полом, в его объятиях. Нет, ей пять лет, она несется по Вселенной, Галактике, по Всему Миру. Эти слова не больше, чем она сама. Дальше. Новое ощущение с ароматом возможности, похожее на вкус виски. А если виски, то ей тринадцать, она украдкой отхлебывает из бутылки перед школой. Виски средненькое, но и школа средненькая. Школа танцев, не мозгов, мало читают, едва учат, на сознании особо не концентрируются. Главное — тело, его необходимо загнать в совершенную форму, идеально поставить. Результат налицо: вот оно, ее тело — в идеальной форме, совершенной позе.

Какое-то движение. Она не хочет его отпускать, она бы навсегда осталась в этом безопасном коконе. Затем она понимает, что это она пошевелилась, повернулась к нему, разомкнула пространство, порвала кокон. Сделать поворот, чтобы раскрыться. Идеальное балетное движение, идеально исполненное. Первая позиция, вторая, возможна и третья. Она не знает, что можно, а чего нельзя. Ее поощряют, настойчиво подталкивают — или же это ее собственное стремление? Кожа Габриэля намного темнее ее кожи, но она словно подсвечена сзади. Однажды София прочла — на стене в туалете, скорее всего, — что ангелам нельзя слишком часто мыться, а то их сияние смоется. Ей хочется спросить, правда ли это, дозирует ли он омовения, но вопрос может прозвучать грубо, она не хочет никого обижать. На вкус он не похож на человека, который редко моется. На вкус он не похож ни на кого, кого она знает, разве что на нее саму. Ее пальцы во рту Габриэля, а ей кажется, что она сама их облизывает. Облизнуть свежую рану, порезанный палец, обожженную руку — первейшее средство, чтобы остановить текущую кровь, помочь свежей слюной свернуть ее. Не раздумывая, непреднамеренно.

Они почти обнажены, последние одежды соскальзывают, словно так и должно быть. Почему нет? Обнимать ангела на полу собственной гостиной. Песни, написанные на эту тему, много дальше от истины, чем она предполагала. Его поцелуй — как чистая вода, сбегающая по ее коже, под ее весом высохшие лилии с хрустом превращаются в мягкую пыль, когда они ложатся лицом друг к другу. Но разве не всегда так происходит? Она видит себя в его глазах. Отражение похоже на Софию и не похоже. В центре отражения имеется зрачок, в нем заключено все, в него можно заглянуть, зрачок расширяется, и София уже не видит себя. Если глаза — зеркало души, то на что она смотрит? На что она смотрит, если то, что она обнимает, она считает душой и только душой? София отворачивается, она подошла слишком близко, окончательное понимание чревато ужасом. Понимание целого — чрезмерно, понимание части — озарение. По крайней мере, сейчас.