Рубаи Хайям - Сказание об Омаре Хайяме Страница 19

Хайям поднял с земли кривую хворостинку длиною в три или четыре локтя и опустил ее одним концом в воду.

-- Признаюсь тебе, -- сказал Хайям, -- я много думаю об Адаме и о тех, кто за семь тысячелетий со дня сотворения человека прошел через этот караван-сарай, именуемый миром. Зачем все это и во имя чего? Я этого не знаю.

-- А что сказано по этому поводу у Аристотеля? -- спросил Васети.

-- Кажется, ничего.

-- Разве вся его философия о движении не есть подтверждение необходимости смены поколений! В конечном счете не в этом ли смысл жизни?

-- Меймуни, возразить мне нечего... -- Омар Хайям хлестнул воду хворостинкой, а потом попытался прочертить прямую против течения. -- Видишь? Вода сопротивляется. Жизнь точно вода: она сопротивляется тем, кто идет против течения.

Васети ухмыльнулся.

-- И плыть всегда по течению тоже довольно противно.

Хайям сказал:

-- Аристотель, несомненно, прав, когда говорит о движении. Это мы наблюдаем каждое мгновение. Я люблю эту реку за ее стремительное движение. Я часто прихожу сюда, чтобы отдохнуть. И мне кажется, что в эти минуты я обновляюсь. Мы с тобою, Меймуни, хотим этого или не хотим, тоже участвуем в движении.

Омар Хайям обратился к прошлому, Взять, например, поэзию. Кто велик в этой области? Несомненно, Фирдоуси. Его "Шах-намэ" бу- [Ш-005] дет жить, пока цел этот странный караван сарай, то есть мир. Фирдоуси -- солнце. Но есть и другие светила на персидском поэтическом небосклоне. Например: Рудаки, Шахид Балхи, Абу-Шукур Балки, Абу Салик Гургани, Абу-Саид, Кисаи. Что собою являла бы [А-001] жизнь без них? Конечно, масло из сезама и ячменные лепешки су- [С-002] ществовали бы, но жизни подлинной не существовало бы... Вот эти рыбаки. Они не мыслят жизни без рыбы и без единого дирхема в кармане. А на досуге они сошли бы с ума без Фирдоуси. Значит, поэзия тоже сама жизнь. Или это не так?

-- Ну почему же, -- согласился Васети, -- здесь у нас с тобою не будет спора. Со стародавних времен поэзия в нашем народе соседствует с ячменной лепешкой.

Хайям обратился к науке. То ли ему хотелось в чем то убедить своего друга, то ли сам желал еще раз убедиться в некоторых, по его мнению, непреложных истинах.

Кто солнце науки? Несравненный Ибн Сина. Есть светила и рядом с ним. Пусть они светят не столь уж ярко, но это светила! Настоящие! Неподдельные! Ал-Кинди, например, многое перенявший у Аристотеля и много сделавший сам в медицине, геометрии, астрономии, музыке. Разве не велик и Фараби, тоже следовавший за Аристотелем? А Мухаммед ибн-Муса ал-Хорезми? Он прославил Багдад своей астрономией и математикой, А что сказать об Ал-Баттани? Он сделал то, что никому не удавалось до него: точно определил продолжительность года. Баттани объявил: триста шестьдесят пять дней, пять часов и двадцать четыре секунды. Если он и ошибся, то на ничтожно малое количество минут и секунд. Разве это не изумительно само по себе?

Однако самое удивительное будет впереди, а именно: Бируни определит вращение Земли вокруг воображаемой оси. Но и это не все. Бируни выскажет почти сказочную догадку, которая опрокинет учение Птоломея начисто. С его неподвижной Землей и вращающимся вокруг нее Солнцем и светилами. Бируни скажет: нет, все наоборот!

О чем все это говорит? О движении? Это так. Но есть кое что поважнее самого движения как такового. Жизнь в ее проявлениях -бесчисленных, разнообразных. Это утро, эта река, эти рыбаки, это небо, эта земля... Цель жизни едина и велика: поддерживать жизнь! Разве это не удивительно?! Разве не прекрасно?

Васети полагает, что если ставить вопрос так, и только так, то это скорее приведет к грубым заключениям и даже чревоугодию. А духовное? Как сочетать духовное с низменным, поэзию и музыку с овсяной лепешкой и глотком воды? Не приведет ли это к чисто животному интересу в жизни, к ее обыденным и недальновидным желаниям? Скажем, эти рыбаки...

-- Эй, уважаемый! -- крикнул Васети рыбаку, который сидел ближе прочих к ним, удя рыбу и не спуская глаз с поверхности воды.

Тот повернул к Васети рябое костистое лицо, прошамкал :

-- Шлушаю тебя, гошподин.

-- Ты не мог бы назвать свое самое большое желание?

-- Шамое, шамое? -- спросил рыбак.

-- Да. Именно.

-- Поймать хотя бы пяток рыбок.

-- А еще?

-- Еше штолько же жавтра.

Рыбак снова уставился на воду.

-- Слышал? -- обратился Васети к Хайяму. -- Философия сиюминутной жизни в чистом виде, не угодно ли?

Хайям возразил:

-- Нет, не угодно! Это не философия. Это верх желания голодного и бедного человека.

-- Сделай поправку, Омар: большинства людей.

Омар Хайям сказал, что, если даже рыба предел желаний, это лучше, чем блаженство рая где-то в отдаленном и очень туманном будущем.

Васети рассмеялся.

-- Это хорошо известно, Омар: ты в кредит не веришь.

-- Да, не верю. Предпочитаю наличными и немедленно, пока бьется мое сердце.

-- Это знаем по твоим стихам.

-- И ничего вы не знаете! -- проворчал Хайям. Он крепко ударил хворостинкой по воде. И повторил: Не знаете!

-- Согласен! -- И, смеясь, Васети продолжил: -- Мы много не знаем из того, что ты иногда сочиняешь и куда-то прячешь.

Хайям казался рассерженным.

-- И ничего я не прячу! Я просто кидаю их куда попало. Чаще всего приобщаю к мусору.

Васети перестал смеяться. Положил руку на колено Хайяму. Сказал:

-- Мы друзья, Омар?

Тот кивнул.

-- Мы давно работаем рядом?

-- Скоро двадцать лет.

-- Я до сих пор не уразумел одного...

-- Только одного? -- улыбнулся Хайям.

-- Ты не смейся. Только одного...

-- Люди иногда всю жизнь живут бок о бок и умирают, так и не поняв друг друга.

-- Омар, ответь мне на вопрос: почему ты делаешь вид, что стихи не твое дело, что стихи вовсе тебя не касаются ?

Хайям медленно поднял правую руку.

-- Это неправда. Я люблю Фирдоуси и некоторые стихи Ибн Сины.

-- Я не о том, Омар. Я имею в виду твои стихи, Именно твои, а не чьи либо другие.

Хайям бросил хворостину в воду, подпер голову руками.

Васети сказал:

-- Мы, твои друзья, часто подбираем твои стихи. Прямо с пола. И храним у себя...

-- ...и отдаете переписчикам? - перебил Хайям.

-- Только не я. Может быть, ты стесняешься занятия стихами? Если это так, я никогда не напомню о них,

Омар Хайям погладил бороду, потер лоб обеими руками, точно у него болела голова. И сказал:

-- Это неправда: никто не должен стесняться стихов, в том числе и я, если они настоящие. Вот мое мнение о поэзии: она сама жизнь! И тот, кто говорит: я позабавлюсь стихами, а потом обращусь к настоящему делу, -- тот глубоко ошибается. Тот, кто слагает хорошие стихи, тот живет полной жизнью. Поезжай в Гарм-Сир до самого моря, сходи в Лур до самого южного залива, поезжай в Казвин или в противоположную сторону -- в Хорасан, и на [Х-012] всем нескончаемом пути ты встретишь людей, которые поют песни и читают стихи. Ибо они хотят жить. Они не говорят, что Бируни сказал то-то и то-то, они не говорят, что Архимед сделал то-то и то-то, Они читают Фирдоуси и плачут вместе с ним, и радуются вместе с ним. Когда достопочтенный Санаи пишет стихи, он живет большой и нужной жизнью. Он при этом и шах, и султан, и хакан, и [Х-002] раджа. Я хочу сказать, что он царь царей всех народов и стран. Госпожа Поэзия слишком добра и слишком сурова. Лик ее и мил, и уродлив. Это смотря по тому, к кому с каким сердцем и с какой душой поворотится она. Госпожа Поэзия к тому же учительница -требовательная и скупая на похвалы. И когда меня кое-кто по недомыслию называет поэтом, я внутренне трясусь от страха и стыда! Говорю это тебе без ложной скромности: я всего-навсего прилежный ученый, идущий по стопам великих. А по должности -- астролог его величества. Вот откуда этот страх, о котором говорю тебе.

Васети слушал со вниманием и сочувствием. Все, что бы ни делал или ни говорил Омар эбнэ Ибрахим, он делал и говорил серьезно, обдуманно, убежденно. И вместе того чтобы затевать спор со своим другом, Васети прочитал рубаи. Он читал стоя, торжественно, правда, не совсем умело.

Рябой рыбак прислушался к Васети. И он крикнул молодому рыбаку, сидевшему на берегу, чуть поодаль:

-- Баба! Поди-ка сюда, здесь идет соревнование поэтов,

Тот, которого звали Баба', живо откликнулся, позвал еще кого-то.

Васети продолжал читать рубаи, и даже лучше, чем наедине с Хайямом.

Хаким поднял голову и увидел светящиеся глаза, воистину турецкие красивейшие глаза бедных, тщедушных на вид людей. Они были рады. Они благодарно взирали на Васети, подбодряли его.

А когда Васети передохнул, один молодой рыбак принялся читать сам -- бейты и рубаи, газели и касыды, Читал нараспев, с [Б-010],[Г-001],[К-006] удовольствием, самозабвенно. И на конец устал. Тогда слово перехватил пожилой человек, седобородый и скуластый. Он читал выразительно, обращаясь ко всем поочередно. Читал про любовь и розы, про вино и женщин, про битвы и разлуку...

-- А теперь ты, уважаемый господин, -- попросил он Васети.