Артюр Рембо - Пьяный корабль. Cтихотворения Страница 19

Когда я вернусь, у меня будут стальные мышцы, загорелая кожа, неистовый взор. Взглянув на меня, всякий сразу поймет, что я из породы сильных. У меня будет золото; я буду праздным и жестоким. Женщины любят носиться с такими вот свирепыми калеками, возвратившимися из жарких стран. Я ввяжусь в политические интриги. Буду спасен.

А пока что я проклят, родина ужасает меня. Лучше всего – напиться в стельку и уснуть прямо на берегу.

Никуда не уедешь. – Побреду по здешним дорогам, изнемогая под бременем порока, пустившего во мне свои мучительные корни еще в пору пробуждения разума, – порока, что растет до небес, бичует меня, валит наземь и волочит за собой.

Последки невинности, последки застенчивости. Этим все сказано. Не выставлять же напоказ своё отвращение, свои измены.

Ну что ж! Пеший путь, бремя, пустыня, тоска и гнев.

К кому бы мне наняться? Какому чудищу поклониться? Какую святыню осквернить? Чьи сердца разбить? Что за ложь вынашивать? По чьей крови ступать?

Главное – держаться подальше от правосудия. – Жизнь жестока, отупляюще проста, – скинуть, что ли, иссохшей рукой крышку с гроба, лечь в него, задохнуться? Тогда не страшны тебе ни старость, ни опасности: ужасы вообще не для французов.

– Ах, я так одинок, что готов свой порыв к совершенству принести в жертву любому облику божества.

О мое самоотречение, о дивное мое милосердие! Но и они – увы! – от мира сего!

De profundis Domine! Ну и болван же я!

Еще в раннем детстве я восторгался неисправимым каторжником, вокруг которого навеки сомкнулись тюремные стены; я обходил постоялые дворы и меблирашки, освященные его присутствием; его глазами смотрел я на голубизну небес и цветоносные радения полей; его роковую судьбу чуял в городах. Он был могущественней любого святого, проницательней любого первопроходца, и он, лишь он один, был свидетелем собственной славы и правоты.

Когда я, бесприютный, изголодавшийся, оборванный, скитался зимними ночами по дорогам, чей-то голос заставлял сжиматься мое окоченевшее сердце: «Слабость или сила – выбирай! Ты выбрал силу. Ты не знаешь, куда и зачем идешь, – входи же в любой дом, отвечай на любой вопрос. Смерть грозит тебе не более, чем трупу». К утру во взгляде моем сквозила такая оторопь, а все обличье так мертвело, что прохожие, должно быть, не видели меня.

Городская грязь внезапно казалась мне черно-красной, словно зеркало при свете керосиновой лампы, которую переносят с места на место в соседней комнате, словно спрятанный в лесу клад. «Вот здорово!» – кричал я, видя в небесах целое море огня и дыма, а слева и справа – груды сокровищ, полыхающие мириадами молний.

Но гульба и дамское общество были не для меня. Ни одного товарища. Вижу себя перед взбудораженной толпой, лицом к лицу со взводом, построенным для исполнения приговора: я плачу оттого, что они не могут меня понять, и прощаю их, как Жанна д’Арк. – «Священники, хозяева жизни, учителя, вы ошибаетесь, предавая меня в руки правосудия! Нет у меня ничего общего с этим людом; я никогда не был христианином; я из племени тех, кто поет под пыткой; я не разумею законы; нет у меня понятия о морали; я дикарь – вы ошибаетесь…»

Недоступна мне ваша просвещенность. Я скотина, я негр. Но я могу спастись. А вот вы – поддельные негры, кровожадные и алчные маньяки. Торгаш, ты негр; судья, ты негр; вояка, ты негр; император, старый потаскун, ты негр, налакавшийся контрабандного ликера из погребов Сатаны. – Весь этот сброд дышит лихорадкой и зловонием раковой опухоли. Калеки и старикашки внушают мне такое почтение, что так и хочется сварить их живьем. – Надо бы исхитриться и покинуть этот материк, по которому слоняется безумие, набирая себе в заложники эту сволочь. Вернуться в истинное царство сынов Хама.

Ведомо ли мне, что такое природа? И кто таков я сам? – Довольно слов. Я хороню мертвецов в собственном брюхе. Крики, гром барабана, пляс, пляс! Не хочу и думать о том часе, когда, с прибытием белых, меня поглотит небытие.

Голод, жажда, крики, пляс, пляс, пляс, пляс!

Белые высаживаются. Пушечный залп! Придется принять крещение, напялить на себя одежду, работать.

Прямо в сердце мне снизошла благодать – вот чего уж я не ожидал!

Я никому не причинял зла. Дни мои будут легки, я буду избавлен от покаяния. Душа моя не изведает мук – она почти мертва для добра, источающего жуткое, словно от похоронных свеч, сияние. Удел маменькиного сынка – безвременная могила, орошённая прозрачными слезами. Разврат, конечно, вздор, порок – тоже, всю эту гниль надо отшвырнуть куда подальше. Но еще не настало время, когда бой часов будет возвещать лишь чистейшую скорбь. А быть может, меня похитят, словно ребенка, и я, забыв все несчастья, буду себе играть в раю!

Торопись! Кто знает, ждут ли нас иные жизни? – Сон и богатство несовместимы. Богатство всегда принадлежало обществу. Лишь божественная любовь дарует нам ключи познания. Я удостоверился, что природа – это всего лишь видимость добра. Прощайте, химеры, идеалы, заблуждения!

Рассудочное пение ангелов доносится со спасительного корабля: то глас божественной любви. – Любовь земная и любовь небесная! Я могу умереть лишь от земной, умереть от преданности. Я покинул тех, чьи души истомятся в разлуке со мной. Ищите меня среди потерпевших кораблекрушение, но разве оставшиеся – не мои друзья? Спасите же их! Я поумнел. Мир добр. Я благословлю жизнь. Возлюблю братьев моих. Все это теперь уже отнюдь не детские обещания. Давая их, я не надеюсь бежать старости и смерти. Бог укрепляет меня, и я славлю Бога.

Мне разонравилась скука. Буйство, безумие, блуд – мне знакомы все их выверты, все чинимые ими несчастья, – я сбросил с себя их бремя. Оценим же трезво, сколь велика моя безгрешность.

Я уже не способен довольствоваться поркой. Не на свадебный пир я еду, не собираюсь навязываться в зятья к Христу.

Я не пленник разума моего. Я сказал: Бог. Я жажду свободы в спасении, но где ее искать? Я оставил легкомысленные пристрастия. Не нуждаюсь ни в самоотвержении, ни в божественной любви. Не жалею с том, что минул век чувствительных сердец. И презрение и милосердие по-своему правы: я оставляю за собой место на верхушке этой ангелической лестницы здравого смысла.

Что же касается прочного счастья, семейного ли, иного ли… нет, нет, увольте! Слишком я беспутен, слишком слаб. Жизнь красна трудом – старая истина, – но моя жизнь чересчур легковесна: она взмывает и парит над поприщем деяний, столь ценимым всем светом.

Как же я похож на старую деву – не хватает мне мужества возлюбить смерть!

О, если бы Господь даровал мне воздушное, небесное спокойствие, молитву – как древним святым! Святые! Сильные духом! Анахореты, художники, – да только кому вы теперь нужны? Нескончаемый фарс! Чего доброго, собственная безгрешность доведет меня до слез. Жизнь – это вселенский фарс.

Довольно! Час возмездия пробил. – Вперед!

Легкие мои пылают, в висках гудит. Ночь, подгоняемая солнцем, катится мне в глаза! О сердце мое… о мое тело…

Куда мы идем? На бойню? Как же я слаб! Враг все ближе. Орудия, оружие… Пора!..

Стреляйте! Ну, стреляйте же в меня! Вот сюда! Или я сдамся. – Трусы! – Я покончу с собой! Брошусь под копыта коней!

Ах!..

– Ко всему можно привыкнуть.

То будет чисто французская судьба, стезя чести!

Ночь в аду

Изрядный же глоток отравы я хлебнул! – О, трижды благословенное наущение! – Нутро горит. В три погибели скрутила меня ярость яда, обезобразила, повалила наземь. Я подыхаю от жажды, нечем дышать, даже кричать нет сил. Это – ад, вечные муки! Смотрите, как пышет пламя! Припекает что надо. Валяй, демон!

А ведь мне мерещилась возможность добра и счастья – возможность спасения. Но как описать этот морок, если ад не терпит славословий? То были мириады прелестных созданий, сладостное духовное пение, сила и умиротворенность, благородные устремления, да мало ли что еще?

Благородные устремления!

А ведь я пока жив! – Но что, если адские муки действительно вечны? Человек, поднявший руку на самого себя, проклят навеки, не так ли? Я верю, что я в аду, стало быть, так оно и есть. Вот что значит жить согласно догмам катехизиса. Я – раб своего крещения. Родители мои, вы сделали меня несчастным, да и самих себя тоже. Бедная невинная овечка! Но преисподней не совладать с язычниками. – Я все еще жив! Со временем прелести проклятия станут куда ощутимей. Поторопись, преступление, ввергни меня в небытие, исполняя человеческий закон.

Замолчи, да замолчи же!.. Попреки здесь постыдны: Сатана утверждает, что огонь этот гнусен, а мой гнев чудовищно глуп. – Довольно!.. Хватит с меня всех этих лживых нашептываний, всех этих чар, сомнительных ароматов, ребяческой музычки. – Подумать только, я мнил, будто владею истиной, знаю, что такое справедливость, способен здраво рассуждать, созрел для совершенства… Ну и гордыня! – Кожа на голове ссыхается. Пощады! Господи, мне страшно. Пить, как хочется пить! Где ты, детство, трава, дождь, озеро в каменистых берегах и лунный свет над колокольней, когда куранты полночь бьют… В тот самый час, когда на колокольню наведывается дьявол. Мария! Пресвятая Дева!.. Какой же я жуткий болван.