Вольфганг Борхерт - Рассказы Страница 2

А худой серый старичок, его отец, никогда больше не говорил: "Отлично, мой мальчик." Никогда. Все прошло, мимо, мимо.

Город

Перевод Н. Ман

Запоздалый путник шел по рельсам. В свете луны они блестели, как серебро. Но они очень холодные, думал путник, очень холодные. Слева, вдали, сверкнул одинокий огонек, хутор. И собака там была, долаявшаяся до хрипоты. Огонек и собака делали ночь ночью. А после путник опять остался один. Только ветер с долгими заунывными вздохами проносился мимо его ушей. А рельсы были испещрены пятнами: облака наплывали на луну.

Вот идет человек с фонарем. Фонарь, поднятый между двумя лицами, качается.

Человек с фонарем спрашивает:

-- Куда, собственно, молодой человек?

А путник плечом указывает ему светлое пятно на горизонте.

-- Небо.

-- В Гамбург? -- спрашивает тот, с фонарем.

-- В Гамбург.

Потом камушки потихоньку зашуршали под их ногами. Стукались друг об дружку. И проволока на фонаре болталась взад-вперед, взад-вперед. Перед ними лежали рельсы в лунном свете. Рельсы серебром струились к светлоте. А светлота на небе в ту ночь, светлота была Гамбург.

-- Не так уж там хорошо, -- сказал человек с фонарем, -- Не так уж хорошо в городе. Светло, конечно, очень светло, но под светлыми фонарями нет-нет, да и попадаются голодные люди. Ты это запомни, слышишь?

-- Гамбург, -- засмеялся путник, -- и все другое тогда уже безразлично. Только туда, только туда ты и стремишься, если пришел оттуда. Только туда тебя и тянет. И потом, -- это он сказал, как будто невесть что при этом думал, -- Гамбург -- это жизнь! Только там жизнь!

Фонарь качался взад-вперед, взад-вперед. И ветер монотонно выл, проносясь мимо ушей. Рельсы лежали, лунно блестящие и холодные.

Человек с мерно раскачивающимся фонарем сказал:

-- Жизнь! Бог мой, да что ж она такое? Вспоминать запахи, браться за ручку двери. Проходить мимо людей ночью, чувствуя капли дождя на волосах. Это уже много.

За их спинами, как огромный ребенок, взвыл паровоз тоской по родине. И этот вой ночь сделала ночью. Затем товарный поезд простучал мимо них. Как опасность громыхал он над затканным звездами небом. Они оба, мужественные, не затаили дыхания перед ней. А красные крутящиеся колеса тарахтели, тарабанили под красными, ржаво-красными вагонами. Стучали, стрекотали, стремясь туда-туда-туда. И некоторое время спустя уже много дальше снова: туда-туда...

Путник сказал:

-- Нет, жизнь -- это больше, чем бродить под дождем и браться за ручки двери. Она больше, чем проходить мимо людей и вспоминать запахи. Жизнь -это и страх. И радость тоже. Страх, что попадешь под поезд. И радость, что ты под него не попал. Радость, что можно идти дальше.

Возле железнодорожного полотна стоял домишко. Человек уменьшил огонь в фонаре и подал руку путнику:

-- Так, значит в Гамбург!

-- В Гамбург, -- ответил тот и пошел дальше.

Рельсы в свете Луны блестели. А на горизонте стояло светлое пятно: город.

Гамбург

Перевод Н. Ман

Гамбург!

Это больше, чем груда камней, крыш, окон, обоев, кроватей, улиц, мостов и фонарей. Больше, чем фабричные трубы и сигналящие автомобили, больше, чем хохот чаек, звонки трамваев и грохот поездов, -- это больше, чем пароходные сирены, скрипучие портовые краны, проклятия и танцевальная музыка, -- о, бесконечно, бесконечно больше.

Это наша воля -- быть. Не где-нибудь, не как-нибудь, но здесь, между Альстером и Эльбой, и быть только такими, какие мы есть, мы, гамбуржцы. Без стыда мы признаемся, что морские ветры, что речной туман одурманили, приворожили нас к этим местам, и здесь мы остаемся, остаемся здесь! И что речушка Альстер соблазнила нас густо строить дома среди нее, а река, широкая серая река соблазнила нас плыть на парусах по морям вслед за нашей тоской, уезжать, уходить, рассеиваться по свету -- плыть, чтобы вернуться, вернуться больными и смиренными, вернуться к нашей синей речушке меж зеленых стеблей башен и серо-красных крыш.

Гамбург, город: каменный лес из башен, фонарей и шестиэтажных домов. Каменный лес и камни его мостовой с поющим своим ритмом как по волшебству уподобляются лесной земле, по ночам иногда ты слышишь на ней шаги умерших.

Город: доисторический зверь, храпящий, сопящий, зверь из дворов, стекла, вздыхателей, слез, парков, сладострастных вскриков -- зверь с глазами, горящими при солнечном свете, -- серебристыми, в масляных пятнах отводными каналами! Доисторический зверь с глазами, мерцающими при лунном свете: трепетными, тлеющими фонарями.

Город: родина, небо, возвращение -- возлюбленная меж небом и адом, меж морем и морем. Мать меж лугов и отмелей, меж рекой и речушкой; ангел меж бодрствованием и сном, меж туманом и ветром -- Гамбург!

Поэтому мы сродни тем, что живут в Гарлеме, Марселе, во Фриско и в Бомбее, в Ливерпуле и в Капштадте, -- тем, которые любят Гарлем, Марсель, Фриско и Капштадт, так же, как мы любим наши улицы, нашу реку и порт, наших чаек, туман, ночи и наших женщин.

Ах, наши женщины! Крылья чаек растрепали, спутали их кудри -- или то был ветер? Конечно, ветер, это он не оставляет в покое женщин, ни юбок их, ни кудрей, Этот ветер на море и в порту выведывает у матросов тайны их приключений и обольщает наших женщин своими напевами о дальних далях, о тоске по родине, об отплытии и о слезах, о возвращении и нежных, сладостных, страстных объятиях.

Наши женщины в Марселе, в Гарлеме, Фриско и Бомбее, в Ливерпуле и в Капштадте -- и в Гамбурге, в Гамбурге! Мы их знаем и как же мы любим их, когда ветер на секунду-другую откроет нам их колена, когда одарит нас нежданной нежностью, и мягким локоном пощекочет нам нос: милый, чудный гамбургский ветер!

Гамбург!

Это больше, чем груда камней, несказанно больше. Это набухшие земляникой, цветущие яблоневым цветом луга, по берегам Эльбы, это набухшие цветами, цветущие девичьей юностью сады вилл, стоящих по берегам Альстера.

Это белые, желтые песчаные и светло-зеленые домики лоцманов и капитанов, разбросанные по холмам Бланкенезе. Но это и грязные, неряшливые, шумные кварталы вокруг фабрик и верфей, воняющие дешевым жиром, дегтем, рыбой и потом. О, это еще и ночная сладостность парков вдоль речки Альстер и в пригородах, где в блаженно-тоскливые ночи гамбуржцев, истых гамбуржцев. А гамбуржцам все нипочем, и ничто никогда не собьет их с толку. Но самые счастливчики вплывают в эту бессмертную жизнь по освещенным луною водам Альстера на лодке с пропахшими сыростью подушками, под кваканье лягушек!

Гамбург!

Это тропические безумные деревья, кустарник и цветы Маммутского кладбища, этого пронизанного ликованьем птиц и самого ухоженного девственного леса на свете, где мертвые в мечтах проводят свою смерть, и всю смерть напролет грезят о чайках, девушках, мачтах, о майских вечерах и морских ветрах. Оно не похоже на убогие военные крестьянские кладбища, где мертвые (в строю, загнанные в изгороди из бирючины, словно орденами украшенные примулами и кустиками роз) ведут наблюдение за живыми и поневоле делят пот и стон работающих и рождающих -- ах, этим не насладиться смертью! Но в Ольсдорфе -- там мертвые, бессмертные мертвые болтают о бессмертной жизни! Ибо мертвые не забывают о жизни, и не могут, не могут забыть свой город!

Гамбург! Это поседелые, неизбывные, неизбежные бесконечности безутешных улиц, на которых мы все родились и однажды должны будем умереть, -- а это ведь много, много больше, чем просто груда камней! Иди по улицам и раздувай ноздри, как конь раздувает их; вдыхай запах жизни! Пеленки, капуста, плюшевый диван, лук бензин, девичьи грезы, столярный клей, кофе, кошки, герани, водка, автопокрышки, губная помада -- кровь и пот -- запах города, дыханье жизни: и это больше, куда больше, чем груда камней! Это смерть и жизнь, труд, сон, ветер и любовь, слезы и туман!

Это наша воля быть: Гамбург!

В мае куковала кукушка.

Перевод Н. Ман

Безумны мартовские утра у реки. Ты еще лежишь в полусне, часа так в четыре, а тревожный животный стон чудищ-пароходов разносится над городом, над льдисто-розовой утренней мглой, над серебристым дыханием реки и во сне, последнем перед тем, как наступит день, часа так в четыре ты видишь уже не светлоногих разоспавшихся девушек -- нет, в розовой утренней мгле, среди рева пароходных гудков, утром у реки тебе снятся совсем иные сны, не черный хлеб, не кофе и холодное жаркое, не что-то лепечущие, ерзающие девушки, нет, тебе снятся совсем иные сны, полные предчувствий, - утренние, последние, всемогущие, смутные сны видятся тебе в безумные мартовские утра у реки, часа так в четыре...

Безумны ноябрьские ночи опустелых серых городов, когда крик паровоза в сине-черных пригородных далях, боязливый, истерический, отважный и обещающий, врывается в первый сон, самый первый сон, крик паровоза, долгий, тоскливый, непостижимый; он заставляет нас повыше натягивать одеяло и крепче прижиматься к теплому, обворожительному зверьку, зовущемуся Эвелиной или Хильдой. В эти ночи, полные ноября и криков паровоза, девушка от сладострастия и горя становится зверьком, сонливым, трепещущим, ненасытным, паровозно-ноябрьским зверьком, ибо безумны, ах, безумны ночи в ноябре.