Эрнст Гофман - Состязание певцов Страница 2

Мерцающий свет, дрожа, покрыл луга, голоса леса проснулись от тягостной дремоты и звучали все громче и громче, вливаясь в песнопения мастеров.

Многолюбезный мой читатель! Ты, конечно, понял, что видевший этот сон вознамерился познакомить тебя с каждым из мастеров, с кем свел его профессор Иоганн Кристоф Вагензейль.

Бывает так: мы видим в синеющей дали неведомые нам фигуры, наше сердце начинает трепетать от любопытства, кто же такие эти люди и чего только им надобно от нас. Потом мы видим их лица, видим их одежды, слышим голоса, но не разбираем слов, которые ветер гасит, разнося по широким просторам неба. А потом они спускаются в долину и скрываются во мгле. И нам не терпится, чтобы они поскорее повернули назад и подошли к нам, чтобы мы могли разглядеть их, поговорить с ними. Ведь так странно смотрятся они издалека, и так хочется узнать, как выглядят они вблизи.

Быть может, и то сновидение, о котором мы поведали тебе, любезный наш читатель, пробудило подобное же настроение в твоей душе. Так дозволь рассказчику не терять времени, а прямо повести тебя ко двору ландграфа Германа Тюрингенского, в прекрасный замок Вартбург.

Мейстерзингеры в замке Вартбург

Должно быть, дело было в MCCVIII году. Тогда благородный государь ландграф Тюрингенский, великий почитатель и мужественный покровитель славного певческого искусства, собрал при своем дворе шесть знаменитых мастеров пения. То были Вольфрамб фон Эшинбах, Вальтер фон дер Фогельвейд, Рейнхард фон Цвекштейн, Генрих Шрейбер, Иоганнес Биттерольфф - все рыцарского звания - и Генрих фон Офтердинген из Эйзенаха, горожанин. Словно жрецы одного бога, мастера-певцы пребывали во взаимосогласии, живя в благочестивой любви, все их устремления были направлены на то, чтобы восхвалить и восславить пение, прекраснейший дар неба, каким наградил господь людей. У каждого была своя песнь, но подобно тому как каждый звук аккорда звучит по-своему и тем не менее все они сливаются в прекраснейшее благозвучие, так и здесь: пение мастеров соединялось в великолепную гармонию, и песнь каждого казалась лучом, исходившим от одной звезды звезды Любви. Потому-то так и получалось, что ни один из мастеров не считал песнь свою наилучшей, но свято чтил песнь другого, что и его собственный напев не звучал бы так хорошо, не будь на свете иных. Ведь любой звук музыки особо радуется и весело воспаряет ввысь, когда пробудятся и бодро приветствуют его иные, ему родственные.

Если песни Вальтера Фогельвейда, который был сам себе господин, отличались изяществом и особливой важностью, а при всем том и дерзновенной лихостью, то Рейнхард Цвекштейн пел по-рыцарски прямодушно и слова его песен были весомы и звучны. Генрих Шрейбер доказывал свою ученость и глубокомыслие, а блестящие песни Иоганнеса Биттерольффа выделялись среди прочих своими искусными уподоблениями и редкостными оборотами речи. Пение же Генриха Офтердингена проникало в самую душу и в душе каждого пробуждало глубочайшую тоску. Он пел и таял в мучительном томлении, но порой мелодию его голоса перебивали резкие и некрасивые звуки. Наверное, исходили они из больного, разорванного нутра, в котором, словно ядовитые насекомые, не дающие покоя человеку и истощающие его тело, угнездились злоба и насмешка. Никто не ведал, откуда взялась такая напасть.

Вольфрамб фон Эшинбах родился в Швейцарии. Его песни, ясные, сладостно-приятные, подобны были безоблачной голубизне небес его отечества, напевы его звучали нежно, словно перезвон колокольчиков, словно плавный гул волынки. Но порою и здесь раздавался грохот водопадов, в горных ущельях слышался гром. И пока он пел, слушатель неторопливо брел вместе с ним по блестящим волнам прекрасного потока, - то мягко соскальзывая вниз, то борясь с пенящимися валами, то после перенесенных тревог радостно устремляясь навстречу спасительной гавани. Невзирая на свою юность, Вольфрамб фон Эшинбах мог бы считаться самым опытным из мастеров, что собрались при дворе ландграфа. С детских лет он был предан певческому искусству и, повзрослев, пустился на поиски истинного искусства, странствуя по городам и землям, пока не обрел великого наставника в искусстве, имя которому было Фридебранд. Тот, уча его сурово и строго, сообщил ему немало написанных на пергаменте образцовых стихотворений, что пролили свет в его душу. Прояснилось теперь то, что прежде представлялось Вольфрамбу бесформенным и запутанным. В особенности когда находились они в Зигебруннене, в Шотландии, Фридебранд дал в руки ему некоторые книги, из которых Вольфрамб и позаимствовал те повести, что впоследствии были переложены им на немецкие стихи. То были по преимуществу сказания о Гамурете и сыне его Парсифале, о маркграфе Вильгельме Нарбоннском и могучем Ренневарте, - впоследствии другой мейстерзингер, Ульрих Тюркхеймб, переиначил песни Вольфрамба по просьбе важных лиц, которым, надо думать, непонятны были стихи поэта, и пересказал их рифмованными стихами, которые заняли целую толстенную книгу. Так и получилось, что Вольфрамб стал знаменит по всей земле как искусный и великолепный мастер, пользовавшийся расположением многих государей и князей. Он жил при дворах, получая великие дары за свое искусство, но наконец, слыша со всех сторон славу певца, его призвал к своему двору просвещеннейший ландграф Герман Тюрингенский. И не одним своим искусством завоевал певец в кратчайшее время любовь и доверие государя, но не менее того и кротостью своей, и смирением.

Оттого-то, верно, и случилось так, что Генрих Офтердинген, который всю жизнь грелся в теплых лучах княжеского благоволения, вынужден был немного посторониться и отступить в тень. И однако из всех мастеров-певцов ни один не был привязан к Вольфрамбу так, как Генрих, и ни один так не любил его. Вольфрамб отвечал ему столь же искренним чувством. Их связывала взаимная любовь, а другие мастера окружали их словно светлый и прекрасный венок.

Тайна Генриха фон Офтердингена

Беспокойство и душевный надлом Генриха возрастали с каждым днем. Мрачнее и тревожнее становился его взгляд, все бледнее лицо. Другие мастера, воспев положенным образом возвышенные предметы Священного писания, восхваляли радостными голосами дам, их владетельного господина, а песни Генриха Офтердингена лишь оплакивали безмерные муки земного бытия, по временам уподобляясь горестным стонам смертельно раненного человека, у которого нет надежды на спасение души. Все думали, что, быть может, певец безнадежно влюблен, однако тщетны были усилия выведать у него тайну. Сам ландграф был всей душою расположен к юноше, а потому в минуту, когда они остались наедине, приступил к нему с расспросами. Он дал слово государя, что сделает все для того, чтобы устранить злую причину тоски юноши, и, если потребуется, исполнит любое его желание, сколь бы трудно ни было его исполнить, только чтобы мучительные страдания обращены были в радостное ожидание и надежду, но напрасно! Ландграф, подобно другим, не мог добиться того, чтобы юноша открыл ему сокровенную тайну своей души.

- Мой высокий повелитель! - воскликнул Офтердинген, и горячие слезы брызнули из его глаз. - О, мой высокий повелитель! Если бы я сам знал, какое адское чудовище разрывает меня своими когтями, не давая ни опуститься на землю, ни вознестись к небесам, так что я и не жилец на земле, и не могу вкусить радости грядущего блаженства!.. Языческие поэты повествуют нам о мучениях людей, которым нет места ни в Элизиуме, ни в мрачном Орке. Вот они и блуждают по брегам Ахеронта, мрачный воздух, где не светит звезда надежды, сотрясается вздохами тоски и страха, которые исторгают эти несчастные, и вся земля окрест полнится их жуткими воплями, потому что невыразимы их страдания. Напрасны их мольбы, напрасны крики боли, безжалостно и грубо отталкивает их старик-перевозчик всякий раз, когда они пытаются ступить в роковую ладью. Они прокляты и всеми отвергнуты, в таком состоянии пребываю и я.

Вскоре после этого разговора с ландграфом Генрих не на шутку разболелся и, оставив замок, отправился на родину, в Эйзенах. Мастера-певцы кляли судьбу - вот мол какие прекрасные цветы, и вот словно бы ядовитые испарения вырывают их из венка и им суждено прежде времени увянуть и погибнуть. Меж тем Вольфрамб фон Эшинбах не расставался с надеждой, а, напротив, говорил, что вот теперь, когда душевная болезнь Генриха обернулась телесной, выздоровление, быть может, скоро наступит. Разве не бывает так, что душа предчувствует телесные страдания и оттого заболевает; так, наверное, и случилось с Офтердингеном, надо только заботливо за ним ухаживать, утешая его в тяжких страданиях.

Итак, Вольфрамб вскоре тоже поехал в Эйзенах. Когда он вошел в комнату к Генриху, тот лежал на своем ложе, бледный как смерть, глаза его были полуприкрыты. Лютня висела на стене и уже покрылась толстым слоем пыли, струны ее были порваны. Увидев друга, он с большим трудом чуть приподнялся и с улыбкой, искаженной гримасой боли, протянул ему руку. Когда же Вольфрамб присел к нему на постель, передал ему сердечные приветы ландграфа, певцов-мастеров и сверх того сказал немало ласковых слов, Генрих заговорил голосом слабым и печальным: