Антон Чехов - Пьесы Страница 2

Пауза.

Маша (Ольге, сердито). Не реви!

Входят Анфиса и Ферапонт с тортом.

Анфиса. Сюда, батюшка мой. Входи, ноги у тебя чистые. (Ирине.) Из земской управы, от Протопопова, Михаила Иваныча... Пирог. Ирина. Спасибо. Поблагодари. (Принимает торт.) Ферапонт. Чего? Ирина (громче). Поблагодари! Ольга. Нянечка, дай ему пирога. Ферапонт, иди, там тебе пирога дадут. Ферапонт. Чего? Анфиса. Пойдем, батюшка Ферапонт Спиридоныч. Пойдем... (Уходит с Ферапонтом.) Маша. Не люблю я Протопопова, этого Михаила Потапыча, или Иваныча. Его не следует приглашать. Ирина. Я не приглашала. Маша. И прекрасно.

Входит Чебутыкин, за ним солдат с серебряным самоваром; гул изумления и

недовольства.

Ольга (закрывает лицо руками). Самовар! Это ужасно! (Уходит в залу к столу.) Ирина. Голубчик Иван Романыч, что вы делаете! Тузенбах (смеется). Я говорил вам. Маша. Иван Романыч, у вас просто стыда нет! Чебутыкин. Милые мои, хорошие мои, вы у меня единственные, вы для меня самое дорогие, что только есть на свете. Мне скоро шестьдесят, я старик, одинокий, ничтожный старик... Ничего во мне нет хорошего, кроме этой любви к вам, и если бы не вы, то я бы давно уже не жил на свете... (Ирине.) Милая, деточка моя, я знаю вас со дня вашего рождения... носил на руках... я любил покойницу маму... Ирина. Но зачем такие дорогие подарки! Чебутыкин (сквозь слезы, сердито). Дорогие подарки... Ну вас совсем! (Денщику.) Неси самовар туда... (Дразнит.) Дорогие подарки...

Денщик уносит самовар в залу.

Анфиса (проходя через гостиную). Милые, полковник незнакомый! Уж пальто снял, деточки, сюда идет. Аринушка, ты же будь ласковая, нежливенькая... (Уходя.) И завтракать уже давно пора... Господи... Тузенбах. Вершинин, должно быть.

Входит Вершинин.

Подполковник Вершинин! Вершинин (Маше и Ирине). Честь имею представиться: Вершинин. Очень, очень рад, что, наконец, я у вас. Какие вы стали! Ай! ай! Ирина. Садитесь, пожалуйста. Нам очень приятно. Вершинин (весело). Как я рад, как я рад! Но ведь вас три сестры. Я помню -три девочки. Лиц уж не помню, но что у вашего отца, полковника Прозорова, были три маленьких девочки, я отлично помню и видел собственными глазами. Как идет время! Ой, ой, как идет время! Тузенбах. Александр Игнатьевич из Москвы. Ирина. Из Москвы? Вы из Москвы? Вершинин. Да, оттуда. Ваш покойный отец был там батарейным командиром, а я в той же бригаде офицером. (Маше.) Вот ваше лицо немножко помню, кажется. Маша. А я вас -- нет! Ирина. Оля! Оля! (Кричит в залу.) Оля, иди же!

Ольга входит из залы в гостиную.

Подполковник Вершинин, оказывается, из Москвы. Вершинин. Вы, стало быть, Ольга Сергеевна, старшая... А вы Мария... А вы Ирина -- младшая... Ольга. Вы из Москвы? Вершинин. Да. Учился в Москве и начал службу в Москве, долго служил там, наконец получил здесь батарею -- перешел сюда, как видите. Я вас не помню собственно, помню только, что вас было три сестры. Ваш отец сохранился у меня в памяти, вот закрою глаза и вижу, как живого. Я у вас бывал в Москве... Ольга. Мне казалось, я всех помню, и вдруг... Вершинин. Меня зовут Александром Игнатьевичем... Ирина. Александр Игнатьевич, вы из Москвы... Вот неожиданность! Ольга. Ведь мы туда переежаем. Ирина. Думаем, к осени уже будем там. Наш родной город, мы родились там... На Старой Басманной улице...

Обе смеются от радости.

Маша. Неожиданно земляка увидели. (Живо.) Теперь вспомнила! Помнишь, Оля, у нас говорили: "влюбленный майор." Вы были тогда поручиком и в кого-то влюблены, и вас все дразнили почему-то майором... Вершинин (смеется). Вот, вот... Влюбленный майор, это так... Маша. У вас были тогда только усы... О, как вы постарели! (Сквозь слезы.) Как вы постарели! Вершинин. Да, когда меня звали влюбленным майором, я был еще молод, был влюблен. Теперь не то. Ольга. Но у вас еще ни одного седого волоса. Вы постарели, но еще не стары. Вершинин. Однако уже сорок третий год. Вы давно из Москви? Ирина. Одиннадцать лет. Ну, что ты, Маша, плачешь, чудачка... (Сквозь слезы.) И я заплачу... Маша. Я ничего. А на какой вы улице жили? Вершинин. На Старой Басманной. Ольга. И мы там тоже... Вершинин. Одно время я жил на Немецкой улице. С Немецкой улицы я хаживал в Красные казармы. Там по пути угрюмый мост, под мостом вода шумит. Одинокому становится грустно на душе.

Пауза.

А здесь какая широкая, какая богатая река! Чудесная река! Ольга. Да, но только холодно. Здесь холодно и комары... Вершинин. Что вы! Здесь такой здоровый, хороший, славянский климат. Лес, река... и здесь тоже березы. Милые, скромные березы, я люблю их больше всех деревьев. Хорошо здесь жить. Только странно, вокзал железной дороги в двадцати верстах... И никто не знает, почему это так. Соленый. А я знаю, почему это так.

Все глядят на него.

Потому что, если бы вокзал был близко, то не был бы далеко, а если он далеко, то, значит, не близко.

Неловкое молчание.

Тузенбах. Шутник, Василий Васильич. Ольга. Теперь и я вспомнила вас. Помню. Вершинин. Я вашу матушку знал. Чебутыкин. Хорошая была, царство ей небесное. Ирина. Мама в Москве погребена. Ольга. В Ново-Девичьем... Маша. Представьте, я уж начинаю забывать ее лицо. Так и о нас не будут помнить. Забудут. Вершинин. Да. Забудут. Такова уж судьба наша, ничего не поделаешь. То, что кажется нам серьезным, значительным, очень важным, -- придет время, -будет забыто или будет казаться неважным.

Пауза.

И интересно, мы теперь совсем не можем знать, что, собственно, будет считаться высоким, важным и что жалким, смешным. Разве открытие Коперника или, положим, Колумба не казалось в первое время ненужным, смешным, а какой-нибудь пустой вздор, написанный чудаком, не казался истиной? И может статься, что наша теперешняя жизнь, с которой мы так миримся, будет со временем казаться странной, неудобной, неумной, недостаточно чистой, быть может, даже грешной... Тузенбах. Кто знает? А быть может, нашу жизнь назовут высокой и вспомнят о ней с уважением. Теперь нет пыток, нет казней, нашествий, но вместе с тем сколько страданий! Соленый (тонким голосом). Цып, цып, цып... Барона кашей не корми, а только дай ему пофилософствовать. Тузенбах. Василий Васильич, прошу вас оставить меня в покое... (Садится на другое место.) Это скучно, наконец. Соленый (тонким голосом). Цып, цып, цып... Тузенбах (Вершинину). Страдания, которые наблюдаются теперь, -- их так много! -- говорят все-таки об известном нравственном подъеме, которого уже достигло общество... Вершинин. Да, да, конечно. Чебутыкин. Вы только что сказали, барон, нашу жизнь назовут высокой; но люди все же низенькие... (Встает.) Глядите, какой я низенький. Это для моего утешения надо говорить, что жизнь моя высокая, понятная вешь.

За сценой игра на скрипке.

Маша. Это Андрей играет, наш брат. Ирина. Он у нас ученый. Должно быть, будет профессором. Папа был военным, а его сын избрал ученую карьеру. Маша. По желанию папы. Ольга. Мы сегодня его задразнили. Он, кажется, влюблен немножко. Ирина. В одну здешнюю барышню. Сегодня она будет у нас, по всей вероятности. Маша. Ах, как она одевается! Не то чтобы некрасиво, не модно, а просто жалко. Какая-то странная, яркая, желтоватая юбка с этакой пошленькой бахромой и красная кофточка. И щеки такие вымытые, вымытые! Андрей не влюблен -- я не допускаю, все-таки у него вкус есть, а просто он так, дразнит нас, дурачится. Я вчера слышала, она выходит за Протопопова, председателя здешней управы. И прекрасно... (В боковую дверь.) Андрей, поди сюда! Милый, на минутку!

Входит Андрей.

Ольга. Это мой брат, Андрей Сергеич. Вершинин. Вершинин. Андрей. Прозоров. (Утирает вспотевшее лицо.) Вы к нам батарейным командиром? Ольга. Можешь представить, Александр Игнатьич из Москвы. Андрей. Да? Ну, поздравляю, теперь мои сестрицы не дадут вам покою. Вершинин. Я уже успел надоесть вашим сестрам. Ирина. Посмотрите, какую рамочку для портрета подарил мне сегодня Андрей! (Показывает рамочку.) Это он сам сделал. Вершинин (глядя на рамочку и не зная, что сказать). Да... вещь... Ирина. И вот ту рамочку, что над пианино, он тоже сделал.

Андрей машет рукой и отходит.

Ольга. Он у нас и ученый, и на скрипке играет, и выпиливает разные штучки, одним словом, мастер на все руки. Андрей, не уходи! У него манера -- всегда уходить. Поди сюда!

Маша и Ирина берут его под руки и со смехом ведут назад.

Маша. Иди, иди! Андрей. Оставьте, пожалуйста. Маша. Какой смешной! Александра Игнатьевича называли когда-то влюбленным майором, и он нисколько не сердился. Вершинин. Нисколько! Маша. А я хочу тебя назвать: влюбленный скрипач! Ирина. Или влюбленный профессор!.. Ольга. Он влюблен! Андрюша влюблен! Ирина (аплодируя). Браво, браво! Бис! Андрюшка влюблен! Чебутыкин (подходит сзади к Андрею и берет его обеими руками за талию). Для любви одной природа нас на свет произвела! (Хохочет; он все время с газетой.) Андрей. Ну, довольно, довольно... (Утирает лицо.) Я всю ночь не спал и теперь немножко не в себе, как говорится. До четырех часов читал, потом лег, но ничего не вышло. Думал о том, о сем, а тут ранний рассвет, солнце так и лезет в спальню. Хочу за лето, пока буду здесь, перевести одну книжку с английского. Вершинин. А вы читаете по-английски? Андрей. Да. Отец, царство ему небесное, угнетал нас воспитанием. Это смешно и глупо, но в этом все-таки надо сознаться, после его смерти я стал полнеть и вот располнел в один год, точно мое тело освободилось от гнета. Благодаря отцу я и сестры знаем французский, немецкий и английский языки, а Ирина знает еще по-итальянский. Но чего это стоило! Маша. В этом городе, знать три языка ненужная роскошь. Даже и не роскошь, а какой-то ненужный придаток, вроде шестого пальца. Мы знаем много лишнего. Вершинин. Вот-те на! (Смеется.) Знаете много лишнего! Мне кажется, нет и не может быть такого скучного и унылого города, в котором был бы не нужен умный, образованный человек. Допустим, что среди ста тысячь населения этого города, конечно, отсталого и грубого, таких, как вы, только три. Само собою разумеется, вам не победить окружающей вас темной массы; в течение вашей жизни мало-помалу вы должны будете уступить и затеряться в стотысячной толпе, вас заглушит жизнь, но все же бы не исчезнете, не останетесь без виляния; таких, как вы, после вас явится уже, быть может, шесть, потом двенадцать и так далее, пока наконец такие, как вы, не станут большинством. Через двести, триста лет жизнь на земле будет невообразимо прекрасной, изумительной. Человеку нужна такая жизнь, и если нет пока, то он должен предчувствовать ее, ждать, мечтать, готовиться к ней, он должен для этого видеть и знать больше, чем видели и знали его дед и отец. (Смеется.) А вы жалуетесь, что знаете много лишнего. Маша (снимает шляпу). Я остаюсь завтракать. Ирина (со вздохом). Право, все это следовало бы записать...