Йозеф Рот - Рассказы Страница 2

Занимаясь покровительством, благодеяниями и поступая по справедливости, граф Морстин, конечно, не задумывался об этом. Ведь побуждения, приводившие кого-либо из его предков к милосердию, доброте и справедливости, жили в крови - или, как теперь говорят, в "подсознании" внука.

Исполняя свой долг по отношению к слабым, Франц Ксавер испытывал глубокое уважение и почтение к тем, кто стоял выше его. Его кайзеровско-королевское Величество, которому служил граф, всегда оставался для него явлением, выходящим за рамки обыденного. Для графа, например, было бы совершенно невозможно воспринимать императора как человека. Вера в незыблемость власти так глубоко засела в душе Морстина и была настолько сильна, что он любил императора не за человеческие, а за императорские качества. Граф порывал с друзьями, знакомыми и родственниками, если те в его присутствии позволяли себе обронить непочтительное, с точки зрения Морстина, словечко об императоре. Вероятно, уже тогда, задолго до крушения монархии, он предвидел, что легкомысленные шутки могут стать опаснее политических убийств и парадных речей честолюбивых и возмущенных идеалистов. Разумеется, мировая история разделила бы взгляды графа Морстина. Ведь старая Австро-Венгерская монархия умерла не от пустого пафоса революционеров, а от насмешливого неверия тех, кто должен был стать ее верой и опорой.

II

Однажды, за несколько лет до великой войны, которую называют мировой, графа Морстина "секретно" уведомили о том, что в ближайшее время в Лопатинах и их окрестностях пройдут императорские маневры. На несколько дней, на неделю или дольше, император остановится в его доме. Морстина охватило волнение, он поехал к окружному начальнику, переговорил с влиятельными людьми и местным советом, заказал для полицейских и ночных сторожей всей округи новые мундиры и сабли, провел беседы с духовными лицами всех трех конфессий, с греко-католическим, римско-католическим священниками и с раввином, написал речь для бургомистра, украинца, которую тот не мог прочесть и потому выучил наизусть с помощью учителя; купил белые платьица для деревенских девочек, поднял тревогу среди комендантов окрестных полков, и все это - "по секрету всему свету"; таким образом, уже к весне, задолго до маневров, везде и всюду знали, что в Лопатины приедет сам император. Тогда граф был уже не молод, он рано поседел и осунулся, по мнению представителей своего сословия, этот старый холостяк отличался странностями и причудами, словно явился из другого мира. Его ни разу не видели с женщиной. Никому в этих краях он не предлагал руки и сердца. Никогда не замечали, чтобы граф пил или играл в карты. У него не было никаких пристрастий, кроме борьбы с "национальным вопросом". Именно к тому времени так называемый национальный вопрос в монархии начал обостряться. Каждый человек - хотел он того или же только делал вид, что хотел, - заявлял о своей принадлежности к одной из многочисленных наций, которые существовали на территории старой монархии. Как известно, в девятнадцатом столетии было сделано открытие: каждый индивидуум должен принадлежать к определенной нации или расе, если желал, чтобы его считали настоящим гражданином. "От гуманизма через национализм к зверству", - сказал австрийский писатель Грильпарцер. Вот когда появился национализм, первая ступень к тому зверству, которое мы сегодня наблюдаем. Национальные настроения: в то время было ясно, что они вырастали на основе диких нравов. Так и сложилась "нация" нового времени. Это были фотографы, по совместительству - члены добровольной пожарной дружины, так называемые художники, не нашедшие места в Академии изобразительных искусств из-за отсутствия таланта и подвизавшиеся поэтому оформителями вывесок или обойщиками, учителя народной школы, мечтавшие о средней, помощники аптекаря, метившие в доктора, дантисты, так и не ставшие зубными врачами, мелкие почтовые и железнодорожные служащие, банковские чиновники, лесники и все те, кто напрасно претендовал на определенное влияние внутри буржуазного общества. Постепенно так называемые высшие сословия уступали им. И люди, которые всегда считали себя австрийцами - в Тарнополе, Сараеве, Вене, Брюнне, Черновцах, Одербурге, Троппау, - австрийцами и никем другим, теперь, повинуясь "требованиям времени", стали заявлять о своей принадлежности к польской, чешской, украинской, немецкой, румынской, словенской, хорватской "нации" и т.д.

Примерно в это же время в монархии было введено "всеобщее тайное и прямое избирательное право". Граф Морстин возненавидел его так же, как и современное понимание "нации". Хозяину пивной еврею Соломону Пиниовскому, единственному во всей округе человеку, не лишившемуся, по его мнению, трезвого рассудка, граф обычно говорил:

- Послушай меня, Соломон! Этот омерзительный Дарвин, утверждающий, что человек произошел от обезьяны, кажется, все-таки прав. Людям мало того, что они разделены на народы, - нет! - они хотят принадлежать к определенным нациям. Национальный - ты слышишь, Соломон?! Даже обезьяны до этого не додумались. Теория Дарвина кажется мне несовершенной. Возможно, обезьяны произошли от националистов, ведь обезьяны - это уже прогресс. Ты знаешь Библию, Соломон, ты знаешь, в ней написано, что на шестой день Бог создал человека, не задумываясь о его национальности. Не так ли, Соломон?

- Совершенно верно, господин граф! - отвечал еврей Соломон.

- Но, - продолжал граф, - теперь о другом: этим летом мы ожидаем императора. Я дам тебе денег. Укрась свой магазин и окна разноцветными лампочками. Помой портрет императора и поставь его на витрину. Я подарю тебе черно-желтый флаг с двуглавым орлом, он будет развеваться на крыше магазина. Понял?

Да, еврей Соломон Пиниовский понял, как, впрочем, и все те, с кем граф говорил о прибытии императора.

III

Летом состоялись императорские маневры, и Его кайзеровско-королевское Апостольское Величество остановился в усадьбе графа Морстина. Каждое утро император выходил, чтобы посмотреть на учения, и крестьяне и еврейские торговцы из окрестностей собирались, чтобы взглянуть на него, старика, который ими правил. Как только он показывался со своей свитой, они кричали: "ура", "да здравствует" и "niech zyje" - каждый на своем языке.

Спустя несколько дней после отъезда императора к графу Морстину явился сын одного крестьянина. Этот молодой человек, наделенный достаточным честолюбием, чтобы стать скульптором, сделал из песчаника бюст императора. Граф был в восторге. Он пообещал устроить юного скульптора в Венскую академию изобразительных искусств.

Бюст императора Франц Ксавер приказал установить перед входом в свою маленькую усадьбу.

Здесь оставался он до начала великой войны, которую называют мировой.

Перед добровольным поступлением на военную службу граф Морстин - старый, худой, лысый, со впалыми глазами, - такой, в кого он превратился с течением лет, приказал убрать бюст императора, завернуть в солому и спрятать в подвале.

Там покоился он до конца войны и империи, до возвращения графа Морстина и учреждения новой Польской Республики.

IV

Итак, граф Франц Ксавер Морстин вернулся домой.

Но можно ли назвать это домом? Конечно, это были все те же поля, леса, лачуги, те же крестьяне - те же, говорим мы, а ведь многие из них погибли.

Была зима, чувствовалось приближение Рождества. Как всегда в это время, как и до войны, Лопатинка замерзла, на голых каштанах неподвижно сидели вороны, а по полям, куда выходили западные окна дома, гулял постоянный, едва заметный ветер восточной зимы. В деревне после войны жили вдовы и старики: объектов для благотворительности вернувшемуся господину хватало. Но вместо того чтобы приветствовать родные Лопатины как вновь обретенное отечество, граф стал предаваться таинственным и непривычным для себя размышлениям о проблеме родины. Отныне, думал он, эта деревня принадлежит Польше, а не Австрии: по-прежнему ли она моя родина? Что такое родина вообще? Не есть ли форма жандармов и таможенников, которая встречалась нам в детстве, такая же принадлежность родины, как ели и пихты, болота и луга, облака и ручьи? Меняются жандармы и таможенники, а ели и пихты, ручьи и болота остаются прежними: та же ли это родина? А может - задавался вопросом граф, - края эти были моим домом только потому, что являлись собственностью господина, который владел и бесчисленным множеством других мест, любимых мною? Сомнений нет! Странная прихоть мировой истории разрушила также и мое личное счастье, которое для меня составляла родина. Теперь со всех сторон они говорят о новом отечестве. В их глазах я - так называемый безродный. И был им всегда. Ах! Когда-то существовало отечество, настоящее, то есть единственно возможное отечество для "безродных". Это была старая монархия. Теперь я человек без отечества, тот, кто потерял истинную родину вечных странников.

В призрачной надежде забыть о сложившемся положении граф решил как можно скорее уехать. Но к своему изумлению, узнал, что, дабы попасть в страны, выбранные им для путешествия, теперь требуются паспорт и какие-то визы. Граф уже достаточно пожил на свете, чтобы принимать за детские фантастические сны паспорт, визы и все те формальности, которые после войны стали железным законом общения человека с человеком. Судьба уготовила Морстину доживать остаток жизни в бесплодных мечтаниях; покоряясь ей, он все же надеялся найти в других странах частичку той старой действительности, в которой жил до войны, примирился с требованиями призрачного мира, достал паспорт, получил визы и отправился для начала в Швейцарию, единственную, по его мнению, страну, где еще можно было обрести прежний покой хотя бы потому, что она не участвовала в войне.