Франчиск Мунтяну - Статуи никогда не смеются Страница 2

Он икает и чешет левое плечо, где вытатуирована голая женщина, на ягодицах у нее видны две буквы: «А» и «Д».

— Опять трефы, Ульрих… ты помнишь Наташу?.

— Из Киева?

— Нет… из Ростова. Певицу… которую я проиграл в карты. У меня тогда тоже было сорок треф.

За соседним столиком веснушчатый белобрысый летчик штыком разрывает и без того слишком декольтированное платье сидящей рядом с ним женщины. Шелк трещит под штыком. Никто не смотрит на них. Даже тщедушный мальчишка-рассыльный, который дремлет, прислонившись к стене.

Женщина смеется, ей весело: платье превратилось в халат. Она так пьяна, что ничего не понимает. Снова тянется к штыку. Прозрачная широкая комбинация рвется, и женщина, голая, вбирается на стол, чтобы ее видели все. Тело у нее розовое, но уже дряблое; она хочет танцевать, ноги заплетаются, она падает.

Молодой офицер с четырьмя орденами на кителе хохочет до слез. Он размахивает руками, желая обнять стол, опрокидывает стакан. Минишское красное медленно стекает офицеру на колени. Сначала он не может понять, что произошло, и лишь двигает коленями; потом, рассердившись, что намокли брюки, встает и хватает автомат. Кельнер предусмотрительно прячется за колонну. Одна за другой раздаются четыре очереди: толстый гипсовый ангелок на потолке, окруженный листьями аканта, раскалывается; еще одна очередь, и он рушится на танцевальную площадку в центре зала.

Барабанщик, словно жонглер, подбрасывает вверх свои палочки. Он уже не следит за мелодией, барабанит как попало. Музыканты играют кто во что горазд; пианист стучит по клавишам двумя пустыми бутылками из-под шампанского. Он совсем разошелся, поворачивается и бьет по клавишам собственным задом. Скрипач, самый молодой из оркестрантов, водит смычком прямо по корпусу скрипки: кто-то пережег ему струны сигаретой. А мертвецки пьяный толстяк-саксофонист печален: он не в состоянии допить вино, вылитое в его трубу.

На рассвете, когда на улицах появляются подметальщики, закрываются двери больших ресторанов. Усталые кельнеры спускаются по черной лестнице, немецкие офицеры под руку с пьяными женщинами выходят через вертушку парадных дверей. Так уж заведено.

Над входом в ресторан «Палас» висят два флага: один — со свастикой, другой — трехцветный — румынский. Белокурая проститутка, вся измазанная губной помадой, истерически хохочет. Офицер закрывает ей рот ладонью. Еще немного, и оба потеряют равновесие. Но вот офицер широко шагнул и оперся о стену: кажется, он приходит в себя. Он протягивает руку к румынскому флагу. Может быть, он так пьян, что хочет его поцеловать?.. Нет… он высморкался в него. Проститутка хохочет. Ее резкий смех катится по улице, пропадает где-то за домами.

Телеграфные столбы, стены и заборы в рабочем квартале на берегу Бегея, там, где выстроились в ряд металлургические заводы, пестрят надписями. Городская управа послала специальную команду, вооруженную кистями, замазывать антивоенные лозунги.

Наступает утро, город оживает. Распахиваются двери домов, поднимаются железные шторы витрин, по улицам бегут трамваи.

Сперва — отдельные громкие звуки, затем — обычный городской шум наполняет улицы, дома. Вступают голоса продавца газет, мусорщика, молочника. Внезапно город меняет свой облик: из открытых окон свисают простыни, на подоконниках появляются пестрые одеяла.

И лишь в одном здании все остается без перемен. Этот дом стоит на окраине города, он похож на казарму. Когда подходишь ближе, убеждаешься, что это и есть казарма. Вид у серого здания очень мрачный. Посредине, достигая высоты второго этажа, чернеют, как разинутая пасть, ворота из кованого железа. Они всегда на замке. Слева, нарушая симметрию фасада, торчит грубо сколоченная будка. Возле нее, опершись на увенчанную ржавым штыком винтовку, стоит часовой. За решеткой ворот начинается темный тоннель — коридор. В конце его, направо, четыре стертые ступени ведут в другой коридор, — он еще уже, еще темнее. По обе стороны — множество железных дверей с окошечками-глазками. У последней двери посапывает, примостившись на ящиках из-под снарядов, небрежно одетый надзиратель с красными от бессонницы глазами. За его спиной, по ту сторону забранной решеткой двери, находится небольшой мрачный зал, выкрашенный в серый цвет. Железная винтовая лестница ведет наверх, оттуда через решетку окна можно видеть внутренний двор. Во дворе валяется железная вывеска, раскрывающая назначение этого здания: «Военная тюрьма». И больше ничего там не видно.

Повсюду в коридорах, в залах вывешены таблички с краткими надписями: «Соблюдай тишину!», «Будь дисциплинирован!». Каждые пять метров — черные деревянные кресты, они призывают обитателей здания к раздумью.

В тюрьме-казарме есть только одна деревянная дверь. Она находится на втором этаже и запрятана в углублении, которое обрамляют две пилястры, выкрашенные масляной краской. На дубовой двери железная дощечка, чья-то неумелая рука вывела на ней: «Комендант».

В комнате коменданта беспорядок. Акты, папки разбросаны на столе, словно в них рылся кто-то чужой. Комендант тюрьмы, высокий полковник, дремлет на стуле за письменным столом. Время от времени голова его склоняется на грудь, комендант вздрагивает, но он слишком устал, чтобы проснуться.

На стене — серебряное распятие, под ним — лампадка. Кажется, распятый хочет обнять портреты, висящие слева и справа от него: король Михай I в форме лейтенанта и маршал Ион Антонеску, чье сморщенное лицо похоже на сушеную сливу.

Обстановку комнаты дополняют шкаф для бумаг, стоящий у окна, круглый столик, два кожаных кресла.

Звонит телефон. Дребезжащий звон наполняет комнату. Полковник встряхивает головой, протирает глаза, берет трубку.

— Алло, да… да… да… Ясно, господин генерал!.. — Он невольно встает по стойке смирно. — Да, да… Ясно, господин генерал!

Он кладет трубку, потом идет к окну и отдергивает занавеси; в комнату врываются потоки света. Солнце дробится в лежащем на столе стекле. Крошечные пылинки, как безумные, пляшут в его луче. Полковник растерянно озирается: письменный стол в полумраке выглядел гораздо уютнее; при дневном освещении мебель принимает другие размеры, с трудом пробираешься среди стульев, диванов, шкафов. Как глупо, как бессмысленно прозябать здесь! Хорошо бы очутиться сейчас где-нибудь в горах, в густой тени елей. Во всяком случае, далеко-далеко от людей, от города, от повседневных забот. Уголки губ полковника кривятся в горькой усмешке, усмешке человека, который все поставил на карту и проиграл: «Ясно, господин генерал!» Всегда это: «Ясно, господин генерал!» Точно так же ответил он и тогда, когда в танке переправлялся через Прут, и тогда, когда, усталый, просил должность поспокойнее, где-нибудь в тылу. «Ясно, господин генерал!»

Ничего не было ясно полковнику, он был потрясен, ошеломлен. Ему вдруг почему-то вспомнилась старая нянька, которая пела над его колыбелью. Словно желая отогнать воспоминания, он встряхивается, одергивает мундир, подходит к столу и нажимает кнопку. Протяжный резкий звонок слышен даже здесь, в кабинете. Он похож на сигнал тревоги. Проходит всего несколько мгновений, и в коридоре раздаются равномерные, четкие шаги. Полковник еще раз поправляет мундир, бросает поспешный взгляд на портреты, висящие на стене, словно хочет, чтобы и они одобрили приказ, который он сейчас отдаст.

На пороге появляется стройный молодой лейтенант со светлыми чуть заметными усиками. Щелкает каблуками:

— Здравия желаю, господин полковник!

Полковник меряет его взглядом. Таким и он был в начале своей карьеры: худенький, круги под глазами, но всегда выбритый, напомаженный. А у этого вот оторвана пуговица на рукаве. Можно сделать замечание, но зачем?.. Он досадует и на себя, и на подчиненного, но все-таки сдерживается.

— Всех политических заключенных… — комендант произносит слова медленно, почти по слогам, он хочет видеть, какое впечатление они произведут на лейтенанта, — освободить!

Лейтенант не верит своим ушам. Мгновение ему кажется, что комендант оговорился. Он смущенно улыбается.

— Мне не совсем ясно, господин полковник.

Как бы то ни было, он обязан быть вежливым с начальством.

— Ты что, оглох, лейтенант? Освободить всех политических заключенных. Ясно?

— Ясно, слушаюсь!

Он делает поворот кругом через левое плечо и выходит.

Конечно, и ему ничего не ясно. Никому ничего не ясно, и все же никто никогда не смеет спросить: «Почему?» Полковник хочет вернуть лейтенанта, но не может пошевельнуться. Он стоит неподвижно, руки повисли как плети.

Тревога.

Минуту спустя рота охранников уже стоит в зале перед лейтенантом. Они с изумлением глядят на него. Должно быть, случилось что-то очень важное. А вдруг русские…

— Выполняйте приказ!..

Никогда еще в коридоре не было такого скопища людей. Ботинки стучат по цементному полу, открывается железная дверь.