Джером Сэлинджер - Знакомая девчонка Страница 2

По-английски она говорила так же, как я по-немецки: ни одного живого слова. И все же я неизменно беседовал с ней на ее родном языке, она - на моем. Хотя, говори мы каждый на своем, понять друг друга было бы куда легче.

- Хм... Как вы здравствуете? - вопрошал я. На "ты" я к Леа не обратился ни разу.

- Я здравствую очень. Большой спасибо, - отвечала она и всякий раз краснела. Я уж как мог отводил взгляд - она все равно краснела.

- Не правда ли, отличная погода? - неизменно допытывался я и в солнечный день, и в непогодь.

- О, да, - неизменно отвечала она и в солнечный день, и в непогодь.

- Хм... Были вы сегодня в кино? - вставлял я свой излюбленный вопрос, хотя и знал, что пять дней в неделю Леа работала на отцовской парфюмерной фабрике.

- Нет, сегодня у меня был работа с родитель.

- Это прекрасно! Там хорошо?

- Нет. Парфюмерия большой и много человеков туда-сюда.

- Это плохо! Хм... Вы будете иметь чашку кофе?

- Я уже поелась!

- Но еще одна чашка не будет плохо.

- Большой спасибо.

На этом этапе беседы я обычно смахивал с письменного столика хранилища всякой всячины - листы писчей бумаги, туфельные колодки, некоторые принадлежности белья и еще много самых непредсказуемых предметов обихода. Потом включал электрическую кофеварку и глубокомысленно изрекал: "Кофе - это хорошо".

Обычно мы выпивали по две чашки, сахар и сливки мы передавали друг другу с каменно-суровыми лицами, наверное, так же на похоронной процессии раздают белые перчатки тем, кому нести гроб. Нередко Леа приносила домашнее печенье или бисквиты, наскоро (и, видимо, тайком) завернутые в вощеную бумагу. Она с порога неуверенно совала мне в левую руку свое подношение. Надо ли говорить, что мне кусок в горло не лез. Во-первых, рядом с Леа я забывал о голоде, а во-вторых, мне казалось едва ли не кощунством уничтожать стряпню с ее кухни. Во всяком случае, надобности в этом не было никакой.

Обычно за кофе мы молчали. А потом беседы наши, точнее, потуги завязать разговор, возобновлялись.

- Хм. А- вот, окно... вы есть холодная там?

- Нет! Мне очень согрето, большой спасибо.

- Это хорошо! Хм... Здоровые ли родители? - об этом я осведомлялся при каждой встрече. [213]

- О да, очень! - родители у Леа отличались богатырским здоровьем, даже в ту пору, когда мать у нее две недели болела плевритом.

Иной раз Леа сама выбирала тему для разговора. Правда, неизменно одну и ту же, при этом премило коверкая английский язык, так что большой беды в этом однообразии я не видел.

- Как ваше занятие сегодня утром?

- По немецкому? О, замечательно. Зер гут.

- Что вы занимали?

- То есть, что проходили? Хм... Это, как его... ну, это - спряжение сильных глаголов. Очень интересно!

Не одну страницу мог бы я заполнить нашей с Леа тарабарщиной. Только думается мне - ни к чему. Ведь по сути, мы так ничего друг другу и не сказали. За четыре месяца мы виделись, наверное, раз тридцать, не меньше, но не обмолвились ни одним человеческим словом. И без того скудные воспоминания все больше утопают во мгле времени. Сейчас я уже знаю наверное: случись мне оказаться в аду, мне отведут отдельную каморку, куда не проникнет ни жар, ни холод, зато шквалами будут налетать из прошлого наши разговоры с Леа, усиленные сотнями динамиков с самого большого в Нью-Йорке бейсбольного стадиона "Янки". .

Однажды вечером я вдруг ни с того ни с сего перечислил ей президентов США, как мне казалось, всех по порядку: Линкольна, Гранта, Тафта и остальных.

В следующий раз я часа полтора пытался растолковать ей правила американского футбола. По-немецки, разумеется!

Другим вечером вдруг вызвался (разумеется, по собственному почину) нарисовать ей карту Нью-Йорка. Богом клянусь, в жизни карт ни для кого не рисовал, да и картограф из меня никудышный. Но для Леа... Ничто и никто хоть отряд морской пехоты - меня б не остановил. Четко помню, что Лексингтон-авеню я расположил на месте Мэдисон-авеню - и глазом не моргнул.

А однажды я прочел ей свою новую пьесу под названием "Парень не промах", об одном малом, который никогда не терял присутствия духа, был красив лицом и (что само собой разумеется) могуч телом - в общем, очень смахивал на меня. Его специально вызывают из Оксфорда, чтобы помочь сыщикам из Скотланд-Ярда спасти свою репутацию. Некая леди Фэрнсуорт - коварная алкоголичка - каждый вторник получает почтой по пальцу с руки ее злодейски похищенного мужа.

Я прочел Леа всю пьесу в один присест, самые пикантные эпизоды я старательно опускал, пьеса от этого, естественно, изрядно пострадала. Закончив читать, я хрипло растолковал Леа, что "работа еще не есть завершенный". Это она, похоже, [214] поняла лучше всего. Более того, она как могла уверила меня, что окончательному варианту только что прочитанной мною вещи не избежать совершенства... А как чудно она слушала, сидя на подоконнике!

Про то, что у Леа жених, я узнал совершенно случайно. Конечно, из нашей беседы я никоим образом и не смог бы почерпнуть таких сведений.

Примерно месяц спустя после нашего знакомства, однажды воскресным вечером я увидел Леа в очереди у "Шведского кино" - в Вене это очень известный кинотеатр. Впервые видел ее не на балконе и не в собственной комнате. Не может быть! Даже голова пошла кругом: Леа - здесь, в кино, стоит в весьма прозаической очереди. Я, не задумываясь, бросил свое место и ринулся к ней, отдавив с дюжину ни в чем не повинных чужих ног. Я сразу приметил, что Леа не одна, и отнюдь не с подружкой, и не с папашей - в отцы ее спутник ей явно не годился.

Леа, увидев меня, заметно смешалась, но тем не менее отважно представила своего кавалера, тот щелкнул каблуками и стиснул мне руку. Я лишь снисходительно улыбнулся - пусть хоть напрочь руку оторвет, все равно он мне не соперник. Ясно, как божий день, этот молодчик в шляпе набекрень здесь чужак. Минут пять мы втроем болтали без умолку, но о чем - не разобрать. После этого я извинился и вернулся в конец очереди. Уже во время фильма я три раза прошел меж рядами, приосанившись и приняв грозный вид.

Ни Леа, ни ее спутника я, однако, не приметил. Хуже фильма я в жизни не видел.

Назавтра вечером за чашкой кофе у меня в комнате Леа, покраснев, объяснила, что молодой человек, с которым она была вчера в кино, - ее жених.

- Мой родитель меня женит, когда я стукну семнадцать, - не отрывая взгляда от дверной ручки, сказала она.

Я лишь молча кивнул. Бывают такие запрещенные удары, особенно в любви и в боксе - не то что вскрикнуть, вздохнуть потом не можешь. Наконец я откашлялся и спросил'

- Хм... простате, я забыл, как есть его имя?

Леа повторила, но на слух я его не уловил - что-то чудовищно многозвучное, в самый раз для любителя носить шляпу набекрень. Я подлил кофе ей и себе, потом вдруг встал, заглянул в немецко-английский словарь, снова присел к столу и спросил Леа:

- Вам нравится жениться?

Не поднимая глаз, Леа медленно произнесла:

- Я не знаю. [215]

Я кивнул, мне показалось, что устами ее говорит сама логика. Мы сидели молча, потупившись. Наконец я поднял глаза, и увиделось мне, что комнатка моя мала для красоты Леа. И только в словах можно ей найти соразмерность.

- Знаете, вы есть очень красивая.

Она вся зарделась, и я спешно перевел разговор: что мог я предложить ей вслед за комплиментом?

В тот вечер, в первый и последний раз, наша, с позволения сказать, близость выразилась не только в рукопожатии. В половине десятого Леа соскочила с подоконника и сказала, что "уже очень запоздало", и поспешила к двери. Я, конечно, бросился проводить ее до лестницы, и в узкой двери мы столкнулись лицом к лицу. Мы так и обмерли.

Пришло время отправляться в Париж, учить еще один европейский язык. Леа в ту пору гостила в Варшаве у родных жениха. Так и не довелось мне с ней попрощаться, я лишь оставил записку, предпоследний черновик храню и по сей день.

Залечив все раны и увечья, которые я нанес немецкому языку, прочитаем следующее:

"Вена,

6 декабря 1936 года.

Дорогая Леа,

Мне нужно ехать в Париж, поэтому прощаюсь с Вами. Было очень приятно познакомиться. Надеюсь, Вы не скучаете в Варшаве среди близких Вашего жениха. Думаю, с предстоящим замужеством у Вас все в порядке. Пришлю Вам книгу, о которой рассказывал, - "Унесенные ветром".

С наилучшими пожеланиями,

Ваш друг

Джон".

Но из Парижа я так и не написал Леа. Я ей больше вообще не писал. И "Унесенные ветром" так и не послал. В те дни было по горло других забот.

В конце 1937 года - я уже вернулся в Америку и снова учился в колледже - из Нью-Йорка мне прислали круглый плоский пакет. К нему была приложена записка.

"Вена,

14 октября 1937 г.

Дорогой Джон,

Часто вспоминаю Вас и гадаю, что с Вами сталось. Я вышла замуж, живем с мужем в Вене, он шлет вам большой [216] привет. Если помните. Вы познакомились с ним в "Шведском" кинотеатре.

Родители мои живут все там же, я часто их навещаю - наш дом неподалеку. Миссис Шлоссер - Вы у нее снимали комнату - умерла летом от рака. Она просила меня переслать Вам граммофонные пластинки, которые Вы забыли при отъезде, но долго я не знала Вашего адреса. Недавно я познакомилась с девушкой-англичанкой, Урсулой Хаммер, и она дала мне Ваш адрес.