Андреа Грилль - Полезное с прекрасным Страница 2

Например, каждую неделю в собор приходят родители с ребенком. Этот ребенок все время лежит на животе. Он даже в машине лежит на животе, так его и привозят. Лежит ничком на заднем сиденье, ножонками в носках колотит по боковому стеклу. Папаша берет его на руки, несет к алтарю, и там, перед алтарем, родители пытаются поставить малыша на ножки, да только все впустую. Как только малыша опускают, он валится наземь, утыкается лбом в сложенные руки, ножками, тоненькими, в пестрых носочках, колотит по полу. Он никогда не переворачивается хотя бы на бок. А если родители перевернут, поднимает крик, точно его режут. Финценс всякий раз взирает на эту сцену, едва дыша от ужаса. Для хранителя тишины нет ничего страшнее ревущего младенца.

Финценс является на работу ежедневно в восемь утра. До собора от центра города далековато, надо добираться на общественном транспорте. В восемь собор уже открыт. Двери отпирает один из монахов в семь утра, к началу ранней обедни. От семи до восьми какая работа — тишине ничто не угрожает, в это время почти нет прихожан. Богослужение само привлекает к себе благоговейное внимание — и выносом дароносицы, и словами священника. Но как только монастырский хор затягивает завершающий хорал, на сцену выходит Финценс. Тут и колокола начинают звонить, и в городе часы на башне бьют восемь.

У Финценса густые кудрявые волосы, очень светлые, почти белесые. И длинные — иногда он заплетает две толстые косички, которые завязывает красной шерстяной тесемкой. На работе, то есть в соборе, он носит волосы распущенными, в свободное время — «…но что такое свободное время, дорогой мой Фиат, разве дано кому-то обрести свободу от времени?» — он ходит с косами или с хвостом. Глаза у него голубые.

В соборе он, учредитель тишины и порядка, носит специальную форму, в каковую облачается каждое утро, для чего заходит в контейнер-подсобку, откуда туристам выдают наушники и портативные плейеры с записью экскурсии, повествующей об истории собора. На стене там, в контейнере, и висит на трех гвоздях серый костюм, одеяние хранителя тишины. Гвозди Финценс вбил сам, позаботился, чтобы его цивильная одежда не мялась, пока он в соборе. Раньше, когда он просто бросал свои вещи на стуле, на них вечно кто-нибудь садился.

В свободное от работы время Финценс ходит в вельветовых штанах и фуфайке с глухим воротом, причем и летом. Рост у Финценса метр девяносто восемь, башмаки 43 размера.

А Фердинанд Нойперт, по прозванию Фиат, — уроженец крохотного городишки, что всего-то в восьмидесяти километрах отсюда, от города, где теперь живет и он, и Финценс. Иностранных языков Фиат не знает, работы сейчас у него нет. Чепуха, конечно, есть у него работа — он же ходит по электричкам на маршруте город — аэропорт, он летучий, ну не голландец, а скажем, страдалец.

У Фиата темно-карие, чуть раскосые глаза, что придает лицу выражение преданности, которое одна из четырех тетушек Фиата считает очаровательным.

Он стрижется «под пажа», то есть не коротко, причем на макушке и темени волосы у него седые и только нижняя кромка темно-каштанового цвета. Под кроватью у Фиата припрятано восемьдесят пакетов краски для волос, это его неприкосновенный запас. Однажды краска, именно этого оттенка, вдруг исчезла из продажи, а никакой другой он не красится и никогда краситься не будет. Запас под кроватью возник, когда разорился один галантерейщик, краска — с его склада. Когда-нибудь запас иссякнет, и придется Фиату стать серым мышонком, — не очень-то радостная перспектива. Рост у Фиата — метр восемьдесят два, ботинки — 45 размера.

Вскоре после знакомства с Финценсом Фиат поселился у него, Финценс сам предложил. А иначе пришлось бы что-то решать — сколько можно болтаться в городе «туристом», на деньги, подаренные одной из тетушек на день рождения?

— Нас с тобой точно кто подменил в детстве, — говорит иногда Финценс. — Мне бы надо на твое место, а тебе на мое. Ты выдаешь себя за румына, я же и в самом деле румын. Неудивительно, что судьба нас свела.

Город, в котором они живут, находится как раз в той области, где помаленьку сходит на нет самый западный уголок Центральной Европы, истаивая, подобно жалкому свечному огарочку, который все еще светит тем, кто не утратил веру в романтическую любовь. Город расположен на высоте тысячи метров над уровнем моря, неширокая река разделяет его на две части, почти равные по площади. В небольшом отдалении высятся, поднимаясь к облакам, горы. Весной, когда в городе уже вовсю зеленеет трава на газонах, на горных вершинах ослепительно сверкает белый снег.

Есть тут неподалеку и озеро, и поля, на них выращивают овощи и салат, сеют пшеницу, вообще город охвачен кольцом сельскохозяйственных угодий. В крестьянских садах масса плодовых деревьев, полным-полно яблонь: яблок столько, что здешние жители их уже давно не считают за порядочный фрукт.

Пятьдесят пять тысяч жителей в городе, это и много и мало. Я оценила этот город не сразу, как всегда бывает: начинаешь что-то ценить, лишь когда узнаешь получше. Жители говорят, что город красив, но на самом деле он, конечно, просто соответствует их вкусу. Просторная площадь, обсаженная акациями, в теплый летний вечер можно прогуляться здесь, посидеть, покурить. Горожане окрестили площадь «Венская школа». Почему? Причем тут Вена? Это можно понять, только придя на площадь. Все дороги ведут из Вены, хотя вокзал в нашей столице всего один. Но с этого единственного вокзала уходят поезда во Францию и, если по дороге сделать совсем небольшой крюк, попадешь сюда, в этот город.

Сегодня Фиату не повезло в электричке, ну, этого и следовало ожидать. И денег никто не дал, и, превратно истолковав его систему, люди попросту совали листки в мусорник, раз и готово, он и собрать не успел. Дамочка с мобильником выбросила листок. И пожилой дядька выбросил. Все труды насмарку, думает Фиат, он же сам писал эти листки, теперь, опять, значит, пиши… Напрасный труд. Все-таки Фиат положил еще один листок перед эдаким важным с виду типом, в пиджаке, при галстуке. Не замухрышка какой-нибудь, сразу понял что к чему. Вернул, в руки отдал листок, едва тот очутился перед ним на столике. И всё, хоть бы мелкую монетку сунул.

Фиат выходит из вагона. Вот стоит он на перроне, ждет встречного поезда, и может сойти для объективного наблюдателя, скажем, за чиновника или за продавца из отдела сыров в супермаркете, но уж конечно, не за фабричного рабочего, рубашка-то не мятая, как у тех. О, даже за адвоката мог бы сойти, с виду, разумеется. Перед работой он обтер пыль с ботинок, в поездном туалете, он всегда чистит обувь, прежде чем идти к своим клиентам. А между прочим, даже адвокаты этого не делают, как же, знает он одного, тоже в этом поезде ездит, они с ним, можно сказать, знакомы. Молчаливые приятели, — Фиат в поезде не говорит по-немецки. И, само собой, не говорит по-румынски, вот и приходится помалкивать. Сегодня, как нарочно, адвоката не было, а жаль, встреча с ним подняла бы настроение. Адвокат его раскусил, но подыгрывает. Наводнение, сказал бы он, какое ужасное бедствие, у нас тоже случилось однажды наводнение, несколько лет назад, так тогда не добраться было из одной части города в другую, все мосты скрылись под водой, моя жена, помню, едва до дому доковыляла, в резиновых сапогах. Фиат думает: а что будет, если нынешняя засуха в Румынии затянется? И жарища затянется? Эта погода его окончательно разорит.

Надо спросить друга, может, его осенит идея, Финценса всегда осеняют идеи. Вот, хоть на днях — целый вечер он рассуждал о том, что можно было бы показывать над венецианской лагуной громадную голографию — тайфун или цунами. А сколько раз он говорил: «Ну что это — Румыния! Трое детей! Не лучше ли говорить правду, быть честным? Разве это не лучше, а главное — проще! Зачем ты усложняешь себе жизнь? У тебя отсутствует инициатива, необходимо быть проактивным».

Фиат внимательно выслушивал доводы и думал, что проактивность — это не для него. На прочие вопросы друга ответа у него не находилось.

Правда никогда не выходит на свет, в отличие от неправды, — таков был его единственный комментарий на все увещания Финценса.

Фиат дорожит комфортом, дорожит и временем. Ведь оно дано всем людям в равной мере, и никто не может им управлять. Оно существует, дано тебе в собственное распоряжение, и, конечно, это своего рода чудо, во всяком случае, идеал. А еще это капитал, который ежедневно сам собой возобновляется. Двадцать четыре часа на душу населения, не облагаемые налогами и сборами. Вообще, время — это самый что ни на есть демократический принцип. Иногда Фиату кажется, что он сам все это выдумал и, если кому-нибудь расскажет, если сообщит о своем открытии компетентным людям, ему немедля присудят Нобелевскую премию. Каждый человек будет располагать временем, все эти загнанные, измочаленные стрессом белые воротнички, биржевые акулы и как там еще их называют, все, в три погибели согнувшиеся над бумажками, все, намертво прилипшие к мобильным телефонам. Он, нобелевский лауреат, скажет им — бросьте вы эту ерунду. Любые два человека, ведущие диалог, движутся в неизвестных направлениях либо удаляясь один от другого, либо навстречу друг другу. Ни тот ни другой не знают, где его собеседник.