Александр Барченко - На льдине Страница 2

Ветер днём тянул будто бы с юга — оттуда большой волны не разведёт. Волны лениво горбили спины, уходя к берегу. Казалось, и льдину сносило туда же… И странно было видеть, как с каждым размахом тускнела, становилась тоньше узкая полоска на горизонте.

Отец Пётр загородился от ветра санями, закутался в шубу, ноги обернул полостью.

Фельдшер бегал по льдине в своём рыжем облупленном пальто, шлёпал руками, хлопал калошами.

— Вы, батюшка, напрасно сидите! — предостерегал он священника. — Первая помощь в несчастных случаях — не поддаваться сонливости. В отношении мороза… Вы сидите, а кровь у вас, между прочим, мёрзнет.

— Ты свои рецепты про себя держи… Доктор несчастный! — сказал священник. — Обтреплешь подмётки, к ночи мороз окрепнет, а тебе и ногой не пошевелить.

— К ночи? К ночи, Бог даст, мы дома…

— То-то, Бог даст!.. Пароход у нас нынче с опозданием… Хорошо, если хватились да в Устье телефонировали… А ежели нет?

Священник покрутил головой:

— До чего мне кобылы жалко! То есть так жаль, смотреть не могу… Ишь мается.

Лёд оторвался от берега в нескольких местах, обломки разошлись и белели среди волн, словно море скалило зубы.

Припав на колени на одном из обломков, по-кошачьи выгнувши спину, лошадь то исчезала за гребнем, то — вся на виду напряжённо тянулась к людям взъерошенной шеей и, раздувая ноздри, испуганно пятилась от набегавшей волны, обрываясь копытами в воду.

— Э-эх!.. — вздохнул отец Пётр. — Не денег жаль… Тоже ведь тварь… И пристрелить нечем… Четыреста целковых!..

Разделявшее льдины пространство жило тревожной жизнью. На откосе каждой волны сотнями бликов дрожали морщины шквалистой ряби. Пузыри вставали из глубины, лопались и тихонько шипели. Снизу тянулись щепки и обломки сухого тростника, смытого с берега приливом.

Под зыбкой, меняющейся грудью холодной воды пряталась холодная жуть.

Восток уже плотно задёрнула синяя бархатная мгла, и месяц казался теперь тусклым окошком.

До льдины добежал шквал. Поднял на неё снежную пыль, подхватил соломинку, упавшую из саней, закрутил вместе с пылью и потащил в море.

Было похоже на то, как в степи крутит метель позёмку, и жутко стало, когда снег, сорвавшись, таял в воде и солома легла на волну, закачалась на ней, набухла, ушла концом в воду и стала торчком, словно кто-то тянул её книзу.

И сразу стала чувствоваться под ногами глубина.

У фельдшера голова закружилась. Шарил невольно руками, ища точки опоры. И в первый раз, с тех пор как унесло льдину, ощутил холод. Ощутил ветер на лице, и чувствовалось, как жёсткие холодные руки схватили колени.

— Батюшка! — сказал фельдшер растерянно. — Вы того… как это?.. Вы на меня не обижайтесь!.. Как же мы теперича будем?

— Что — теперича?

— Как же, помилуйте! У меня завтра приём… Доктор опять придерётся, скажет — самовольно ушёл.

— А ты бы больше кляузничал. Нашёл время!.. Теперь сиди… Слюни распускать нечего. Бог даст, из Устья пароход вышлют.

— Приём у меня…

— Дубина! Что ж мне, заместо винта для тебя вертеться? Приём… Дай Бог из беды целыми выйти!.. У меня самого обедня… — отец Пётр опасливо покосился на ветер. — Сохрани Бог, моряна подымется.

Глаза фельдшера стали большие и круглые.

Невзрачный и хилый, он с берега не раз с жутким наслаждением любовался, как вставали и ползли на отмель, под северо-западным ветром, огромные седые волны.

Отступив на минуту перед сбегающим в море отливом, они горбили огромное тело, сразу одевшись пушистой белой каймой, тяжко бросались ничком на песок и с разгона взбегали далеко по откосу, толкая вперёд забытый прежнею бурей мусор.

Тогда в голову как-то не приходило, что там, далеко от берега, среди седой, кипящей, бешено ревущей пены могут находиться живые люди.

Фельдшер целыми часами, бывало, стоял на берегу, вцепившись в перила мостков, мокрый, заплёванный пеной, и когда возвращался в больницу, спрятанную от моря в лесу, за песчаной дюной, лицо его странно улыбалось, и он пристально, словно что-то новое, маленькое, рассматривал доктора, акушерку и сиделок.

— Степанов! Опять успел нажраться? — возмущался доктор.

Фельдшер молчал, загадочно улыбался.

— Это чёрт знает что! Марья Петровна! Опять придётся заместить этого…

Отец Пётр напомнил о буре.

И когда встала и открыла лицо своё эта мысль, сразу ушли куда-то далеко и стали маленькими мысли о приёме, больнице, докторе.

И снова сильнее ощутился холод — жало колени и сгибы костей стало щипать.

Тупо топтался, глядел на морщинистое море, где странно ныряла взъерошенная спина лошади.

Волны стали короче. Тёрлись у края льдины, захлёбывались, торопливо что-то глотали.

С запада растопыренной пятернёй тянулась к зениту туча, и красный отблеск мазал ей концы пальцев кровью.

Финн всё время сидел на рогоже, на корточках, обхватив руками колени. Он поднялся, подошёл, разминая затёкшие ноги, к священнику, толкнул пальцем передок саней и сказал:

— Вот… дрова!..

— И то!.. — обрадовался отец Пётр. — Я и не догадался… А чем рубить будешь?.. Топора нет.

Финн впился бурыми узловатыми пальцами в сани, напружил жилы на лбу, и передок с треском расползся.

Финн отодрал отводы, отвязал уцелевшую оглоблю и распялил на всём этом рогожу.

— Садись! — показал он священнику на шалашик. Отец Пётр пошарил в подряснике.

— Спички есть ли? Как это мы раньше не догадались… Владычица! Это что?!

Словно со дна вырвался и повис над морем полный смертельного ужаса, ни на что не похожий, режущий крик.

Обломок, должно быть, треснул, кобыла сорвалась задом в воду. Она судорожно цеплялась за скользкий край передними копытами — край уходил под её тяжестью в воду, взбивая пену; оборвалась наконец совсем, пробовала плыть и кричала долгим и диким криком, высунув из воды оскаленную морду.

Отец Пётр заткнул пальцами уши, зажмурил глаза и закричал в своём шалашике, как от зубной боли:

— О-ох! Поскорее бы она!.. Господи! Видеть не могу!..

Фельдшер следил, как билось животное, и странное сухое любопытство толкало в голове мысль: «Сколько продержится?.. Часов с собой нет… Ишь, ощерилась!.. Плакали у попа денежки…»

Лошадь закашляла, уткнула нос в набегавшую волну, и было видно, как на минуту, в последней судороге, вылезла из воды спина с мокрой лоснящейся шерстью.

Волну сдвинула другая волна. Отец Пётр закрестился:

— Царство небесное!.. Тьфу! Про кобылу-то?.. Ум за разум зашёл… На том берегу зимой рыбаков унесло. Двести пятьдесят человек. Ледокол подобрал из Кронштадта… Всех лошадей поели.

Фельдшер поморщился:

— Кобылятину? Я бы не стал.

— Их три недели носило, — сказал священник.

С тоненьким свистом протиснулся между людьми ветер, пригнул книзу пламя костра, спихнул в море сухую снежную пыль.

— Однако, щипется!.. — Фельдшер потёр нос.

Чёрная пятерня тучи перекинулась через небо, и месяц чуть мерцал у неё между пальцами.

За горизонтом давно уже словно ворочался медленно кто-то огромный и мягкий. Тихонько шипел.

В мутном сумраке чаще вылезали из моря горбатые чёрные спины и, с плеском кувырнувшись, показывали белое брюхо.

— Волну разводит? — тревожно спросил священник.

Фельдшер пригляделся. В той стороне, где был берег, огоньки потухли. Но сам берег близился. Вместо узенькой резкой черты на горизонте теперь тянулась и заметно росла широкая тусклая полоса. Вставала из моря всё выше, края неровные, будто зазубренные. Должно быть, опять к лесу прибьёт…

— Батюшка! — у фельдшера сорвался голос от радости. — Батюшка! Отец Пётр! Берег!..

Отец Пётр высунулся из своего шалашика, поглядел, и лицо его в свете костра сделалось серым.

Он пригляделся ещё раз, кашлянул и, спрятав под веками глаза, сказал дрогнувшим голосом:

— Туман…

Давно окунулись в ночь.

Ветер развело сразу… Что-то шипело и ворочалось за горизонтом. Рос рокот, делался выпуклым, словно натягивался туже, приучал к себе ухо, и, когда по краю льдины разметалась седая борода первого вала, трудно уже было представить себе ночь без напряжённого, густо напитавшего тьму, стонущего моря.

Выла тьма…

И там, куда от костра неверными взмахами тянулись дрожащие бледно-красные руки, в освещённом пространстве, не было моря, — там тяжело и медленно ползли длинные седые твёрдые спины, отступали и кланялись и снова тяжело, лениво, беззвучно вылезали, а над ними дико стонала темнота.

Она жадно обсасывала края, оставив на середине клочок, странно белевший нетронутым снегом. Качало редкими отлогими взмахами — льдина покрывала десятки валов. Только когда над самым краем опрокидывался гребень, под ногами дрожало, скрипело, чувствовалось, как напрягается лёд — хочет треснуть.

Темнота ощупывала льдину со всех сторон, скользкими мокрыми лапами тянулась к белому снежному клочку, шарила, шуршала рогожей шалашика.