Джеймс Хилтон - Утерянный Горизонт Страница 2

"Он был на консульской, а не дипломатической службе," свысока заметил Уайлэнд. Он не реагировал на шутки Разерфорда, и не выразил и тени протеста когда тот, после небольшой очереди подобных высказываний, поднялся уходить. Так или иначе становилось поздно, и я тоже сказал что пойду. Во время нашего прощания Уайлэнд так и не сменил своей позы, оставаясь молчать в страдании официального приличия, но Сэндерс был очень мил и выразил надежду когда-нибудь снова нас увидеть.

Мне нужно было успеть на трансконтинентальный поезд в довольно мрачном часу рано утром, и когда мы ожидали такси, Разерфорд спросил, не хочу ли я скоротать время у него в готеле. Там была сидячая комната, где, по его словам, мы могли бы поговорить. Я согласился, заметив что это подходило мне замечательно, на что он ответил: "Прекрасно. Мы можем поболтать о Кануэйе, если ты, конечно, не устал от этой темы."

Я сказал что нет, ничуть, не смотря на то что едва знал его. "Он уехал в конце моего первого срока, и я больше никогда не встречал его. Но однажды он был удивительно добр со мной. Я был новичком, и у него не было никаких причин для того чтобы поступать так. Пустяковая вещь, но всегда помнится."

Разерфорд согласился. "Мне тоже он очень нравился, хотя видились мы совсем мало, если судить по времени."

Последовало неожиданное молчание. И на протяжении его чувствовалось что мы оба поглощены мыслью об одном человеке, значение которого покрывало краткость наших случайных встреч с ним. И с тех пор я часто замечал что и другие, будучи знакомы с ним пусть кратко и официально, очень отчетливо помнили его. Кануэй, бесспорно, был неординарным в юности, и для меня, познакомившегося с ним в возрасте боготворения героев, память о нем была все еще романтически ясна. Он был высок и удивительно хорош собой, не только отличался в играх, но и уходил с любым возможным призом предоставленным школой. Директор школы, несколько сентиментальный человек, однажды прозвал его подвиги "велоколепными," что и дало основу его будущему прозвищу, которое только Кануэй, я думаю, был в состоянии хранить. Его речь в День Выступлений была на греческом, а на школьных спектаклях, помню, он затмевал собою всех. В нем было что-то Элизабетинское3 -- небрежная уступчивость, замечательная внешность, и это пылкое соединение умственной и физической энергии. Что-то от Филип Сидни.4 Цивилизация в наши дни не часто порождает на свет таких людей. Что-то подобное я сказал Разерфорду, и он тут же ответил: "Это правда, и в нашем обществе для них всегда находится пренебрежительное словцо. В случае Кануэйя, это -- дилетант. Я полагаю, были те кто звал его дилетантом, такие как Уайлэнд, например. Уайлэнда не выношу. Вообще, людей подобного склада -- вся эта чопорность, огромное самомнение. И ты заметил, абсолютно учительский склад ума? Все эти фразки о "долгах чести" да "сохранении случившегося в пределах школы" -- как если бы круглая Империя была Пятой Формой в Св. Доминике! Хотя с другой стороны, я всегда сцепливаюсь с этими сахибскими5 дипломатами."

Несколько кварталов мы проехали молча, потом он продолжил: "И все же я рад что вечер состоялся. Эта история Сэндерса о том, что произошло в Баскуле, произвела на меня особое впечатление. Видишь ли, я уже слышал ее до этого, но никогда до конца не мог поверить. Она скорее была одной из тех невероятных историй, в которые совсем не хочется верить, разве по одному тривиальному поводу. Но сейчас таких повода два. Я осмелюсь заметить, что по-твоему, я не совсем легковерный человек. Приличная часть моей жизни прошла в путешествиях, и я знаком с тем, что в мире существуют весьма странные вещи -- если, конечно, самому сталкиваться с ними, реже когда это доходит через вторые руки. И все же..."

Неожиданно, как мне показалось, он решил что все эти рассуждения значат для меня очень мало, и оборвался смехом. "Но одно остается определенным -Уайлэнд не из тех кому я бы доверился. Это было бы как попытка продать эпическую поэму Тит - Битсу. Я уж лучше попытаю счастья с тобой."

"Не прельщай себя," ответил я.

"Твоя книга обещает совсем другое."

Своей книги, скорей специального труда (неврология, после всего, "лавочка" не для каждого) я до этого не упоминал вовсе, и потому был приятно удивлен тем что Разерфорд слышал о ней. После моего признание он ответил: "Видишь ли, мне было интересно, по той причине, что в одно время Кануэй страдал амнезией."

Мы уже были в готеле и он отправился к бюро за ключом. Поднимаясь на пятый этаж он продолжил:"Все это лишь прыгание вокруг да около. Дело в том, что Кануэй жив. Был, во всяком случае, несколько месяцев назад."

В ограниченном пространстве во время подъема лифта это было превыше любых комментариев. В корридоре, несколько секунд спустя, я отреагировал: "Ты уверен? Откуда ты знаешь?"

Открывая дверь, он ответил: "Потому что прошлым ноябрем я путешествовал с ним из Шанхая в Хонолулу на японском лайнере." Больше он ничего не сказал до того, как мы расположились в креслах с напитками и при сигарах. "Видишь ли, осенью, на праздник, я был в Китае. С Кануэйем мы не виделись годы. Мы никогда не переписывались, и я не могу сказать что часто вспоминал его, хотя лицо Кануэйя было одним из тех немногих, которые всегда легко приходят ко мне если я хочу их вспомнить. Я был у друга в Ханкое и возвращался Пекинским экспрессом. В поезде я случайно разговорился с очаровательной Матерью Наставницей каких-то французких сестер милосердия. Она направлялась в ЧангКайанг, в свой монастырь, и благодаря моему небольшому знанию французкого, для нее, кажется, было удовольствием поговорить со мной о своей работе и основных делах. Кстати сказать, большой симпатии по отношению к обычным миссионерским предприятиям я не испытываю, но готов признать, как многие в наши дни, что Римские Католики -- это отдельная статья, так как они, по крайней мере, тяжело трудятся и не выставляют себя за уполномоченных офицеров в мире, где и так хватает различных чинов. Хотя, все относительно. Факт тот, что эта лэди, рассказывая мне о миссии в Чанг-Кайангском госпитале, упомянула один из случаев лихорадки, произошедший несколько недель назад с человеком, по их мнению, европейского происхождения, не смотря на то, что он ничего не помнил и был без документов. Его одежда была местной, в ужасном состоянии, и когда он попал к сестрам, то, без сомнения, был очень болен. Он бегло говорил на китайском, и хорошо знал французкий, и если верить моей компаньонке по поезду, так же обращался к монахиням на английском с изящным акцентом, пока не понял их национальности. Я сказал, что не могу представить такого феномена, и немного поддразнил ее насчет распознания акцентов незнакомого ей языка. Так мы шутили о том и об этом, и все закончилось тем, что она пригласила меня посетить их миссию, если я буду где-нибудь поблизости. Это, конечно, казалось тогда таким же вероятным как и мои покорения Эвереста, и когда поезд достиг Чанг-Кайанга, мы расстались с рукопожатием и искренним сожалением о том, что наша встреча подошла к концу. Однако несколько часов спустя я снова оказался в этом городе. Две или три мили после отправления наш поезд сломался, и после того как он с большим трудом оттащил нас обратно к станции, мы выяснили, что сменный паровоз будет не раньше чем через двенадцать часов. Такие вещи нередки на Китайских железных дорогах. С перспективой двенадцати-часового пребывания в Чанг-Кайанге я решил словить милую даму за слово и остановиться у миссионеров.

"Что я и сделал, и был тепло, хотя и с некоторым удивлением, принят. Я думаю, что для некатолика сложнее всего представить, каким образом в католике могут легко совмещаться жесткость служащего и неофициальная широта взглядов. Я понятно выражаюсь? Не обращай внимания. Итак, эти миссионеры оказались довольно приятной компанией. Не успев пробыть там и часу, меня удостоили обеда, и молодой христианский доктор китаец сел со мной разделить трапезу и развлекал меня болтовней на веселой смеси французкого и английского. После этого он и Мать Наставница пошли показывать мне госпиталь, которым они очень гордились. Я сказал им что я писатель, и они были несколько польщены этим, решив, по простоте души, что я помещу их всех в свою книгу. Мы проходили мимо коек, и доктор объяснял причины каждой болезни. Все было безукоризнено чисто и, кажется, в надежных руках. Я полностью забыл о загадочном пациенте с утонченным английским до той поры пока Наставница не сказала, что мы подходим к его койке. Все что я сначала увидел был мужской затылок; по-видимому, он спал. Было предложено окликнуть его по-английски, и я промолвил "Добрый день," первое что пришло в голову, не очень оригинально, конечно. Внезапно мужчина приподнялся и ответил "Добрый день." Наставница была права -- его акцент действительно говорил об образовании. Но удивиться этому у меня не оказалось возможности, так как я тут же узнал его, не смотря на бороду, общие изменения во внешности и тот факт что мы так долго не видились. Это был Кануэй. Я был абсолютно уверен в этом, хотя, с другой стороны, проанализируй я ситуацию, заключение бы было, что это просто нереально. К счастью, я действовал импульсивно. Я назвал его и собственное имена, и не смотря на то, что он смотрел на меня совершенно не узнавая, был уверен что не ошибся. В нем было то особенное небольшое подергивание лицевых мускул, которое я заметил раньше, и глаза были такие же как в Баллиоле, когда мы говорили что в них больше синевы Кэмбриджа чем Оксфорда. Но кроме этого, он был человек в котором просто нельзя ошибаться -- тот, кто однажды был с ним знаком, будет всегда знать его. Конечно же, доктор и Наставница были очень возбуждены. Я сказал им, что я его знаю, он англичанин, и мой друг, и тот факт, что он не узнал меня, объясняется лишь его частичной потерей памяти. Они согласились, правда с удивлением, и у нас состоялся длительный разговор о его болезни. То, каким образом Кануэй попал в Чанг - Кайанг в таком виде, для них было неизвестно.