Пэлем Вудхауз - Как бросают курить Страница 2

Игнатий укоризненно поднял брови.

-- Так мало? -- мягко удивился он.

Джордж побулькал и спросил:

-- Пять?

Игнатий с мягкой укоризной покачал головой.

-- Оставь эти мелочи, Джордж, -- посоветовал он. -- Бери шире. Мысли масштабней.

-- Неужели десять?

-- Я бы сказал, пятнадцать, -- поправил его мой племянник. -- Если не больше.

-- Вот это да!

-- Что ж, прекрасно. Приходи завтра ко мне с утра, так... в одиннадцать.

Сияя благожелательностью, он похлопал Джорджа по спине, а через несколько часов, ложась в постель, сказал самому себе: "Сотворивший добро заслужил ночной отдых".

Как все, кто живет напряженной жизнью духа, Игнатий спал крепко. Обычно он, проснувшись, долго лежал в полузабытье, пока его не пробуждал манящий запах жареной грудинки. Однако в то утро, открыв глаза, он ощутил необычайную резвость. Иными словами, он достиг той фазы, когда пациент начинает нервничать.

Исследовав свои чувства, он понял, что нервы разгулялись. Кошка что-то свалила в коридоре, он взвился и крикнул было служанке, миссис Перкинс: "Да уберите вы ее!", когда она (служанка, не кошка) появилась пред ним, сообщая, что готова вода для бритья. Взвившись уже к потолку белым коконом простынь, он трижды перевернулся в воздухе и опустился на пол, дрожа, как перепуганный мустанг. Сердце его завязло в гландах, глаза совершенно вылезли.

Когда разум вернулся на свой престол, Игнатий тихо заплакал, но вспомнил, однако, что он -- Маллинер, побрел в ванную, встал под душ и немного очухался. Помог и обильный завтрак, так что он совсем пришел в себя, но тут заметил, что нет трубки, и снова впал в меланхолию.

Долго сидел он, закрыв лицо руками, впивая все скорби мира. Вдруг что-то изменилось. Минуту назад он жалел людей так, что сердце лопалось, -и вот он ощутил, что ему на них наплевать; мало того, он терпеть их не может. Зайди к нему кошка, он бы пнул ее ногой. Зайди миссис Перкинс, он бы шлепнул ее муштабелем. Но кошка ушла отдохнуть на помойку, миссис Перкинс пела на кухне псалмы. Игнатий кипел, как закрытый котел. Невесело усмехаясь, он поджидал, не появится ли живое существо.

Именно тогда, словно верблюд в оазисе, в дверях показался Сиприан.

-- Здравствуй, дорогой мой, -- заметил он. -- Можно войти?

-- Давай входи, -- отвечал Игнатий.

При виде бакенбард, а главное -- черного носка, который дважды обвивал шею критика, вдвое умножая его мерзостность, племянник мой впал в необыкновенное, болезненное волнение, словно тигр, завидевший служителя с грудой мяса. Медленно облизнувшись, он мрачно глядел на Сиприана. Над постелью висел дамасский кинжал в роскошных ножнах. Он снял его, вынул и попробовал о палец.

Критик тем временем рассматривал картину сквозь монокль в черной оправе. Подвигав вдобавок головой и поглядев сквозь пальцы, он издал те специфические звуки, которые издают критики.

-- Мда-ммм, -- проговорил он. -- Хммм... Хрффф! Есть ритм... да, ритм, ничего не скажешь... но можем ли мы признать, что это -- искусство? Нет, не можем.

-- Нет? -- переспросил Игнатий.

-- Нет и нет, -- подтвердил Сиприан, поигрывая левой бакенбардой. -Где жизнь? Где налет вечности?

-- Нет? -- уточнил Игнатий.

-- Ни в малейшей мере.

Поиграв с другой бакенбардой, Сиприан прикрыл глаза, откинул голову, задвигал пальцами и что-то прогудел, как бы понукая лошадь.

-- Жизнью поступаться нельзя, -- сообщил он. -- Палитра -- это оркестр, художник -- дирижер. Краска должна быть плотной, должна быть весомой. Фигура на холсте должна дышать, что там -- бодрствовать. Тогда и возникнет жизнь. Что до налета вечности...

Может быть, он знал, что о нем сказать, но его прервал тот звук, какой издает леопард, подкравшийся к добыче. Обернувшись, он увидел, что художник идет к нему, криво и неприятно улыбаясь. Глаза его сверкали, в правой руке он сжимал клинок с искусно украшенной рукоятью.

Критик, побывавший во многих мастерских, приучился действовать быстро. В один миг увидел он, что дверь закрыта, а между ним и нею -- хозяин, и мгновенно юркнул за мольберт. Несколько минут художник и критик метались по обе стороны мольберта, и только с двенадцатого выпада Сиприан был ранен в руку.

Другой бы сдался, потерял голову -- другой, но не он. Многоопытный критик два дня назад буквально измотал одного из лучших анималистов, больше часа гонявшегося за ним с настоящей дубинкой.

Сохранив спокойствие и обретя дополнительную резвость, он перескочил в шкаф, как истинный стратег, которым и должен быть критик, если он общается с художниками.

Игнатий покачнулся и не сразу обрел равновесие. Выпутавшись из циновки, он бросился к шкафу. Ручка не поддавалась. Сиприан держался, пока его враг не отступил.

Отступив, художник побрел обратно, взял укелеле, поиграл "Старика" и как раз дошел до "Никто не скажет -- видно, что-то знают", когда дверь отворилась и в ней появился Джордж.

-- Привет! -- заметил он.

-- Р-р-р. -- ответил Игнатий.

-- Что значит "р"? -- осведомился гость.

-- То и значит, -- отвечал хозяин.

-- Я насчет денег.

-- Р-р-р!

-- Двадцать фунтов, помнишь? Лежу сегодня и думаю: "А почему не двадцать пять?" Такая круглая цифра.

-- Р-р-р!

-- Что ты заладил "р" да "р"?

Игнатий гордо выпрямился.

-- Моя мастерская, -- сказал он. -- Что хочу, то говорю.

-- Конечно, старик, конечно, -- заторопился Джордж. -- Эй, привет! Шнурок развязался. Завяжу-ка я его, а то и упасть можно. Прости, минуточку.

Он наклонился, Игнатий примерился получше, раскачал правую ногу и смело метнул ее вперед.

Тем временем леди Росситер и дочь ее Гермиона, завернув за угол, подошли к дверям мастерской. На лестнице они остановились, ибо мимо что-то пролетело, по-тюленьи пыхтя.

-- Что это? -- вскричала леди Росситер.

-- Да, странно, -- согласилась Гермиона. -- Такое тяжелое... Надо спросить мистера Маллинера, не уронил ли он чего-нибудь.

Когда они вошли в мастерскую, Игнатий стоял на одной ноге и потирал пальцы другой. По рассеянности^ присущей художникам, он забыл, что еще в домашних туфлях. Однако, несмотря на боль, вид у него был такой, какой бывает у человека, поступившего правильно.

-- Доброе утро, -- сказала леди Росситер.

-- Доброе утро, -- сказала Гермиона.

-- Добррр утрррр, -- сказал Игнатий, с отвращением глядя на них. Теперь он понял, что хуже всех в семье -- не братья, а именно сестра, и быстротечная радость сменилась горчайшей скорбью. Мы не смеем вообразить, что случилось бы, наклонись в этот миг Гермиона.

-- Вот и мы, -- сказала леди Росситер.

Шкаф тихонько приоткрылся, оттуда выглянуло бледное лицо. Взметнулась пыль, раздался свист рассекаемого воздуха, что-то вылетело в дверь -- и она захлопнулась.

Леди Росситер, тяжко пыхтя, прижала руку к сердцу.

-- Что это? -- спросила она.

-- Мне кажется, Сиприан, -- предположила Гермиона.

-- Ушел! -- закричал Игнатий, выбегая на лестницу.

Когда он вернулся, кривясь от горя, леди Росситер думала о том, что два психиатра пришлись бы очень кстати, но не огорчалась -- безумный художник ничуть не хуже разумного.

-- Ну что же, -- приветливо сказала она. -- Гермиона готова позировать.

Игнатий очнулся.

-- Кому?

-- Вам, для портрета.

-- Какого?

-- Своего.

-- Вы хотите заказать портрет?

-- Вы же вчера предлагали...

-- Да-а? Возможно, возможно. Ну что ж, выписывайте чек, пятьдесят фунтов. Книжку не забыли?

-- Пятьдесят?

-- Гиней. Точнее, сто. Пятьдесят -- это задаток.

-- Вы же сами хотели ее писать...

-- Даром?

-- Д-да...

-- Очень может быть, -- согласился Игнатий. -- Видимо, вы лишены чувства юмора. Не понимаете шуток. Моя цена -- сто гиней. Собственно, почему вам нужен ее портрет? Черты лица -- неприятные, колорит -- тусклый. Глаза -глупые, подбородка -- нет, уши -- торчат. Смотреть, и то тяжело, а тут -пиши! Прибавим за вредность.

Сказав все это, он принялся искать трубку, но не нашел.

-- О Господи! -- кричала тем временем мать.

-- Повторить? -- осведомился художник.

-- Где мои соли?!

Игнатий пошарил по столу, открыл оба шкафа, заглянул под кушетку. Трубки не было.

Маллинеры учтивы. Заметив, как сопит и клекочет гостья, племянник мой догадался, что чем-то ее обидел.

-- Может быть, -- сказал он, -- я вас чем-то обидел. Тогда -- простите. От избытка сердца глаголят уста. Очень уж мне надоело ваше семейство. Сиприана я чуть не заколол, но он для меня слишком прыток. Не будут заказывать статьи, пусть идет в русский балет. С Джорджем вышло лучше. Он мимо вас не пролетал?

-- Ах, вот что это было! -- обрадовалась Гермиона. -- Тото я думала...

Леди Росситер, тяжело дыша, смотрела на него.

-- Вы ударили мое дитя!

-- Прямо в зад, -- скромно, но гордо уточнил Игнатий. -- С одного раза.

Несчастная с жалобным криком кинулась вниз по лестнице. Истинно говорят, что мать -- лучший друг сына.

Гермиона глядела на Игнатия незнакомым взглядом.

-- Я и не знала, что вы так красноречивы, -- наконец сказала она. -Как вы меня описали! Поэма в прозе. Игнатий что-то промычал.