Белькампо - Избранное Страница 20

Наутро вместе с отцом семейства, который, как и все тамошние жители, работал на добыче мрамора, я поднялся к карьеру. Мы шагали по шпалам узкоколейки; идти по мраморным блокам было небезопасно. Наверху со всех сторон раздавался высокий пронзительный шум от тонких стальных прутков, которые там и сям медленно, но верно пилили мраморный монолит. Прутки эти бегали взад-вперед на маленьких колесиках, приводимых в движение электромотором. Долго, очень долго они елозят себе туда-сюда, и вдруг целая глыба отваливается от горы; в этом методе мне чудилось что-то очень, коварное, и я представил себе, что вот таким же образом кромсает на части человеческую душу бесконечное страдание. Несколько раз по воздуху на верхние этажи карьера поднималась большая бадья с рабочими, которые были похожи снизу на белые щепочки; это была настоящая мраморная гора. Если ее когда-нибудь целиком разденут и оставят стоять как есть, наверное, это будет гораздо красивее, чем все те формы, которые принял мрамор в руках людей, рассеянный по всей земле.

В самом Фосдиново повсюду стоят фабрики и мастерские, где продолжается обработка мрамора; дружно работающие пилы распиливают мраморные блоки на плиты.

В Массе меня ждала приятная новость. Когда я рисовал в таверне, один коротышка попросил меня прийти к нему в половине шестого и дал адрес. Это был магазинчик радиоприемников и патефонов. Хозяин появился примерно через час после моего прихода, но я не скучал, его сынишка лет десяти все это время крутил своим дружкам, торчавшим в дверях, полученные отцом на продажу новые патефонные пластинки. Я проявлял к ним большой интерес, тем самым побуждая мальчика ставить все новые и все более красивые пластинки. Это был великолепный концерт; когда всякие глупые песенки кончились, приятели сынишки разбежались, так что я вдвойне мог наслаждаться музыкой после перерыва в несколько месяцев.

Как раз во время упоительного мужского хора в дверь вкатился папашка и с порога закатил концерт, но не вместе с хором, а соло. Я сделал невинные глаза, мальчонок немедленно исчез, а хозяин не стал рядиться и дал пластинке доиграть. После этого он выложил мне свою идейку. Он хотел, чтобы я изобразил его с женой и двумя детьми на одном листе бумаги. Я подумал, что ему нужен полный семейный портрет, в обнимку на кушетке и все такое, и меня чуть не хватил удар. Быстро это не сделаешь, отвечал я, очень большой заказ, потребуется несколько дней, а ему он обойдется самое малое в сотню лир. «Нет-нет, — говорит, — вы меня не поняли, вы будете рисовать как обычно, только все головы должны быть друг возле дружки на одном листе». — «Тогда согласен». Мы пошли в книжную лавку, где он купил большой лист бумаги, дома у него была чертежная доска. Мы договорились, что родители займут верхние углы листа, детей поместим ниже этажом и поближе к центру, а все лица будут обращены друг к другу; заказчик находил в такой композиции особую прелесть.

Папашка позировал первым. Низкорослым всегда хочется выглядеть посолиднее; я это учел, и получилось как надо. Потом настала очередь детей, мальчика и девочки. Чем дальше шла работа, тем осторожнее я рисовал, чтобы не испортить все блюдо; супругу и Мамашу я заканчивал уже почти через силу. Когда мой шедевр был готов, меня попросили нарисовать еще раз отдельно мальчика, и за всю работу глава семейства дал мне десять лир. Мне показалось слишком мало. «Но если такой сквалыга сам ни о чем не догадывается, то черт с ним, пусть подавится своими паршивыми деньгами», — подумал я с возмущением и ушел прочь, не сказав ни слова.

Когда я обедал в маленькой гостинице, вошла мужская компания и вскоре завела с молодыми буфетчицами богословский диспут на темы, горячившие головы наших предков еще во времена Реформации. Среди тезисов был следующий: чтобы продолжить род людской, дети Адама и Евы неизбежно должны были предаваться кровосмешению, и это большой порок в творении божьем. Мне тоже захотелось пофилософствовать, и я сказал, что обычному человеческому разуму браться судить о Священном писании — значит идти по ложному пути, ибо по таким рассуждениям выходит, что господь бог своими деяниями затмевает самых ужасных преступников: сначала подстроил людям шутку с раем, а после обрек их на вечные муки в аду. Это лучшее доказательство, что Библию нельзя мерить мерками нашего здравого смысла. Но меня не поняли. Одна буфетчица, девушка удивительно красивая, думая подтвердить мою правоту, заявила, что о таких вещах толковать нынче уже забыли, пусть святые отцы себе голову ломают. На этом диспут сам собою закончился.

Виареджо, итальянский Схевенинген,[23] лежал словно мертвый под ослепительными лучами солнца. Я отдохнул немного на песочке после утреннего перехода. Виареджо — это широкий бульвар с уродливыми виллами и гостиницами да старые рыбацкие посудины на берегу в южной части города, точь-в-точь Схевенинген, только суета помельче, да и пляж, конечно, не такой красивый.

К югу от Виареджо простирается самый большой в Италии лес пиний — вы представляете их себе, конечно, по пейзажам вроде «Вид на Неаполь с Везувием на заднем плане»; пинии — мастера колыхания и шелеста, огромные пушистые опахала, которыми обмахивается матушка-земля. Больше часа я шел по этому лесу, по временам взирая на высокие деревья, как мальчик с пальчик на старших братьев. Температура воздуха была в пол не летняя, и я сочинял про себя глумливую оду в честь тех, что сейчас грелись у домашнего очага. Я был, конечно, несправедлив к этим беднякам — ведь у очага тоже была летняя температура.

Дорога, на которую я вышел, привела меня к широкому и пустынному озеру Массачукколи, заболоченному зеркалу воды на фоне далеких гор, выглядевших отсюда еще весьма импозантно. На берегу озера стояла вилла, где жил и работал Пуччини. Когда-то по водной глади скользил вдохновенный взгляд маэстро, теперь по ней скользят гидропланы итальянской авиации, для которых озеро стало учебным полигоном.

Когда сгущались сумерки, на горизонте возникла Пиза, и я решил добраться до нее. Часа через полтора я уже проходил мимо падающей башни и думал: «Сейчас удобный момент, чтобы, простояв сотни лет, она расплющила меня в лепешку». Но башня собрала все силы и устояла. Вид у нее был такой сверхъестественный, что я специально ускорил шаг, чтобы не увидеть ничего наполовину и тем самым не лишать себя возможности увидеть все при дневном свете полностью и сразу. Сейчас это было вроде аванса.

Порядочно проплутав, я нашел себе наконец пристанище у двух безобразных, но радушных женщин, в большом и мрачном доме, расположенном в глухом переулке. Это был настоящий постоялый двор, где за четвертак давали приют всякого рода странствующей публике. Тем же вечером я успел подружиться с художником-велогонщиком-футболистом-поэтом-композитором и его женой — лицами, очень достойными карандаша и бумаги.

В одной комнате со мной спали три молодых парня, с превеликим удовольствием обучавшие меня итальянским ругательствам. В Пизе я провел целую неделю. Конечно, этого мало, здесь нужно было пожить хотя бы полгода, как Байрон или Шелли, чтобы совсем освоиться с городом и его историей. Пиза этого стоит.

На первую прогулку идешь не торопясь, куда глаза глядят, но с каждым шагом тебя захватывают все новые и новые красоты, и каждая из них на свой собственный манер говорит об одном и том же — великом и славном прошлом города, а тебя снова и снова охватывает Чувство, что ты мог быть тогда его свидетелем. Целых два столетия самый красивый и самый могущественный город на всем Средиземноморье, горящий факел мировой цивилизации, город со своим собственным стилем архитектуры, скульптуры и живописи, еще и поныне гордящийся ансамблем пусть частично разобранных и подлатанных, но все-таки средневековых палаццо. Для людей, лишенных внутреннего зрения, Италия пустое место, но для других она почти сплошной восторг. Я не буду перечислять всего, что можно увидеть в Пизе, об этом достаточно много разных книг с роскошными иллюстрациями, хотя вряд ли могут плоскостные иллюстрации передать идею того, что задумано в пространстве, — произведений архитектуры и скульптуры. Место на городской окраине, где находятся большой собор, баптистерий, падающая башня и монументальное кладбище, — один из многих освященных красотой уголков этой земли. Он существовал уже в 1200 году, когда у нас все еще только начиналось.

Пизу делит надвое река Арно; переброшенный через реку мост, по которому проходит главная магистраль города, Понте-дель-Медзо, то есть «мост середины», далеко известен своей «джуоко-дель-понте» — «игрой на мосту», которая прежде разыгрывалась каждый год, приводя в возбуждение весь город. В ней участвовали две стороны, северяне и южане, Арно была между ними границей. Когда приходило время, сторона, проигравшая в прошлый раз, вызывала другую в высокопарных и насмешливых выражениях на состязание; противник принимал вызов, отвечая сценкой в том же духе. Затем назывался день состязания. Утром этого дня войска обеих сторон выступали друг перед другом, готовые к сражению. Правилами игры строго предписывались доспехи: латы из двух слоев — нижнего, защитного, из ваты или бумажных пыжей, и верхнего, кирасы из жестких пластин, снабженных торчащими выступами, — щит и единственный вид оружия: палка с крюком на конце. Пестрый и праздничный характер игры подчеркивали офицеры, герольды и множество других почетных персонажей, костюмы которых были еще нарядней, а султаны из перьев — еще выше. В заранее назначенное время оба войска, в составе каждого по восемь дивизий, начинали маршировать к мосту. Затем следовал сигнал, по которому войска выдвигались каждое на свою половину моста; противники стояли теперь нос к носу, и одна лишь тонкая веревка, обозначающая середину моста, удерживала их от враждебных выпадов; напряженное молчание царило на мосту и у высоких балюстрад по обе стороны Арно, возведенных специально для того, чтобы пизанские дамы и члены муниципалитета могли наблюдать за сражением и приветствовать его участников. Как только убирали веревку, разгоралась ожесточенная рукопашная битва, одна сторона теснила другую с моста на берег и старалась захватить пленных, пуская в ход палки с крюками и цепляя ими за выступы на кирасах. Баталия продолжалась ровно три четверти часа; сторона, отвоевавшая за это время большую часть моста, признавалась победившей и совершала триумфальное шествие через весь город, удивляя публику безудержной похвальбой о своих подвигах. День завершался общим балом и пиршеством. В последний раз такое побоище разыгрывалось в 1806 году и, вероятнее всего, было действительно последним.