Евгения Кононенко - Без мужика Страница 21

— По законам жанра, это лишь начало сюжета. Самое интересное впереди… Знать бы — что?

…Такси быстро исчезло из виду. Вот его уже и не слышно. Матери стало холодно, она вернулась домой. Открыла стеклянные дверцы книжного шкафа, взяла в руки цветное фото, долго разглядывала Оксану и Рональда. Невольно поставила их фото рядом с Портретом. Вспомнила последние слова, которые сказала ей дочка, садясь в машину. И впервые без слез, а с интересом, будто вся эта история была ей чужой, подумала: «А и правда, что же будет дальше?..»

Утраченные стены

Мы теряли стены! Крыша над головой к тридцати пяти годам у нас, худо-бедно, уже была. Твердую почву под ногами, по-видимому, не обретем никогда. А вот стены, эту роскошь, которой мы владели чуть ли не с самого детства, скоро разломает неумолимый бульдозер.

Роман позвонил на работу Рижанскому, сказал, что день рождения переносится с 21 октября на 21 сентября. Растерянный Рижанский обзвонил нас. Все мы обескураженно отвечали: да, будем, обязательно будем. Даже Милочка. Вот так — все разом — пришли бы на похороны. И это действительно были похороны юности, которая затянулась слишком надолго. Сколько лет прошло с тех пор, как десятиклассник Роман Шутюк, долговязый парень, чужой и неприкаянный в среде ровесников, пригласил к себе на день рождения нас, шестиклассников, с которыми играть в футбол на школьном дворе было намного приятнее, чем курить в туалете со своими? В компанию попали две девочки — Лялька и Милочка. Лялька уже тогда была невероятно сексапильна и не могла «без мужчин». А Милочка уже тогда была очень умная и дружила только с ребятами, так как с «бабами» ей было «неинтересно». Сколько лет прошло с тех пор? Посчитайте.

Тогда Роман со своей, теперь уже покойной, мамой занимал комнату в большой квартире — с «удобствами» на улице. И все помещения в двухэтажном особняке были плотно заселены разнообразным людом. По двору к колонке за водой ходили не привидения, а вполне конкретные и не очень интересные жильцы. Позади двора стоял сад, большой и таинственный. Это уже потом мы узнали, что того сада было-то восемь на восемь шагов… Сразу за садом тянулась стена «шнапс-фабрик» — ликеро-водочного завода.

В этот сумрачный сад с неестественно высокими одичавшими яблонями и кустами какой-то невиданной сирени выходили окна Романовой комнаты. В самой же комнате стоял круглый стол «Дружба», превращающийся в овальный, когда собирались гости, буфет образца 1954 года, желтый шкаф с зеркалом и еще одно зеркало между окон, гулкие стенные часы с маятником и «со звоном», и огромное кресло-кровать, на котором хоть единожды ночевал каждый из нас.

Перед приходом гостей Роман натопил во всех комнатах, которых у него теперь было шесть. Шесть! Шесть неимоверно просторных и неимоверно свободных комнат! О благословенная роскошь газово-печного отопления, когда в квартирах с центральным отоплением царит собачий холод, а у тебя есть заветные серебристые дверки! Здесь когда-то жил репрессированный и реабилитированный, невыносимый в общении, бесноватый Симчак. На общей тогда кухне любили посудачить, что, мол, самое страшное преступление Сталина заключается в том, что Симчака все же выпустили. Особенно тяжко приходилось Роману с мамой, потому что у них с Симчаком была общая печь, а жертве Гулага все время было то жарко, то холодно. Когда Симчак выкричал себе изолированную квартиру, все его соседи перекрестились, даже Мира Марковна. Роман с мамой хлопотали и заняли комнату Симчака, потом уже освобождающиеся комнаты занимали безо всяких хлопот.

Вот «зала», в которой когда-то обитала Мира Марковна. В идеальном состоянии. Добротно выкрашенный до блеска пол отражает аккуратные голубые обои и несколько забытых репродукций на стенах. Без ремонта Миру Марковну не пускали воссоединиться с семьей. Комнату принимала комиссия из ЖЭКа. А потом ее никому не дали, и она досталась Роману и нам вместе с фикусом и китайской розой, которые Мира Марковна не смогла утащить с собой за бугор.

Так все соседи понемногу и разъезжались — кто на Оболонь, кто за океан, кто еще дальше, то есть на кладбище. А дом стоял и служил нам прибежищем ото всех наших невзгод. Здесь мы отмечали все праздники — и религиозные, и пролетарские, и свои личные. Здесь каждый из нас мог перекантоваться, если возникала нужда переосмыслить свои отношения с домашними. Здесь останавливались наши друзья из других городов — конечно, только те из них, кто был достоин стать временным членом нашего «клуба». Несколько лет назад пижон Рижанский привел к Роману даже профессоров из Канады. Это были настоящие иностранцы, которые ни слова не знали по-неиностранному.

— We teach how to teach, — обозначили они свою роль на этом свете.

С тех пор Вася — Сократ повторял это «ви тич хау ту тич» к месту и без, а вернее, всегда не к месту.

К тому времени, когда граждане Канады переночевали в голубой гостиной Миры Марковны, в доме, кроме Романа, уже никто не жил. Особняк стоял забытый Богом, а главное, архитектурным управлением, или кто там еще вершит судьбами городских зданий? Пивень и Фещенко долбали Рижанского за то, что он привел иностранцев в забытый дом, и это-де не могло остаться не замеченным соответствующими органами.

— Ну что вы прицепились? Это же не сталинские времена, — отбивался Рижанский. — Никто вас не посадит.

— Нас не посадят, но дом возьмут на заметку и снесут. Роману дадут однокомнатную в губернии.

Но тогда этого, к счастью, не произошло. Канадцы благополучно уехали, а дом выстоял, и мы поверили в его бессмертие.

Настенные часы гулко пробили пять. Традиционные пять пополудни. И сразу раздался звонок в дверь. Как всегда, первым пришел Пивень с гитарой. Роман открыл ему и, как всегда, сказал:

— Не закрывай. За тобой будут люди идти.

Пивень протянул Роману «Топологию» Курнатовского. Традицию дарить Роману умные книжки основала Милочка, когда прилюдно преподнесла нашему Роману свой автореферат по колоидной химии.

— Ну матюги! Ну матюги!.. И ты в этом на самом деле что-то сечешь? — наперебой бросились все расспрашивать тогда нашего первого кандидата наук.

И сейчас Роман растерянно перелистывал страницы с непонятными, но, наверное, очень умными буквами и значками, а Пивень уселся в кресло, задрав правую ногу на подлокотник, и начал перебирать струны своего инструмента.

— Ой, не мучь меня! Не рань мне душу! — это в недавнюю тишину обреченного дома громко вломилась Лялька. — Романчик, это тебе, чтоб ты всегда был такой же красивый и высокий. — Лялька прижалась к впалой груди Романа, тот, как всегда, смутился, а потом она подарила ему «Проблемы насилия в постиндустриальном обществе и кризис ревизионистской идеологии». — Вот, почитаешь на досуге.

С сумкой провизии Лялька направилась в кухню и, как всегда, крикнула оттуда: «Ну, Романчик, ты молодец!», увидев батарею водочных бутылок, а Пивень, не обращая внимания на просьбу Ляльки не рвать душу, начал наигрывать нашу отрядную, или, как бы это сказать, просто «нашу»:

Сей старый дом в саду возле обрыва,Где все мы собираемся гурьбой,Там в наших душах происходит диво,Ведь каждый там становится собой.Но подоспели злые перемены,Услышь, земля, отчаянный наш крик,И двор, и сад, и лестницу, и стеныНахально забирает шнапс-фабрик.Все в мире превращается в руины,Но этот дом стоит еще пока.Объедешь всю столицу Украины —Прекраснее не сыщешь уголка.

Да вот она какова, жизнь! И Пивень дописал новые строчки к нашей песне:

Но подоспели злые перемены,Услышь, земля, отчаянный наш крик,И двор, и сад, и лестницу, и стеныНахально забирает шнапс-фабрик.

— Все, распалась компания. Больше нас не будет, — предрек неслышно вошедший Фешенко.

— Не будь таким пессимистом, Феся.

— Я не песимист, а реалист.

— Ты соленые огурцы принес, реалист?

— Принес. — Фещенко протянул Ляльке трехлитровую банку, а Роману вручил пакет Фещенко единственный из нас не придерживался традиции и дарил Роману носки или сорочки вместо умных книг. — Держи, Роман, это спортивные штаны. Пригодятся в новой квартире. Впереди зима.

Роман опять, как всегда, растерянно улыбнулся.

— Приветствую всех, кто пришел раньше. А жизнь в очередной раз доказывает абсурдность своей возможной реализации. — Это Борисенко пришел с банкой сайры и полкило твердого сыра, а также с чешско-венгерским словарем для Романа. — Абсурдны наши встречи, абсурдна дружба, абсурдна… — Борисенко глубоко вздохнул, — любовь. Абсурдны воспоминания юности… — Борисенко любил слушать себя и говорил бы бесконечно, если б не Фещенко, который всегда был в опозиции к любым заявлениям Борисенка.