Макс Фриш - Листки из вещевого мешка (Художественная публицистика) Страница 21

Капитан, у которого на случай, если дело примет серьезный оборот, имелось для меня про запас местечко, был между тем произведен в майоры. Новый капитан, только что вернувшийся из отпуска, стоял перед своей батареей и в соответствии с положением (11.5.1940) приветствовал нас, причем смотрел он не на наши руки, но нам в глаза. Он, казалось, знал, что я человек пишущий и печатаюсь. Он ценил Эрнста Юнгера * и надеялся, что тот послужит мне образцом солдата и поэта. Наша батарея к этому времени стояла не в Тессине, а в Северной Швейцарии. 14.5.1940 после полудня совершенно неожиданно состоялась перекличка. Новый капитан объявил, что завтра рано утром может начаться. Есть ли у кого-нибудь вопросы? Он приказал, чтобы каждый солдат побрился и отдохнул. Переход в небольшой укрепленный район, там никаких трактиров не будет. И вот мы стоим под яблонями, май. Теплые сумерки, синий вечер. Ночь без тревоги; ничего не происходит, только куры кудахчут во дворах. Очередь за Голландией и Бельгией. Наш капитан - блондин и курит сигары бриссаго. Франция пала, надежды на "линию Мажино" * развеялись как сон. У нас есть время выложить дерном в целях маскировки наши четыре свежих бункера. Капитан нисколько не смущен тем, что как раз сейчас Гитлер инспектирует Париж. Наша задача - понять из приказа на день, что он, этот приказ, ничем не отличается от других. Наблюдал ли он за нами во время работы у орудий, стоял ли в канцелярии с черной бриссаго во рту, был ли еще где-нибудь, наш капитан не оставлял сомнений, что мы будем сражаться, что бы там ни случилось с Францией. Об Эрнсте Юнгере больше разговоров не велось, хотя я часто был занят в канцелярии. Я приходил не для разговоров, а для того, чтобы писать шрифтом таблички: "Канцелярия батареи", "Патронный склад", "Караульное помещение", "Санитарное отделение" и так далее. Он был доволен моим шрифтом. Кроме того, я мог начертить и удобочитаемый план нашего расположения. Служба как и любая другая, счесть ее преимуществом нельзя - ежедневная муштра оставалась при мне. Просто корректный командир использует каждого человека в соответствии с его рангом, и четыре "академика" не доставляют ему пока особых хлопот, скорее развлечение. Он отнюдь не невежда. Ему хотелось получить батарею, где умели бы петь: как следопыты у бивачного костра. Он охотно садился рядом, чтобы самому тоже петь, и не только песни родины, избави боже, самые озорные песни он затягивал сам. А приказ "Накройсь!" подавал фельдфебель или капрал. Наш капитан по профессии учитель. По-моему, он не сторонник Гитлера, но победа вермахта на всех фронтах для него, как специалиста, была очевидна. Если через тридцать лет я не ошибаюсь, у него были водянисто-серые светлые глаза. О том, как Роммель * обратил в бегство целый французский батальон, без единого выстрела, при помощи одних только сигнальных осветительных ракет, он рассказывал не без восхищения и вместе с тем предостерегая нас, чтобы мы никогда не теряли голову, как французы.

В общем, мучительных воспоминаний у меня нет. Я не подорвал здоровья и не вижу повода для слепого уважения к людям, которые говорят: вот в армии, там бы вам досталось... Мне досталось...

Однажды священник устроил нашему капитану скандал из-за того, что мы умывались у деревенского колодца: он не потерпит в своей деревне голых по пояс мужчин. Наш капитан заговорил о гигиене. Напрасно. Черный патер, мы прозвали его "угольный мешок", был вне себя: он яростно размахивал руками. Один из нас был даже в плавках. Патер кричал: "C'est le sport, c'est le Diable, c'est le communisme!" 1 Впредь мы должны были мыться, не снимая пропотевшей рубахи.

1 Это спорт, это дьявольщина, это коммунизм! (фр.)

Не бросаться в глаза, чтобы тебя всегда можно было с кем-нибудь спутать, - этому учишься в первые недели. Стоять в перерыве в стороне от сбившихся в кучку остальных не рекомендуется: может случиться, что сейчас понадобится принести лопаты, а для этого, разумеется, больше всего подходит тот, кто стоит в эту минуту в стороне, или лежит (это разрешается), или бросается в глаза чем-либо другим, например оживленно разговаривает или на что-то внимательно глядит. Это знают и наши остряки: только что они шумели, громко шутили, окруженные всеобщим вниманием, но вот в поле зрения появился кто-то из старших по званию, и тут же они умолкают, а ведь их остроты отнюдь не касались высших чинов, это были просто шутки или похабщина, которые, наверное, понравились бы и им. Но старший по званию подходит слишком поздно, кто-то еще смеется, но где же сам остряк? Мы не должны запечатлеваться в мозгу, где рождаются приказы. Так удается избегнуть какой-нибудь грязной работы. Любая книга, например, нежелательна. Впрочем, чистить сортир, если он засорился, отнюдь не наказание, должен же кто-то это делать. По большей части тебя хватают не сразу, фельдфебель спрашивает, что за книгу ты читаешь, и оказывает всяческое уважение математике. То, что из этого выходит на следующий день, отнюдь не злопамятство или коварство. Ему нужны люди, чтобы после работы отправить их на склад, а ты ему запомнился. Очень просто. А кто твердит о справедливости или несправедливости, запоминается особенно. Это узнаешь скоро. Кто никогда не жалуется, у того меньше поводов жаловаться. Существует еще право подачи жалобы, это тоже известно. Если показание сталкивается с показанием, то преимущество на стороне старшего по званию. Я никогда не подавал жалоб.

Я пытаюсь вспомнить, что говорили о Гитлере. Говорили мало. Немецкие повадки и без того не были здесь любимы: "немецкая свинья". Я не помню политических столкновений среди солдат. Никаких Гитлеров в Швейцарии, немцам здесь делать нечего. Политического образа врага, насколько показывал мой опыт, не существовало. Каждый солдат приносил из дому свой, как, например, социал-демократ, который дослужился до ефрейтора. В такое время армия должна быть едина. Служба есть служба, солдат-швейцарец защищает свою родину, не заботясь о существующих в мирное время имущественных отношениях в стране. Если речь шла о враге, то вполне довольно было образа врага, созданного в армии, так сказать, нейтрального образа. Что мы знали о враге? Он будет стрелять, если увидит свет нашего карманного фонарика на местности, он метит в электростанцию, которую мы защищаем нашей жизнью и винтовкой, но в первую очередь в солдат, что не выполняют указания своих офицеров. Затем враг, если о нем говорит лейтенант или капитан, всегда одержим маниакальной идеей поставить свои минометы именно там или почти там, где предполагают наши офицеры. И тебе, рядовому, впору было подумать, что в этом отношении враг вошел в согласие с нашими офицерами. Он определял их диспозиции, и если не диспозиции лейтенанта, то диспозиции майора во всяком случае. Если он, безымянный враг, пустит в ход свои "Мессершмитты", так поблизости окажется зенитная батарея; все это рядовой должен себе представлять, дабы не испытывать помех, работая у орудия. В общем, даже если враг бросит в бой все свои силы до последнего солдата, мы все равно сумеем его победить. Следует учесть также, что враг может действовать с разных сторон, в том числе и с воздуха - десант, - и потому не стоит забывать о необходимости еще двух солдат с ручными пулеметами. Впрочем, врага упоминали не так уж часто, ведь можно сказать и иначе: два человека с ручными пулеметами прикрывают фланги. Ни один офицер, стремясь внедрить нам в сознание образ врага, не говорил: "нацисты", "фашисты". Нельзя сказать, чтобы нас на кого-либо натравливали. Враг совершенно не обязательно мог быть гитлеровским солдатом; каждый, кто оскорбит наш нейтралитет...

Вспоминая сейчас об этом, я вижу все, разумеется, согласно моему сегодняшнему образу мыслей. Удивительно то, что многое познается лишь со временем.

Однажды мне было приказано явиться к подполковнику на командный пункт, который помещался на одной из вершин Тессина. Я был нужен, без меня не могли обойтись, так как я умел считать с помощью логарифмической линейки. Я поправил ремни, побежал, застыл по стойке "смирно" и доложился: "Рядовой Фриш". Я ждал приказа. О чем думаешь, когда нельзя пошевельнуться и стоишь перед всеми, как кукла в витрине, тридцать секунд, сорок секунд. Адъютанту, который ждал рядом с подполковником, казалось, тоже не было известно, для чего меня выставили напоказ. Не имея возможности оглянуться, я знал, что положение моих ботинок правильно, каблук к каблуку, это чувствуешь. Донесение, которое адъютант держал в руке, оказалось, вероятно, срочным, подполковник взял его, прочел, потом обратился ко мне. "Так, - сказал он, значит, вы и есть "вещевой мешок" - Фриш?" Я подтвердил, руки по швам, с некоторым напряжением ожидая, что теперь будет. Он, однако же, сказал что-то адъютанту относительно донесения, я продолжал стоять, руки по швам, взгляд прямо вперед, сейчас на меня никто не смотрел. Прекрасный голубой день, немного ветреный на такой высоте. Ветер, тихо посвистывая, залетал мне под каску. Я мог бы отойти. Я уже стоял по стойке "смирно", необходимой для этого, оставалось только сказать: "Господин подполковник..." Но он уже не смотрел на меня...