Камил Петреску - Последняя ночь любви. Первая ночь войны Страница 22

И она отстраненно улыбнулась, такая красивая со своими серебряными волосами. И я смотрел на нее с таким страстным восхищением, что вся публика была заинтригована, словно присутствовала при любовной сцене.

Будет ли моя жена четверть века спустя похожа на эту женщину, сидящую со мною рядом? И какой глубокий смысл кроется в этом вопросе ... Была ли некогда эта женщина такой же, как моя жена? И — неразрешимый вопрос — есть ли сейчас такие женщины? И еще один бессмысленный вопрос: почему мне такое кажется возможным только в прошлом, почему я жалею, что, родившись на двадцать лет позже, потерял жаркое тело и добрую грустную улыбку этой женщины? А впрочем, все эти души в их шелковистой плоти становятся добрыми слишком поздно, а потому бесполезно.

4. Это голубое платье

Я не разговаривал с женой целую неделю, обедал у себя в кабинете.

Спустя некоторое время мы ужинали у друзей, и я, решив, что моя сдержанность больше не имеет смысла, весь вечер ухаживал за красивой, высокой — с меня ростом — женщиной. Собственно говоря, «ухаживал» я чисто условно, потому что едва я сделал первую робкую попытку, как она, раззадорившись, буквально подавила меня своей благосклонностью. Все, что позволила себе моя жена за время пребывания в деревне, повторилось здесь за один лишь вечер. Г. при этом не присутствовал. Чтобы ее поведение не выглядело слишком вызывающим, моя дама обратила все в шутку. Она заявила, что уступает своего мужа моей жене, что любит меня, подняла шум, когда кто-то сел на мое место подле нее. Речь зашла о полных и о тощих женщинах; чтобы показать, что она на самом деле не такая худая, какой кажется, она при всех взяла мою руку и прижала к своему округлому бедру ... Пощупайте, мол…

Я, растерявшись, выглядел так же смешно, как Иосиф в доме Пентефрия. Как только она отставала от меня на минуту, я пользовался случаем и убегал, но она меня отыскивала и приводила обратно. Моя жена, раздраженная, сбитая с толку, вся побагровела и отпускала неудачные шутки ; всякий раз, когда я глядел на нее, я встречал устремленный на меня печальный взор ее больших глаз.

Моя новая поклонница заставила меня танцевать с ней, хотя я танцевал из рук вон плохо. Затем она повела меня за руку в маленькую гостиную, уставленную диванами: «Останемся наедине».

Мне было не по себе, я, казалось, все делал невпопад. Мы сели рядом, откинувшись на спинку дивана, и она засыпала меня множеством нелепых вопросов. Кто-то случайно заглянул к нам, и она, рассердившись, подошла к письменному столу, взяла ручку и бумагу и написала объявление: «Вход воспрещен ... влюбленная парочка!» Все входившие читали эти слова, смеялись, словно над удачной остротой, и удалялись, лицемерно извиняясь. Она, конечно, шутила, но это не мешало ей прижиматься ко мне и целовать меня, когда ей казалось, что никто не идет.

Я сказал ей, что нам следует вести себя благоразумно, высвободился из ее объятий и вышел из гостиной. Мне было стыдно играть смешную роль мужчины, «изнасилованного» женщиной, и я думал о том, в какое неловкое положение она ставит своего мужа, — ведь ее шутка служила умелой маскировкой более определенного поведения. Я не мог извинить ее тем, что виноват муж, не способный обуздать свою вульгарную супругу, что «нельзя допускать, чтобы поезда проходили мимо», или что «прелестные» человеческие тела, жаждущие друг друга, неподвластны никакой «смехотворной философии». Впрочем, в таких случаях для того, чтобы переступить опасный рубеж, прикрываются всякого рода наивностями. Женщина, желающая довести приключение до конца, делает вид, что рассматривает его, как наивную игру; однако в то же время серьезного мужчины, «не умеющего воспользоваться», обвиняют в «наивности».

Но наивность женщины — наигранная и преследующая определенную цель — того же порядка, что и наивность мошенника, который «прикидывается дурачком» перед судебным следователем, утверждая, будто получил деньги в банке по фальшивому чеку, только чтобы подшутить над неким приятелем из Гамбурга. Но опытный следователь, холодно и проницательно улыбнувшись, устанавливает истину.

Моя жена, не пытаясь скрывать свое состояние, съежилась в кресле, словно раненый зверек, и ни с кем не разговаривала. Моя новая приятельница вышла вслед за мной, бросив: «Ну и чудак!», — и назначила мне свидание.

Жена страдала от ревности. Я чувствовал, что она сейчас — игрушка в моих руках. Я мог ее унизить, заставить мучиться еще больше, но что толку? Мне хотелось сказать ей: «Вот во что ты превратила нашу любовь, бедное наше прошлое. Неужели такое бесконечное убийство и есть твой идеал любви?»

Дома она сказала мне с гневом и болью в голосе:

— Теперь, я полагаю, настала твоя очередь давать объяснения.

Я ответил ей, что вел себя не хуже, чем она — в Одобешть.

— Неужели? Я не объявляла во всеуслышание, что собираюсь флиртовать с Г., не позволяла ему щупать себя, не уединялась с ним в комнате с диванами, вывесив вызывающее объявление.

Она так далеко не заходила, это верно, но и не менее верно то, что в конечном итоге пострадавшим ощущал себя я.

Она сочла нужным отплатить мне сторицей, как только мы снова оказались с ним в одной «компании». Она все время сидела чуть ли не в его объятиях. «Это всего лишь наказание, — думал я, — а уж если она хочет меня наказать, значит, ей не безразлично, что я однажды предпочел ей другую женщину, следовательно, она меня любит». Но все же это зрелище было мне невыносимо. Как бы я себя мысленно не успокаивал, у меня не было сил смотреть, как чужой мужчина обнимает любимую мною женщину. Я сказал об этом моей соседке по столу — той самой, с которой сидел прошлый раз, — наблюдавшей за мной с улыбкой.

— А если бы вы любили актрису, которая должна по ходу действия страстно обнимать партнера и жарко целовать его в губы?

Вздрогнув, я ответил ей с неподдельной искренностью:

— Думаю, что никогда не мог бы полюбить актрису.

Я подошел к угловому дивану, где сидела моя жена, и ," сказал, что мы уходим домой.

— Как? Так рано? Нет, побудем еще немного.

— Нужно уходить, у меня завтра много работы.

— Нет ... нельзя так ... нет ... посидим еще ... на нас обидятся, если мы так скоро уйдем. Это невежливо. — Она взяла из сумки зеркальце и начала пудриться.

— Невозможно.

Я тем не менее подождал еще пятнадцать минут. Мной владел какой-то лихорадочный страх.

— Милая, я не могу больше оставаться ни минуты.

— Нет же ... надо еще побыть здесь ... я хочу, чтобы мы еще немного посидели. — Она подкрашивала губы.

— Я ухожу.

— Уходи без меня.

Я взглянул на нее на сей раз с полным спокойствием.

— Элла, ты понимаешь, что говоришь?

— Прошу тебя ... посидим еще.

— Невозможно. Мы ни в коем случае не можем остаться. Она смотрела на меня широко раскрытыми, потухшими глазами, нахмурив лоб.

— Раз так, я не пойду.

— Элла, я тебя еще раз спрашиваю ... Хорошенько подумай о том, что делаешь. Если я уйду домой один, это будет означать, что мы пошли по определенному пути, с которого нельзя будет уже свернуть.

Мысль о том, что моя жена могла бы вернуться одна, на рассвете, казалась мне чудовищной.

Я еще раз взглянул на нее, как бы подписывая приговор, и удалился. Я прождал ее на улице десять минут, но напрасно, Я знал, что в одной из маленьких гостиниц живет довольно хорошенькая кокотка — крупная, очень вульгарная женщина. Я попросил ее одеться, привел к себе домой и обнаженную положил в постель, видевшую всю боль, все безумие и все слезы моей любви.

Моя жена пришла часа через два. Не знаю, доложила ли ей обо всем служанка, но, поняв, в чем дело, она пришла в ужас, не поверила своим глазам и рухнула в кресло. Затем, разъярившись, она хотела наброситься на ту женщину, которой, впрочем, нечего было бояться.

— В моей постели уличная девка?

Та ответила с вызывающей, пошлой рассудительностью:

— Сами бы спали на своей кровати, мадам, чем невесть где шляться по ночам.

«До чего мы дошли!» — подумал я с болью в сердце.

Я объяснил жене, что, если она поднимает скандал и этот случай станет достоянием широкой публики, меня, конечно, сочтут безумцем, но над ней будут хохотать, как над обезьянкой на ярмарке. Она ушла, хлопнув дверью с такой силой, какую я в ней не подозревал.

Всю ночь я с отчаянной яростью обладал телом чужой женщины, желая доказать себе, что все, чем дарит одна, можно получить и от другой, и смешно так жестоко страдать из-за сущих пустяков. И как будто утвердился в таком мнении. Первые три-четыре дня во мне еще кипела злость, и я легко переносил отсутствие жены. Но потом я стал строить самые различные предположения о том, что она теперь думает и чувствует. Зная, что она любит другого, я полагал, что она не очень огорчена дюйм поведением, и считал себя вправе так поступать, и даже радовался, что последнее слово осталось за мной. Я спрашивал себя, увидимся ли мы с ней снова, встретимся ли для того, чтобы вернуть прежние отношения, подобно тому как, просыпаясь утром после кошмарного сна, снова начинаешь жить прерванной вечером жизнью. И я чувствовал, что этому не бывать, я не представлял себе возможного примирения, так же, как сейчас не могу вообразить, что вдруг стал бы президентом одной из южноамериканских республик.