Филипп Эриа - Испорченные дети Страница 24

- Вы в самом деле хорошо себя чувствуете? - спросила я.

- Великолепно.

- Тогда, Норман, вам придется отвезти меня и мальчика на форде в Викторвиль.

Потом я обратилась к своему маленькому пациенту, который, стиснув зубы, мужественно, как взрослый, старался преодолеть боль.

- Ты согласен?

- Да, - ответил он. И добавил с достоинством, которое не смогли сломить даже страдания: - Я верю вам, миссис Келлог.

- Спасибо, Майк.

И я прибавила не только для него, но и для Нормана:

- В Викторвиле есть рентгеновский кабинет и небольшая клиника. А миссис Потер не откажется туда позвонить и предупредить о нашем приезде.

- Конечно, миссис Келлог! - согласилась лавочница.- И я берусь также сообщить о несчастном случае его родителям.

- Вы хотите послать к ним человека? Не забывайте, что через два часа будет совсем темно.

- А световые сигналы? - весело воскликнула она. - Дайте только мне подняться на гору, вот на эту скалу у хижины, я возьму фонарь, и, уж поверьте, мы со стариком сумеем договориться.

- По-моему, она права,- подтвердил Майк.

- Еще бы! - подхватила миссис Потер. - Не забывайте, я и сама с гор, и предки мои были горцами!

Она засмеялась,- я не удивилась, я поняла, что ей просто необходима разрядка.

Норману, Майку и мне долго пришлось пробыть в пути. Вплоть до небольшого озера Болдуин мы катили, не боясь ухабов. Снегоочиститель, освобождая дорогу, не достигал земли и оставлял после себя ледяную трассу, такую же гладкую, как два вертикальных снеговых вала по обеим сторонам шоссе. Мы ехали, таким образом, как бы по алебастровой траншее, вбиравшей в себя предзакатный свет.

Я не села, как обычно, в кабинку рядом с Норманом. Позади его сиденья было свободное пространство, так как из грузовичка вынули скамейки и приспособили его для перевозки материалов; я велела внести туда тюфяк, наложила на ногу моего маленького пациента импровизированную шину, что немного облегчило его страдания. Усевшись подле мальчика прямо на полу, я крепко держала между колен керосиновую печку.

Когда мы миновали перевал, Норман остановил машину - уже давала себя чувствовать смена давления.

- Посмотрите, - сказал мне Норман.

Начиналось обычное чудо. Из одного мира мы попадали в другой. Внизу расстилалась пустыня, и казалось почти невероятным, что она лежит так глубоко под нами и так далеко от нас. Последние отблески заката заполняли все пространство рыжей пылью; клубами собирался туман; он густел на горизонте, становился на наших глазах плотной, непроницаемой завесой, а совсем вдали лиловатые горы вздымали свои вершины над этой жемчужной дымкой, омывавшей их, как море омывает острова. Ни звука. Ничто не шелохнется. На западе, там, где шла дорога на Кэджон, край небосклона еще пестрел яркими красками, смешавшимися в неподвижный, без единого облачка спектр. Мне почудилось, что день медлит, колеблется перейти в ночь, цепляется за эту минуту, достойную этой шири, достойную длиться бесконечно.

Быть может, никогда, даже в наиболее интимные минуты, я не была так близка к Норману. Никогда, быть может, я не была счастливее, чем на краю вот этой дороги, сидя, скорчившись, вот в этой машине, держа в одной руке ручку моего пациента и опершись другой на плечо моего друга, чтобы удобнее было глядеть в окошко. Норман протер стекло ладонью, и я осмотрелась. На сердце у меня теснилась грусть, которая у некоторых женщин служит свидетельством счастья, и подымается она из самых потаенных глубин, как первое предостережение. И я тоже переживала тогда минуты равновесия и умиротворенности, которые никогда не возвратятся.

Пора было, однако, ехать дальше. Мы уже привыкли к разности атмосферного давления, да и состояние Майка не позволяло нам мешкать здесь без толку.

Мы стали спускаться к пустыне. Недолговечные лупинусы, вербены, оранжевые маки - весенний ее убор - облетели, и только сухие стебельки покрывали сейчас спящую землю. А мы уже начали чувствовать тепло, веявшее из ее недр. Приближение ночи запаздывало здесь на целый час по сравнению с высокогорной долиной, откуда мы спускались. Мы променяли наши снега и секвои на гальку и кактусы, на юкку, которые только сумрак мешал нам различить отсюда.

Ехали мы теперь медленно: дорога, шедшая по непроезжей местности, стала труднее, ухабистее; шла она по самому краю обрыва. Еще несколько остановок - Норман методически тормозил машину на обычных местах,- и форд достиг равнины. Наконец, уже ночью мы прибыли в Викторвиль.

Когда мальчику сделали рентгеновский снимок, перевязали его и поместили в клинику, я позвонила миссис Потер, чтобы сообщить ей наши новости. Как я и предполагала, все семейство Майка в полном составе уже собралось у лавочницы. Я сообщила отцу все наиболее важные детали и наиболее существенные сведения; потом меня захотела поблагодарить мать Майка. Она раз двадцать называла меня honey, что в переводе - означает просто мед, но в подобных случаях и по-американски звучит совсем иначе, гораздо прочувствованнее.

После чего Норман объявил, что умирает с голоду. Для телефонного разговора с миссис Потер я зашла в кафетерий; Норман тут же занял столик и с апломбом заказал две порции окорока. Нам их принесли с пылу с жару, они блестели, как лакированные, были украшены каждая ломтиком ананаса, а на ломтике лежала еще ложка творога. Жесткий окорок сперва упорно не поддавался ножу, затем зубам; но все мне показалось чудесным.

Когда мы закончили трапезу, было уже более десяти. Я сказала, что слишком утомлена, чтобы возвращаться ночью в Биг Бэр, но усталость была лишь предлогом. Мне хотелось как можно дальше отодвинуть минуту возврата к нашей повседневной жизни. Мне хотелось продлить, растянуть отпущенные мне мгновения.

В отеле Андерсона нам дали комнату на третьем этаже. Я открыла окно и оперлась на подоконник. Окно выходило в сторону наших гор, неразличимых сейчас во мраке. У моих ног лежал обычный бульвар маленького американского городка, по обе стороны которого стояли двухэтажные домики, а вдоль главной аллеи тянулись электрические лампионы и дикие груши. Верхушки деревьев подымались к самому нашему окну; их легкая, освещенная снизу листва трепетала на расстоянии вы* тянутой руки.

Когда слуга вышел, Норман приблизился ко мне и обнял меня за талию. Он молчал. Я тоже. Я устало опустила голову к нему на плечо и слегка пододвинулась, чтобы лучше чувствовать его руку, руку, которая обнимала меня, прижимала к себе, сильную руку, которая спасла человеческую жизнь. Я подумала, что едва не потеряла своего друга, что жизнь его тоже была дважды в опасности - сначала в ледяной воде, а потом в бунгало, где промокшая одежда примерзла к его телу. Он был обязан своим спасением вот этому животному теплу, которое сейчас передается мне и приводит меня в волнение. Я вздрогнула у открытого окна.

Норман закрыл окна. Однако он не ошибся насчет моей дрожи, не приписал ее ночной прохладе. Норман, который в известном смысле проявлял излишнюю наивность, Норман, который меньше всего был распутен в любви, обладал, однако, непогрешимым физическим чутьем. Он легче улавливал взгляд, чем слово, и еще легче прикосновение, чем взгляд.

Итак, он понял меня. И повел к нашей постели. Прежде чем я успела опомниться, я уже лежала с ним рядом. И в объятиях Нормана я, которая с некоторых пор уже не так остро воспринимала его ласки, вновь обрела счастье, дарованное мне в наш первый вечер.

3

В Биг Бэр все пошло по-старому. Возможно, что Норман уже забыл несчастный случай с Майком и все сопутствовавшие ему обстоятельства, о которых я рассказала. Но я знала, что никогда не исчезнет в моей душе память о последних часах этого дня; снегопад, начавшийся через день на наших высотах, и тот был не в силах похоронить это воспоминание.

Однако воспоминание это не ввело меня в обман, тот вечер ничего не прибавил к жизни, которую мы вели с глазу на глаз и, однако же, порознь.

Я видела все слишком ясно.

Когда Бинни - младшей из двух сестер Фарриш - посоветовали после болезни пожить в горах вплоть до окончательного выздоровления и когда она попросила взять ее к нам погостить, я охотно согласилась на присутствие третьего лица.

- Вы будете у нас желанной гостьей, - сказала я Бинни, когда в Сан-Бернардино зашел разговор на эту тему.

И я не солгала ни ей, ни себе.

Семнадцатилетняя Бинни принадлежала к числу тех юных особ, которые, по-моему, водятся в Соединенных Штатах роями. Она шла через жизнь решительным шагом, с безмятежным челом, хотя вряд ли за ним скрывалось многое. В число ее добродетелей никак уж не входила способность удивляться чему бы то ни было; напротив, удивлялась я, видя, что она ко всему подготовлена. В ее распоряжении имелась целая система реакций, действовавших чисто автоматически; не было, кажется, такого обстоятельства или события, которое могло_бы застигнуть ее врасплох. Это свидетельствовало или о наличии весьма определенного мироощущения, или о полном отсутствии такового.