Иван Лазутин - В огне повенчанные. Рассказы Страница 24

— Уж не простыли ли?

— Нет, Фросенька, я совершенно здоров. Не выходит из головы вчерашняя бомбежка. Ведь это надо… Первая бомба упала прямо на родильный дом. Естественно, возите пожар. В ночной темноте мишень лучше не придумаешь. На этом не успокоились: сделали еще несколько разворотов и все бомбы сбросили на горящий родильный дом.

— И что же, все погибли? — сведя в морщинистый узелок губы, спросила Фрося.

— Нет, не все… Говорят, невиданную отвагу проявил командир взвода санитарной роты некто Волобуев. Вместе с дружинниками он прямо из огня на руках выносил рожениц и младенцев.

— А слышали, позавчерашней ночью на улице Осипенко бомба в пять тонн угодила прямо на милицию, а вторая — в семь тонн — на Устинский мост и ушла под землю.

— Кто сказал?

— Да во дворе… Говорят, все дома около милиции разлетелись в пух и прах, а там, где была милиция, — яма глубиной с десятиэтажный дом.

— Преувеличивают, Фросенька. Не пять тоня, а всего лишь одна тонна. А вторая бомба, что на Устинский мост упала, совсем не взорвалась.

— Говорят, у нее в середке часы работают. Как придет срок — так и взорвется.

— Не слушай, что говорят. Читай лучше «Правду». Хочешь, я прочитаю тебе о воздушном подвиге советского летчика Талалихина?

— Да что-то говорили по радио, только я путем не разобрала.

— Так вот, Фрося, Виктор Талалихин первым в истории мировой авиации совершил ночной таран в небе па подступах к Москве.

— Таран?.. Это как же понимать?

— А понимать нужно так: когда у летчика кончились в пулеметах патроны, и все снаряды уже тоже были расстреляны, и оп остался с пустыми руками, то ничего не осталось, как пойти па последнее: догнать немецкий самолет, что нес на Москву тяжелые бомбы, и пропеллером отрубить у него хвост. Тот загорается и со всеми своими бомбами падает вниз.

— Батюшки!.. — Фрося всплеснула руками. — А как же наш-то? Ведь он-то тоже…

Что означало это «тоже», Фрося высказать не смогла. На помощь ей поспешил Казаринов.

— Самолет Талалихина тоже загорелся и пошел к земле, но летчик успел выпрыгнуть с парашютом и живым-здоровым опустился на землю.

— Страсти-то!.. Мог бы и не успеть.

— А вот он успел! Потому что надо было успеть.

Казаринов встал, выпил стакан боржоми и, разрывая конверт, продолжил: — Вся страна, Фросенька, поднялась. И стар и млад. А сейчас сообрази что-нибудь легонькое. Вечерком должен подъехать генерал Сбоев. Да ты его помнишь: такой высокий, черноволосый, в Абрамцево к нам приезжал, тогда он еще был командиром эскадрильи. Помнишь — обещал покатать тебя на самолете? Неужели забыла?

— Владимир Николаич, что ль?

— Он самый.

— Да неужели? Уже генерал? Батюшки ты мои!..

Сбоев приехал в одиннадцатом часу вечера, когда Фрося укладывалась спать в своей комнатке с окном, выходящим в тихий зеленый двор.

Если уже шесть лет назад Владимир Сбоев походил на отца и будил в Казаринове воспоминания о его безвременно погибшем друге, то сейчас это сходство было просто поразительным. Дмитрий Александрович далее растерялся, увидев перед собой тридцатисемилетнего генерала.

— Володя!.. Ты ли?.. Вылитый отец! — Казаринов обнял генерала и трижды расцеловал.

— А вы, Дмитрий Александрович, прямо как из пушкинской «Песни о вещем Олеге». — Генерал, силясь что-то вспомнить, поднял высоко руку: — «…И кудри их белы, как утренний снег…»

— Все в поэзию ныряешь? Шесть лет назад, помню, ты целый вечер читал нам Есенина и Блока, а сейчас на Пушкина перекинулся. Ну что это мы застряли в коридоре? Проходи, да дай я тебя разгляжу как следует! Раздобрел, приосанился… Поди, уже и женился?

— Был грех.

— А на свадьбу нс позвал.

— Вот уж неправда. Две открытки посылал. Звонил несколько раз, но ваша…

— Ефросинья Кондратьевна, — подсказал Казаринов.

— Так вот, Ефросинья Кондратьевна сказала, что вы на два месяца отбыли в Кисловодск. И не куда-нибудь, а в Храм воздуха!

— Какой там храм… — Казаринов вздохнул. — Когда оно, вот это биенышко, — он приложил правую руку к сердцу, — начинает уставать, а иногда сжимается так, что не найдешь себе места, и тоска берет зеленая — убежишь не только в Храм воздуха. На Колыму ускачешь.

Лицо генерала стало строго-серьезным.

— А сейчас как?

— Как бы не сглазить, последние два года на моторишко свой просто нет времени обращать внимание.

Казаринов налил в бокалы цинандали. Его худые, длинные пальцы старчески крупно дрожали.

— Как Григорий, пишет?

— Последнее письмо получил неделю назад. Пока был жив. Но по письму видно, что жарко им там. Ведь он у меня почти у самой западной границы встретил войну.

— Да, — гулко протянул Сбоев, — этим ребятам сейчас очень жарко. Там, за Смоленском, — ад.

Поймав хмурый взгляд гостя. Казаринов засуетился:

— Может, покрепче? А то у меня есть армянский.

— Сейчас нельзя: через полтора часа должен быть в штабе. Работа.

— И все-таки, Володя, — пропускают стервецов к Москве твои летчики. — Казаринов отпил несколько глотков вина и поставил бокал.

Пригубил бокал и Сбоев.

— Вы статистику чтите, Дмитрий Александрович?

— Как физику и математику. Из всех социальных наук — это самая точная наука. В ней можно опереться на закон чисел.

— Так вот, из девятисот с лишним самолетов противника, долетевших до зоны противовоздушной обороны Москвы в июле, к городу прорвалось всего-навсего девять самолетов. Из ста один. В августе процент прорвавшихся еще ниже. А Талалихин? Читали?

— Как же… Даже Фрося знает. Первый в истории военной авиации ночной таран.

— Первый, но не последний! После Талалихина на ночной таран уже ходило семь человек, и все семь человек достигли цели. Погибло двое.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Я хочу сказать о силе примера. То, что до Талалихина в истории авиации даже не мыслилось и считалось фантазией, теперь стало тактикой ночного воздушного боя. Таран — ночью!.. На это могут пойти только советские летчики, когда под крыльями — Родина.

Заметив, что Сбоев уже дважды посмотрел на часы, Казаринов решил перейти к тому, что привело генерала к нему в столь поздний час.

— Выкладывай, чем могу быть полезен? Вижу, сидишь как на иголках, Да, кстати, ты па машине?

— Внизу меня ждет шофер штаба. В моем распоряжении двадцать минут.

— Тогда давай. Не тяни. У меня тоже дела.

Сбоев расстегнул верхнюю пуговицу кителя, допил вино и из папки достал в несколько раз сложенные листы ватмана.

— Чертежи? — спросил Казаринов, видя, что Сбоев ищет глазами место в комнате, где бы их можно было разложить. — Клади на стол. Он у меня как верстак. На него только трактор не въезжал.

Генерал разложил чертежи.

— Прошу лишь об одном, Дмитрий Александрович. Пока все это — секретно.

— А может быть, тебе не следует нарушать?..

— Помните латинский афоризм: «Нет правил без исключения»? — спросил генерал.

— Если так — спасибо за доверие. Что это? Какое-то оружие? Думаю, это не по моей части. Вряд ли пойму тут что-нибудь.

— Вопрос не столько военно-технический, сколько чисто физический, а если точнее — из области оптической физики.

— Чем же могу быть полезен я, теоретик?

— Мне нужен ваш принципиальный совет, Дмитрий Александрович.

— Я до сих пор не спросил: кто ты сейчас? Какую должность занимаешь?

— Командую военно-воздушными силами Московского военного округа.

— Ого! Высоко взлетел.

Генерал прошелся по кабинету. Собравшись с мыслями, начал:

— Вчера к нам в штаб пришел инженер с одного номерного московского завода. Человек сугубо штатский. Две недели добивался, чтобы его принял кто-нибудь из генералов штаба, Наконец добился: принял его член Военного совета округа дивизионный комиссар Тареев. Человек редкостной души и несгибаемой воли. На хороших людей чутье у него поразительное, проходимцев и мерзавцев видит как под рентгеном. На Tapееве — оборона всей Москвы. Инженер принес ему инфракрасный прибор для точной стрельбы из винтовки. Чертежи этого прибора — у вас на столе. В затемненном кабинете с прибором познакомились член Военного совета и артиллеристы. И что же вы думаете? Все были поражены изобретением!

— Что дает этот прибор при стрельбе ночью? — спросил Казаринов.

— Вот в этом-то, Дмитрий Александрович, и весь секрет изобретения. — Генерал оживился. Взяв со стола лист ватмана с чертежом прибора, подошел к креслу, в котором сидел Казаринов, и опустился на одно колено. — Через этот прибор можно в ночную темень великолепно просматривать впереди лежащую местность и вести точный прицельный огонь по объектам врага. Инженер мастерил модель этого прибора сугубо для винтовки-трехлинейки, чтобы ночью в засаде, в окопах, в полевом карауле боец, будучи не замеченным, сам мог видеть врага и уничтожать его. Правда, прибор этот еще далек от боевого совершенства, пока еще сложновата его конструкция, в нем необходимо увеличить и дальность светового луча, но сам принцип! Я присутствовал на демонстрации этого прибора в затемненном кабинете Тареева и с тех нор буквально потерял сон. Нам, авиаторам, этот прибор нужен вот так! — Ребром ладони Сбоев провел по горлу.