Дан Маркович - Vis Vitalis Страница 24

Аркадий внутренне дрогнул, но продолжал, крепко ставя ноги, медленно и неуклонно шагать к цели. - Вить, ты чего... а ну, подойди! - в голосе усилилась угроза. Аркадий, чувствуя неприятную слабость в ногах, продолжал путь. "Осталось-то всего... - мелькнуло у него в голове, - может, успею..." В железных стенах через каждые десять метров были щели, ведущие в квадратный чуланчик, в глубине спасительная лесенка; отсюда начинались пути во все комнаты, коридоры и туалеты здания. Голос шел из одной такой щели, позади, а та, что была нужна, уже маячила Аркадию. "Главное первые ступеньки, тогда ногами в морду отобьюсь..." - лихорадочно думал он, ускоряя шаги. Он решил усыпить бдительность переговорами. - Во-первых, я не Виктор, - он старался говорить внушительно и безмятежно, чтобы передать исподволь это чувство оппоненту. - А во-вторых - не курю. - Ах ты... - падение крупного тела на железо, несколько быстрых скачков за спиной, и тяжелая лапа ухватила его за плечо. Аркадий быстро развернулся и на высоте глаз увидел огромное косматое брюхо, сплошь разрисованное синими и голубыми узорами с хорошо известной ему тематикой... "Головой в брюхо и бежать?.. Такое брюхо не прошибешь..." Он отчетливо представил себе, что будет дальше. Через годик его найдут, и то случайно. - Ах, ты... - с шумом выдохнул мужчина, - это же Аркадий Львович!

10 Блаженство нахлынуло на Аркадия, любовь к человечеству разлилась по жилам. Он понял, что хочет жить, несмотря на все подсчеты и итоги. "Расхлопотался, - он подумал с усмешкой, - в жопе твой интеграл, жить любишь, стерва..." Он допускал такие выражения в исключительных случаях, и только в свой адрес. Аркадий поднял голову и увидел бурую лохматую шевелюру, чистейшие синие глаза навыкате, внешность колоритную и легко узнаваемую. Софокл! Механик при центрифугах, сын отечественной гречанки и опального прозаика, погибшего на чужбине от укола иностранным зонтиком. Он когда-то сочинял стихи и даже напечатал в районной газетке несколько строк, потом лет двадцать писал роман... "Всю правду жизни в него вложу" - он говорил мрачным басом, и то и дело подсовывал Аркадию главы, считая его большим знатоком блатной жизни и образованным человеком одновременно. Куски романа представляли собой слабое подобие того, что впоследствии назвали "чернухой". Аркадий подобное не любил, он и слов-то этих панически боялся, физически не выносил, тем более, гнусных действий, которые они, хочешь-не хочешь, обозначали. Полугреческое происхождение и литературные наклонности объясняют прозвище механика, взятое из низов нашей памяти, школьной истории. Древний мир - первое, что вспоминается из тех далеких лет: полумрак, послевоенная свечечка, чернильница-непроливашка, воняющая карбидом... и эта непревзойденная по фундаментальности книга, - ведь меньше всего перекраивался далекий древний мир - к тому же впечатления чувствительного детства, картины вечно теплого места, где среди пальм героически сражаясь, умирают за свободу рабы, закалывают друг друга консулы с горбатыми носами... и эта вечная трагическая троица - Эсхилл, Софокл, Еврипид, а также примкнувший к ним Аристофан. Софокл трясется от холода, от него, как обычно, разит, он жаждет закурить, и почему-то погряз в "железных джунглях", как называл эти места народ. 11 - Львович, ты нам нужен! - Софокл смотрел на Аркадия как на внезапно появившегося перед ним пришельца из дружественных высокоразвитых миров, которые только и могут вытащить из трясины нашу цивилизацию.

Аркадий мог теперь, сославшись на занятость, пообещать найти Виктора, махнуть рукой и скрыться, авторитет позволял, но после пережитого страха он размягчился, решил вникнуть и помочь: - В чем дело, Дима, что вы здесь околачиваетесь? И Дима-Софокл, вздыхая и размахивая растопыренными пальцами, в духе своих предков, объяснил суть дела. Тупичок был непростой, он вел в склад химических реактивов, где стояла огромная цистерна со спиртом. Как-то, забравшись по своим делам в лабиринт труб, проводов, чугунных стояков, Софокл обнаружил, что подобрался снизу к тому самому чану, что был притчей во языцех у всего народа. Уже заинтересованно ползая во мраке, он нашел причудливой формы щель между баком и арматурой, и, приблизив к ней чувствительный нос, учуял знакомый запах - где-то в глубине подтекало. Просунув руку, он с трудом дотянулся до источника - действительно, капало! Покрутившись и так и эдак, он догадался - полотенце! забивается плотно в щель, понемногу пропитывается... Вафельное полотенце Софокл утащил из дома, и дело пошло. Результат превзошел все ожидания - около двух стаканов в час! Уйти стало сложно - бесплатный продукт, а не выжмешь вовремя утекает, всасывается стенкой как губкой. Аркадий слушал и холодел от ненависти. Никогда он не мог понять этих людей! Он в рот не брал спиртного, алкашей презирал, как и всех прочих наркоманов и психов, которые, отворачиваясь от жизни, уходят в кусты. Примерно также он относился к религии, духовной наркомании - считал за полный бред, нужный идиотам и слабым людям, темным, не уважающим себя. Несколько мягче он относился к искусству, воспевающему все неопределенное, расплывчатое, сумбурное... Время от времени все-таки почитывал, отвлекал тоску, презирая себя за слабость. Наследие смешного детства, и юности, тогда он верил, что разум, слово, идея правят миром, или хотя бы весомы и уважаемы в нем. Совсем, совсем не так, это уроды жизни, бесполезные нищие в подземном переходе от станции А к станции Б. 12 - Подожди, Львович, сейчас... - Припав щекой к лоснящемуся боку как к толстой матери, Дима запустил руку до плеча в узкую щель и осторожно вытянул оттуда черное лохматое существо, напоминающее осьминога с обрубленными щупальцами. Держа насыщенную продуктом ткань на вытянутой руке, он быстро опустил ее в эмалированный сосуд странной формы, стал сжимать и выкручивать. Аркадий с изумлением узнал детский ночной горшок. Зафыркала, полилась серая жидкость, распространяя дурманящий запах в сочетании с вонью грязной половой тряпки. - Не заставил бы... - мелькнуло у Аркадия. - Извини, Львович, не угощаю, ты теперь мозговой центр. - Дима, выжав тряпку до немыслимого предела, вернул ее на место, и, бережно держа горшок двумя руками, безоглядно припал к нему. Свечка трепетала, тени метались, обстановка была самая романтическая. - Вопрос в том, - утолив жажду, Дима многозначительно посмотрел на Аркадия, - как непрерывный процесс организовать. Не ползать же сюда каждый час, сам знаешь дорогу. - Дима, вы что, ребенок, а фитиль? - Аркадий наклонился и, преодолевая брезгливость, пощупал ткань - годится. - Пробовали, Львович, потери, стенка впитывает. Аркадий задумался, но ненадолго: - Обработай снаружи парафином. Только сначала выстирай ткань, что вы грязь сосете! Дима с молчаливым изумлением смотрел на Аркадия. Конечно! Фитиль, но непроницаемый, как трубопровод! - А не растворится? - В холодном спирте парафин не растворяется, надолго хватит. И, не удержавшись, добавил: - Вы бы завязали с этим делом, ведь погибель. - Конечно, погибель, - согласился Софокл, - но, может, кончится?..

Они как рабы у своего горшка, подумал Аркадий, - добровольные рабы.

- Может выпьешь теперь? - Дима предлагал, но не настаивал. Аркадий, преодолев тошноту, покачал головой. - Спешу. Свечку расплавишь - и вот так... - он показал, - протянешь жгут в горшок. Ну, все. Он с трудом разогнулся, глянул на часы - всего-то десять минут прошло, еще успею. Даже лучше опоздать: свет погасят, тогда и проберусь на свободное местечко. 13 Ужасная беда, думал он, впервые преодолев отвращение. Он всегда сторонился этих людей, называя тем страшным именем, которое придумал англичанин, фантаст, предвосхитивший и подземные коридоры, и странные сгорбленные фигуры... Морлоки - вот! он вспомнил - морлоки и элои, две половинки теряющего разум человечества. "Все бесполезно, все, все.." - он не замечал, что бормочет, его мучило отсутствие воздуха и боль в груди, которую он стал замечать с весны. Ничего, рассосется. Он панически боялся медиков, в особенности медицинских дам - садистки, такое наговорят, что иди и вешайся. Больше всего он боялся попасть им в лапы - бессильный, жалкий, смешной, грязный, противный... Схватят, закрючат, подчинят себе, будешь заглядывать им в глаза, искать спасения, радоваться обманам - "вы у нас еще молодцом..." Нет, я сам, сам. Страшно потерять волю и разум, тогда его снова схватят и будут держать вдали от дома, в чистенькой тюрьме. Он поднялся и стоит в темном душном шкафу, прислушивается к звукам. Открывает - и в туалете, рядом с залом. Этот туалет был особенный теплый, с туманными окнами, полутемный, тихий... Иногда - один, он долго стоял здесь, держа руки под сушилкой. Тихо посвистывал моторчик, пальцы постепенно теплели, сначала становилась горячей кожа, потом глубже... Он выгонял мороз, который годами въедался в тело, он был счастлив от этой теплой тишины, сумрака, покоя... Никто не может его испугать, выгнать, здесь все занимались одним и тем же, и на миг становились равны. Стукнула дверь, вошел некто, сделал свои дела и поспешил к выходу. Аркадий подождал, пока затихли шаги, одернул пиджачок, пригладил пятерней остатки волос, и вышел. 14 В зале и перед ним толпы не было - несколько случайных людей с этажа, привлеченных объявлением, стайка аппетитных лаборанточек, которым хотелось поглазеть на молодых людей, странных - не пристают, только и знают, что о своих пробирках -"ты прилила или не прилила?" "Ну, прилила, прилила!.." Но понемногу стали собираться заинтересованные - болельщики той и другой идеи, молодые тщеславцы, мечтающие о большой науке, средних лет неудачники, интересующиеся больше расстановкой сил, карьеристы, старающиеся пробраться поближе к авторитетам или начальству, азартные люди, для которых главное, кто кого... многочисленные командировочные из глухих уголков, полюбоваться на знаменитостей, которых обещали, и другие разные люди. Широко распахнулись двери - до этого все протискивались в узкую щель, а тут даже несколько театрально, обеими створками сразу вбежали двое, покатили красную дорожку... Было или нет, не столь уж важно, главное, что ощущение дорожки было, и если не бежали, а забегали, заглядывали в глаза - тоже какая разница, важно, что шел между ними высокий худощавый брюнет с лихими усами времен кавалерийских атак, академик девяти академий и почетный член многих международных обществ. Глеб оторвался от окружающих, взошел на возвышение, тут же к нему подсела милая женщина, Оленька, вести протокол. 15 Прокатилась волна оживления - в зал вошел Штейн, с ним пять или шесть приближенных лиц. Тут не было бегущих с коврами, все значительно пристойней, хотя заглядывание в глаза тоже было. Теперь Марк увидел своего нового кумира со стороны. Худощавый, как Глеб, но невысокий. Зато с могучей челюстью и выдающимся носом. По правую его руку шел очень длинный юноша с маленькой головкой из которой торчал большой грубо вытесанный нос, по бокам свисали мясистые багровые уши, мутноватые глазки смотрели поверх всех в никуда. Это был первый ученик Штейна Лева Иванов. Несмотря на непривлекательную внешность, Лева был веселым и остроумным, юмор его носил отпечаток научного творчества с легким туалетным душком. С другой стороны шел второй гений, Максим Глебов, сын знаменитого физика, толстый парниша с круглым веселым лицом и совершенно лысой головой. Максим восхищал полной раскованностью. Обычно он садился в первый ряд и приводил в ужас докладчиков громкими замечаниями: обладая феноменальной памятью, он давал справки по ходу дела, просили его или нет, к тому же моментально находил ошибки в расчетах и тут же объявлял о них всему залу. Друзья считали его ребенком, остальные тихо ненавидели и боялись. Максим уселся рядом со Штейном и принялся рассказывать анекдоты, радостно хохоча, в то время как все остальные были несколько напряжены, предчувствуя острую борьбу. Тут же были две дамы - Фаина, черная лебедь, и вторая, Альбина, белая лебедь, высокая худощавая женщина лет сорока, умна, зла и "увы, славянофилка", со вздохом говорил о ней Штейн; не сочувствуя взглядам Альбины, он все равно любил ее. Штейн всегда любил своих, эта черта не раз выручала его, и подводила тоже... Альбина всю жизнь имела дело с евреями - и дружила, и любила, и компании водила, но стоило завести разговор о судьбах России, а это любят не только русские, но и живущие здесь евреи - тоже почему-то болеют - как только разговор заводил в эти дебри, Альбина преображалась: не то, чтобы ругала других, но так старательно превозносила неистощимые запасы генетического материала в сибирских просторах, что сам напрашивался вывод о непоколебимости нации. Это было бы даже приятно слышать, если б не подавалось так напористо, с горячечной гордостью, что уязвляло тех, кто не имел столь мощных запасов, слаб телом и невынослив к климату Севера. Она и в прорубь сигать была среди первых, это называлось - моржеваться, а женщин, любящих ледяную воду окрестили "моржихами". Приметы времени... Но что это я! Максим сучит ногами и брызжет анекдотами, его не слушают, все ждут - где Шульц?