Дженет Уинтерсон - Тайнопись плоти Страница 24

Как хотелось бы мне услышать опять твой голос.

Нос: обоняние у людей развито в основном слабее, чем у других животных.

Запах моей любимой до сих стоит у меня в ноздрях. Дрожжевой запах ее лона. Богатый ферментами запах поднимающегося теста. Моя любимая - ручная куропатка. Я зайду в ее низенький курятник, и она накормит меня. Стоит ей не помыться три дня, и запах уже кружит ей голову. Юбки относит прочь от тела ее, аромат - что обруч на бедрах.

Еще за входной дверью мой нос начинает подергиваться, я чувствую, как она идет ко мне по коридору. Она как флакон, благоухающий сандаловым деревом и хмелем, флакон, что я мечтаю откупорить. Мне хочется прижаться лицом к открытому колодцу ее лона. Она твердая и спелая, сложная смесь из запахов сеновала на скотном дворе и ладана, курящегося перед изображением мадонны. Она - ладан и мирр, горькие братья аромата смерти и веры.

Когда из нее вытекает кровь, запахи, что знаю я, меняют цвет. В такие дни в душе ее - железо. Она пахнет пистолетом.

Моя возлюбленная на взводе, она вот-вот выстрелит. На ней запах ее жертвы. Кончая тонкой струйкой белого дыма, что пахнет селитрой, она уничтожает меня. После такого расстрела я жажду лишь одного - ощущать последние содрогания ее страсти, передающиеся от самого нутра до кончиков того, что врачи называют обонятельными нервами.

Вкус: есть четыре основных вкуса - сладкое, кислое, горькое и соленое.

Моя возлюбленная - как оливковое дерево, укоренившееся в почве у самого моря. Плоды ее - пикантные и зеленые. С радостью разгрызаю я их, добираясь до твердой косточки внутри. Маленькое ядрышко жестко ложится на язык. Окруженный плотной соленой мякотью и обтянутый прочной оболочкой бугорок.

Кто же лакомится оливками, не прорвав кожицу? Вот он, долгожданный момент, когда зубы вонзаются в плод и из него брызжет чистый густой сок, впитавший в себя и тучность почвы, и переменчивость погоды, и даже имя садовника.

Во рту у тебя солнце. Разрыв оливковой кожицы во рту - как гром среди ясного неба. Ливень в знойный день. Съешь этот день, когда раскаленный песок обжигает твои ступни, пока внезапно налетевшая гроза не выплескивает на тебя первые капли дождя.

Наша с тобой личная рощица тяжела урожаем. Я проберусь к твоей косточке, твердой косточке под грубой оболочкой.

Зрение: глаз расположен в глазной впадине. Он почти сферический по форме и около дюйма в диаметре.

Свет движется со скоростью около 186 000 миль в секунду. Глаза улавливает отражения света, попадающие в его поле зрения. Я вижу какой-нибудь цвет, если предмет отражает свет с определенной длиной волны, а все остальные волны поглощает. Каждый цвет имеет определенную длину волны, при этом красный самую длинную.

Может быть, поэтому он мне повсюду чудится? Я живу в красном шаре, сотканном из луизиных волос. Сейчас время красивых закатов, но меня прижимает к теням двора не сам опускающийся солнечный диск, а только твой цвет, растекающийся облаками во всю небесную твердь, падающий на бурую землю и на серые камни. На меня.

Иногда я бегу в объятия заката, широко раскинув руки, огородным пугалом, бегу, думая, что получится прыгнуть за край света, прямо в свирепое горнило и сгореть там в тебе. Мне бы хотелось погрузиться в сверкающие огненно-кровавые мазки заката.

Все иные цвета поглощаются. Тусклые оттенки дня никогда не проникают в мою затемненную черепную коробку. Я живу в четырех пустых стенах, подобно анахорету. Ты была комнатой, залитой сияющим светом, но дверь к тебе захлопнута моей рукой. Ты была многоцветным плащом, сброшенным в грязь.

Сможешь ли ты теперь увидеть меня в этом пропитавшемся кровью мире? О, ты, чьи зеленые глаза подобны миндалинам, приди ко мне в языках пламени. Дай мне вновь обрести зрение.

Март. Эльджин обещал написать мне в марте.

Я считаю дни, как будто сижу под домашним арестом. Стоят сильные холода, и леса наполнились дикими белыми нарциссами. Я пытаюсь утешить себя, думая о цветах и деревьях, каждую весну раскрывающих почки. В них расцветает новая жизнь, и это должно мне как-то помочь.

Наш бар-ресторан, известный под названием "Южный комфорт", организовал весенний фестиваль, чтобы снова привлечь завсегдатаев, чьи счета в банке еще не вполне восстановились после рождественских праздников. Для нас, работающих там, это означало, что надо нацепить зеленые чехлы и короны из искусственных крокусов. В названиях напитков тоже прослеживалась весенняя тема: пунш "Мартовский заяц", слинг "Овсюг", коктейль "Лазоревка". Неважно, что именно вы заказали, все напитки готовились по одному рецепту, за исключением ликерной основы. В мою задачу входило смешивать кухонное бренди, японское виски, плюс нечто, шедшее под кодовым названием "джин". Иногда туда же добавлялись мутный херес, апельсиновый сок с мякотью, жидкие сливки, несколько кусочков сахара и пищевые красители. Бокал доверху доливался шипучкой - и по пять фунтов с пары (а "Южный комфорт" обслуживал только пары), в "счастливый час" - еще дешевле.

Хозяева пригласили на мартовские праздники пианиста и разрешили ему играть на свое усмотрение и с любой скоростью любые песни Саймона и Гарфанкеля. По неизвестным причинам он был зациклен на песне "Мост над бурными водами", и стоило мне около пяти появиться на работе, в ушах у меня уже звучали слова об отплывающей куда-то там серебряной девушке в исполнении слезливого хора набравшихся завсегдатаев. Не обращая внимания на пьяные аккорды и дрожащие тремоло, мы в своих зеленых "весенних" чехлах скакали от столика к столику, разнося пайки пиццы и кружки, в которых посетители искали утешения. Мне была противна вся человеческая раса.

И все еще ни слова от Эльджина. Работай больше, смешивай больше коктейлей, оставайся допоздна, не спи, не думай. Так недолго и спиться - было бы что пить.

- Хочу посмотреть, как ты живешь.

Я стою в глубине бара, мрачно смешивая несколько кувшинов "Особого летального", когда выясняется, что Гейл Райт намерена подбросить меня до дому. В два часа ночи, выставив последних ночных пташек, прикорнувших в своих пьяненьких гнездышках по углам, она запирает заведение и забрасывает мой велосипед в багажник. В машине играет магнитофон - поет Тэмми Уайнетт.

- Мне нравится твоя сдержанность, - говорит она. - Здесь редко найдешь таких.

- Зачем ты вообще затеяла эту шарашку?

- Мне же надо на что-то жить. У меня не тот возраст, чтобы ждать появления прекрасного принца. - Она смеется. - Да, боюсь и вкусы у меня несколько другие.

"Встань рядом со своим мужчиной, - звучит голос Тэмми, - и пусть весь мир узнает, что ты его любишь".

- Думаю летом организовать еще фестиваль кантри и вестерна, как ты думаешь?

- Смотря что нам придется на себя напяливать.

Она вновь смеется, правда, несколько пронзительно.

- А тебе не нравится чехол? Ты в нем смотришься великолепно. - Она произносит последнее слово с ударением на Э, отчего это "великолэпно" звучит не комплиментом, а зевом пропасти.

- Очень мило с твоей стороны подбросить меня до дому, - говорю я. - Может быть, зайдешь чего-нибудь перехватить?

- О-о, да, - отвечает она. - О, да!

Мы вылезаем из машины. Над нами висит стылое небо. Стылыми пальцами я отодвигаю засов и со стылым сердцем приглашаю ее войти.

- А здесь очень тепло и уютно, - замечает она, прижимаясь боком к печке. У нее мощный зад. Я вспоминаю шорты, что носил один мой дружок, - на них было написано: "КРУПко! Не кантовать!" Она виляет задом и опрокидывает на пол пивную кружку - толстяка в костюме XVIII века.

- Не волнуйся, - говорю я, - ему было слишком жарко здесь стоять.

Кресло скрипит под ее тяжестью, когда она опускается в него и берет предложенное какао, осклабившись при упоминании о Казанове. А мне казалось, что это факт малоизвестный.

- Это неправда, - поясняю я. - Шоколад - чудесное успокоительное. Вернее, это тоже неправда, но Гейл Райт не проймешь превосходством сознания над материей. Я подчеркнуто зеваю.

- Трудный день, - говорит она. - И у тебя, и у меня. Тянет подумать о других вещах. О темных и волнующих.

Например, о патоке. Каково было бы барахтаться в патоке с Гейл Райт?

У меня был дружок по имени Карло - как раз темный и волнующий тип. Сам брился наголо и подбил на это меня, уверяя, что это обостряет чувственность. Меня, однако, не покидало ощущение, что я отбываю срок в пчелином улье. Но мне хотелось ему нравиться, от него пахло сосновыми шишками и морем, а все его длинное тело было влажным от страсти. Мы продержались вместе полгода, а потом он встретил Роберта, который был выше меня, шире в плечах и уже в талии. Они обменялись лезвиями бритв и отсекли меня от своей жизни.

- О чем ты мечтаешь? - спросила Гейл.

- О старой любви.

- Старых любишь? Это правильно. Но ты не думай, я не такая старая, как на первый взгляд, особенно, если обивку содрать.

Она мощно лупит ладонью по креслу, и туча пыли садится на ее потекший грим.