Мюриэл Спарк - Умышленная задержка Страница 25

— Ну, — заявила Дотти, — я говорю не о духовной вульгарности.

— А разве есть еще какая-то другая вульгарность? — сказала я, на что, вероятно, можно было бы и возразить. Но Дотти оставила мой вопрос без ответа, видимо почувствовав, что в споре я могу взять верх, хотя бы только на словах.

Итак, я отошла ко сну, размышляя о том, что в Солли нет ни грана той вульгарности, какой отличалась Дотти, Английская Роза.

Утром я проснулась с точно разработанным планом действий. Я дважды принимала решение не возвращаться на Халлам-стрит, и вторично мне приходилось туда идти.

Мне нужно было связаться с Эдвиной. Дозвониться до нее у меня было мало шансов. Всякий раз, как я звонила в нерабочее время, Берил Тимс или сэр Квентин находили отговорки — она у них обычно либо спала, либо не очень хорошо себя чувствовала. Если она сама хотела связаться со мною в субботу или воскресенье, это было легко: у ее постели стоял телефон, а иногда сиделка звонила по ее поручению.

Значит, мне нужно было видеть Эдвину. К тому же имелся великолепный предлог зайти на Халлам-стрит — лично подать заявление об увольнении по всей форме, получить расчет и забрать медицинскую страхкарту, обклеенную изнутри гербовыми марками, как стенки кукольного домика — игрушечными обоями, и прочие бумажные доказательства моего существования, вроде налоговой декларации. Все это я собиралась затребовать по почте — до того, как проснулась с уверенностью, что должна повидаться с Эдвиной.

Утро выдалось дождливое и довольно холодное; была суббота.

— Сэр Квентин отбыл в свое поместье в Нортумберленде, — объявила Берил Тимс, когда я пришла к ним около десяти часов. Сэр Квентин неизменно именовал загородные дома или дома за границей «поместьями». — Он отбыл в половине девятого на своей машине.

— Где он достал бензин? — сказала я резко. Бензин все еще отпускали по карточкам, отменить которые должны были в этом месяце, но позже, а точно — двадцать шестого числа. Я запомнила эту дату, потому что обещала Уолли провести с ним субботу и воскресенье в Марлоу, где у него был домик и куда он собирался повезти меня на двадцать седьмое и двадцать восьмое в своем автомобиле, чтобы отпраздновать этим отмену ограничений на горючее. Но пока они действовали и были очень суровыми: несколько видных лиц угодили в тюрьму за их нарушение. Так что мой вопрос «Где он достал бензин?» был довольно паскудным вопросиком, в нем просквозила грозная гражданская добродетель, с которой в те дни постоянно взывали обозленные и обиженные. Берил Тимс заволновалась.

— Я знаю, то есть я совершенно уверена, — забормотала она, — что у сэра Квентина имеются дополнительные карточки. Их просто не может не быть — ведь на его несчастную мать тоже что-то полагается, разве не так?

— Ах, так он взял с собой леди Эдвину?

— Нет, она сейчас завтракает.

— Тогда он не имел права пользоваться ее карточками, или я ошибаюсь? — сказала я. — С этим придется разобраться, — продолжала я голосом, от которого даже мне самой стало не по себе. — Да и была ли в этой поездке такая необходимость? Выясним.

Я прошла мимо Берил прямо к кабинету. Двери были заперты — запоздалая предосторожность.

— Сэр Квентин, — сказала Английская Роза (на ней был купленный к пасхе гарнитур отвратительного розового цвета), — оставил четкие распоряжения не пускать вас к нему в кабинет. Если не ошибаюсь, сэр Квентин послал вам письмо с отказом от места. У него теперь новая секретарша, и эта дама приступает к своим обязанностям с понедельника.

— Хорошо, я повидаюсь с леди Эдвиной, — сказала я, свернув в коридор, что вел к ее комнате. Берил от меня не отставала:

— Сэр Квентин велел мне, если вы позвоните или придете, попросить вас немедленно вернуть работу, которую вы забрали к себе. Ее не следовало выносить за стены этого дома.

Я подошла к комнате Эдвины. Берил вцепилась мне в руку.

— Вы можете, — сказала она, — повидаться с леди Эдвиной. Вы можете даже, — сообщила она, — взять ее завтра к себе, чтобы дать отдохнуть сиделке Фишер. У леди Эдвины наблюдается учащение непроизвольных мочеиспусканий, врач предписал беречь ее от волнений и неприятностей, и только по этой причине вам дано разрешение с ней встречаться — при условии, что она ничего не будет знать о ваших разногласиях с сэром…

Именно в эту минуту сиделка открыла дверь.

— Флёр! Доброе утро, — сказала она, а леди Эдвина завопила из постели:

— Милости просим на чай с гренками! Тимс, будьте добры — свежего чая и чистую чашку.

— Уже четверть одиннадцатого, — заметила Берил.

— Чаю, и поживее! — взвизгнула Эдвина.

— Я схожу приготовлю, — сказала мисс Фишер.

Я присела на постель к Эдвине, она намазала мне маслом гренок и тихо сказала со множеством нелепых ужимок:

— Он завел новую секретаршу.

— Дотти?

— А кого же еще! Ха-ха. Тимс он приказал сжечь гранки какой-то книги. Пепел она спустила в унитаз. Развела грязищу, черным-черно.

Я вплотную к ней придвинулась и очень ясно и отчетливо проговорила несколько фраз. Я сказала:

— Слушайте, Эдвина, мне нужно, чтобы вы хорошо все усвоили. Завтра днем мне необходимо часа на три избавиться от Дотти. Я скажу, что завтра у меня никак не выходит взять вас к себе. Если мисс Фишер начнет предлагать пожертвовать своим свободным днем, не соглашайтесь ни в какую. Требуйте Дотти. Устройте тарарам, чтобы Дотти пришлось явиться. И смотрите — продержите ее здесь никак не менее трех часов.

Глаза у старухи загорелись, рот превратился в большое «О», она трясла головой в такт моим предложениям. Она усваивала.

— Пока Дотти будет с вами, притворяйтесь больной. Заставьте ее позвонить вашему врачу. Если его не окажется дома, пусть вызывает другого. Не стесняйтесь лишний раз намочить панталоны. Во что бы то ни стало заставьте Дотти сидеть с вами и не отпускайте ее.

Она кивнула.

— Три часа.

— Три часа, — сказала Эдвина.

Когда я на другой день пришла к Дотти в два часа с хозяйственной сумкой, я позвонила в квартиру — убедиться, что там никого нет. Никто не ответил. Открыв дверь ключом, я вошла и закрыла ее с внутренней стороны.

— Обвиняемая прекрасно знала расположение комнат, — сказала я про себя, направившись прямиком в ванную, где страшилась найти в унитазе следы пепла от бумаги. Следов не было. Я прошла в спальню, сняла пальто и положила на кровать вместе с сумкой. В сумке у меня лежал маленький подарок, обернутый в розовую бумагу, — шелковый, ручной вышивки футляр для носовых платков, которым я ни разу не пользовалась и который более подходил Английской Розе, нежели таким, как я. Если б меня здесь застукали, я собиралась предъявить футляр в виде алиби.

В спальне я бросилась к ее письменному столу. Из пишущей машинки торчал заправленный лист бумаги: Дотти, судя по всему, печатала набело с испещренной поправками рукописи, лежавшей на столе в раскрытом скоросшивателе. На рукописи было бы интересно задержаться — это был определенно роман Лесли; я глянула на обложку скоросшивателя, чтобы удостовериться, и, не мешкая, перешла к главному. На столе «Уоррендера Ловита» не было, не было его и в ящиках стола, в одном из которых я, однако, обнаружила письмо трехнедельной давности на бланке «Парк и Ревиссон Ланни». Оно начиналось с «Дорогая Дотти (если позволите)…». Читать его у меня не было времени, но какое-то суеверное чувство подтолкнуло меня убрать с постели пальто и сумку, чтобы к ним не пристала зараза. Я бросила их на пол и продолжала осмотр спальни. В шкафах, на шкафах, под подушками, под матрацами. Под кроватью стоял чемодан. Я его выволокла. Дотти держала в нем летнюю одежду. «Уоррендера Ловита» нигде не было. Оставались гостиная, вторая спальня, которая заодно служила Лесли кабинетом, кухня и бельевой шкафчик в ванной. Я перерыла шкафчик — ничего. Наиболее вероятным местом, как я чувствовала, был кабинет Лесли, поэтому я оставила его напоследок. Я начала перетряхивать гостиную — поднимала и клала на место подушки с дивана и кресел, смотрела за шторами и под штабелями старых журналов. Прошло около часа, и все эти привычные предметы, которых я касалась и под которые заглядывала, заронили у меня сомнение в том, что Дотти — несносная, но давно и хорошо знакомая моя Дотти — вообще взяла мою рукопись.

Я разделалась с гостиной, расставив все по местам, и вышла в маленькую прихожую, чтобы пройти в кабинет Лесли — дверь туда была распахнута настежь, являя взору разбросанные бумаги и полки с книгами — зрелище, привычное мне еще со старых времен. Помнится, я даже успела обвести комнату взглядом. Но, минуя прихожую, я заметила под пальто, висевшими у дверей на двух крючках, черную Доттину сумку с выглядывающим из нее вязаньем — уголком красного шарфа. Я вернулась в прихожую. Что-то мне подсказало, что сумку нужно проверить; Дотти наверняка явилась со своим вязаньем в тот вечер, когда ждала у меня в комнате и… Но я уже нащупала пачку размером с лондонскую телефонную книгу — она выпирала на дне этой мерзкой черной сумки. В одну секунду я извлекла пачку на свет, а в другую развязала ее. Мой «Уоррендер Ловит», мой роман, мой Уоррендер, Уоррендер Ловит; мои листы форматом 13x16 дюймов с первыми главами — когда-то я их порвала, потом склеивала; мой «Уоррендер Ловит», мой, собственный. Я прижала рукопись к сердцу. Я поцеловала ее. Я пошла в спальню Дотти и уложила рукопись в свою хозяйственную сумку. Со стола у Дотти я взяла стопу писчей бумаги и засунула на дно ее сумки, аккуратно расположив вязанье поверху. Я надела пальто, взяла в руки собственную сумку и внимательно осмотрела квартиру — все ли на месте. Я расправила покрывало на ее отвратительной кровати, выпустила себя из квартиры и, столь счастливая, пошла своей дорогой.