Томас Гарди - Вдали от обезумевшей толпы Страница 25

- Развалится все, и нам конец будет, или уж я ничего не понимаю в господских делах! - вырвалось у Марка Кларка.

- Упрямство девичье, вот оно что, ничьих советов слушать не желает. Упрямством да суетностью человек своих самых верных помощников со свету сживает. О, господи! Как подумаю об этом, душа надрывается, ну прямо места себе целый день не нахожу.

- Это верно, Генери, я вижу, как ты изводишься, - глубокомысленно подтвердил Джозеф Пурграс, скривив губы в жалостливую усмешку.

- Не всякому мужчине такую бог голову дал, даром что на ней чепец, сказал Билли Смолбери, который только что ввалился, неся впереди себя свой единственный зуб. - И за словом в карман не лезет, и умом где надо пораскинет. Что, не правду я говорю?

- Оно, может, и правда, но без управителя... а ведь ято заслужил это место! - возопил Генери и с видом непризнанного гения скорбно уставился на рабочую блузу Билли Смолбери, словно дразнившую его видением прекрасного, несбывшегося будущего. - Ну что ж, видно, такова судьба. Кому что на роду написано, а Святое писание - не про нас; ты вот делаешь добро, а награды за свои добрые дела - тебе нет и не жди, что тебя вознаградят по заслугам, нет, такая уж наша участь, обман один.

- Нет, нет, в этом я с тобой согласиться не могу, - запротестовал Марк Кларк. - Господь бог - он справедливый хозяин.

- Оно значит, как говорится, по работе и плата, - поддержал Джозеф Пурграс.

В наступившем вслед за этим молчании Генери, словно в антракте, начал тушить фонари, в которых сейчас, при ярком дневном свете, отпала надобность даже и в солодовне с ее единственным крошечным оконцем.

- Дивлюсь я на нее, - промолвил солодовник, - и на кой это фермерше понадобились какие-то там клавикорды, клавесины, пиянины или как их там называют. Лидди говорит, что она себе этакую новую штуку завела.

- Пианину?

- Да. Похоже стариковские дядюшкины вещи для нее нехороши. Говорят, все новое завела. И тяжелые кресла для солидных, а для молодых, кто потоньше, легкие, плетеные стулья; и часы большие, вроде как башенные, на камин ставить.

- А картин сколько, и все в богатых рамах! И скамьи мягкие, чтобы прилечь где, ежели кто выпьет сильно, - подхватил Марк Кларк, - все-то сплошь конским волосом набитые, и подушки на них с каждого бока, тоже из волоса.

- А еще зеркала для жеманниц, да книжки блажные для бесстыжих.

Снаружи послышались громкие, скрипящие шаги; дверь приоткрылась, и кто-то, не входя, крикнул:

- Люди добрые, найдется у вас здесь место ягнят новорожденных притулить?

- Тащи, пастух, найдется, - ответили все хором.

Дверь распахнулась с такой силой, что ударилась о стену, и вся сверху донизу содрогнулась от толчка.

На пороге появился Оук, от него так и валил пар; он был в своей рабочей блузе, подпоясанной кожаным ремнем, ноги его до самых лодыжек были обвязаны жгутами соломы для защиты от снега, четыре ягненка, перекинутые через плечи, висели на нем в самых неудобных позах, и весь он казался воплощением здоровья и силы; следом за ним важно выступал пес Джорджи, которого Габриэль успел перевезти из Норкомба.

- Добрый день, пастух Оук, ну как у вас, позвольте спросить, нынешний год ягненье-то идет? - осведомился Джозеф Пурграс.

- Хлопотно очень, - отвечал Оук. - Вот уж две недели, как я по два раза на дню до нитки насквозь промокаю то П9Д снегом, то под дождем. А нынче ночью мы с Кэйни и вовсе глаз не сомкнули.

- А правду говорят, будто двойняшек много?

- Да, я бы сказал, чересчур. Такой в этом году с ягнением ералаш, коли так и дальше пойдет, боюсь, что оно и к благовещенью не кончится.

- А прошлый год, помнится, на мясопустное воскресенье уже все кончено было, - заметил Джозеф.

- Давай сюда остальных, Кэйни, - сказал Габриэль, - да беги к маткам. Я мигом приду.

Кэйни Болл, парнишка с веселой рожицей и вечно открытым маленьким, пухлым ртом, вошел, положил на пол двух ягнят и тут же исчез. Оук снял висевших на нем ягнят с неестественной для них высоты, завернул их в сено и положил возле печки.

- Вот жаль, нет у нас здесь шалаша для новорожденных, как был у меня в Норкомбе. А тащить таких, чуть живых, в дом - божье наказание. Если бы не ваша солодовня, хозяин, ну право, не знал бы, куда деваться в такой мороз. А вы как сами-то себя нынче чувствуете, друг солодовник?

- Да ничего, не жалуюсь, не болею, вот только разве что не молодею.

- Понятно.

- Да вы присаживайтесь, пастух, - предложил древний служитель солода. Ну как там в нашем старом Норкомбе, что вы там видели, когда за своим псом ездили? Я бы и сам не прочь повидать родные края; да ведь из тех, кого я знал, верно, души живой не осталось.

- Пожалуй, что так. С тех пор там сильно все изменилось.

- А что, правду говорят, будто заведение Дикки Хилла, деревянный-то дом, где он сидром торговал, совсем снесли?

- Да, давным-давно, и коттедж Дика тоже, что повыше стоял.

- Вот оно как!

- А старую яблоню Томпкинса выкорчевали, ту самую, которая одна две бочки сидра давала.

- Выкорчевали? Ну что ты скажешь! Муторные времена пошли, ох, муторные!

- А помните тот старый колодец, что посреди площади стоял, из него теперь такую чугунную колонку с насосом сделали, а внизу этакий сток с желобом из цельного камня.

- Подумать! Как все меняется, и народ совсем другой пошел, чего только не наглядишься! Да и здесь у нас тоже. Вот они, стало быть, сейчас толковали, какие наша хозяйка-то чудеса творит.

- Что это вы про нее такое судачите? - круто повернувшись к компании, вспылил Оук.

- Да ведь это все наши папаши косточки ей перемывают, горда, дескать, да суетна не в меру. А я говорю, пусть себе вволю потешится! Ну что, в самом деле, с этаким-то личиком - да я бы на ее месте, эх, что говорить, губки-то, что твои вишенки.

И галантный защитник, Марк Кларк, вытянув собственные губы, издал всем хорошо знакомый аппетитный звук.

- Вот что, Марк, - внушительно сказал Габриэль, - советую вам запомнить: никаких этих ваших балагурств, причмокиваний да сюсюканий я насчет мисс Эвердин не потерплю. Чтобы этого больше не было. Слышите?

- Да я со всем моим удовольствием, мне что, мое дело сторона, - кротко отвечал мистер Кларк.

- Так это вы, значит, здесь прохаживались на ее счет? - повернувшись к Джозефу Пурграсу, грозно спросил Оук.

- Нет, нет, я ни слова, я только всего и сказал: порадуемся, что такая, а не хуже, больше я ничего не говорил, - дрожащим голосом испуганно оправдывался Джозеф и весь даже покраснел от волненья. - А Мэтью только начал...

- Что вы такое говорили, Мэтью Мун? - спросил Оук.

- Я? Да я в жизни червяка не обижу, не то что кого, простого червяка дождевого, - тоже, видимо, струхнув, жалобно сказал Мэтью Мун.

- Однако кто-нибудь да говорил; ну, вот что, други мои. - И Габриэль, этот на редкость спокойный человек, удивительно мягкого и доброго нрава, внезапно с полной наглядностью дал понять, что в случае надобности он может действовать круто и решительно. - Видите этот кулак? - сказал он, и с этими словами он опустил свой кулак, чуть поменьше размером, чем добрый каравай хлеба, на самую середину небольшого стола, за которым сидел солодовник. Всякий, кто посмеет хулить нашу хозяйку, как только я прослышу об этом (тут кулак оторвался от стола и снова опустился со стуком, - так Тор, прежде чем пустить в ход свой молот, примеривает, хорошо ли он бьет), отведает его у меня, как пить дать, или провалиться мне на этом самом месте.

На всех лицах явно изобразилось, что они отнюдь не желают ему никуда проваливаться, а, напротив, очень жалеют, что побудили его прибегнуть к такой угрозе, и Марк Кларк даже крикнул:

- Правильно, правильно, вот и я то же говорю.

А пес Джорджи, слыша сердитый голос пастуха, поднял голову, и хоть он не все понимал по-английски, грозно заворчал.

- Да полно вам, пастух, зачем же так все близко к сердцу принимать, промолвил Генери с кротостью и благоволением истинного христианина.

- А мы слышали, пастух, про вас все говорят, уж такой-то добрый да умный человек, - робко сказал Джозеф Пурграс, с опаской выглядывая из-за ложа солодовника, куда он незаметно убрался подальше от греха. - Великое это дело умным быть, - добавил он, сопровождая свои слова жестом, рисующим нечто возвышенное, умственное, а не грубо телесное. - Всякому лестно, правда ведь, добрые люди?

- Еще бы, - подхватил Мэтью Мун и с робким смешком повернулся к Габриэлю, словно желая показать свое дружелюбие.

- Кто это говорит, что я умный? - удивленно сказал Оук.

- Слухом земля полнится, - поспешно ответил Мэтью.

- А мы слышали еще, будто вы время по звездам можете сказать, не хуже чем мы по солнцу да по луне. Это правда, пастух?

- Да, могу немножко, - без всякого энтузиазма подтвердил Оук.

- А еще говорят, будто вы солнечные часы сделать можете и печатными буквами любое имя написать на фургоне либо на повозке, и не хуже, чем на заказной дощечке получается, со всякими загогулинами да разводами. Как это замечательно для вас, что вы такой умный. Вот Джозефу Пурграсу до вас случалось надписывать фургоны фермера Эвердина, так он, бывало, всякий раз путается, не помнит куда Д, а куда Е повернуть? Ведь правда, Джозеф?