Владислав Вишневский - Кирза и лира Страница 25

— Кто это?.. Откуда?.. ЧП?.. Как?.. Из какой роты?.. Доктор, что случилось?.. Кто это?.. Кто допустил?..

Офицеры мгновенно обступают «болезного», наклонив головы, о чём-то говорят с раненым. Нам, к сожалению, ничего не слышно. Забинтованный солдат заметно растерян, смущенно переминается с ноги на ногу. Руками энергично показывает им, как шёл по одной досточке, вот так вот, балансируя, и как вот так вот, неожиданно вдруг — ветер, наверное, дунул — качнулся, оступился и — ба-бах!.. прямо так влево, и упал… И вот, показывает на голову!.. Горестно разводит руками. Офицеры негодующе закрутили головами:

— Старшина роты! Где старшина? — К ним рысцой подскочил наш бычок-старшина и, видимо прояснив обстановку, быстро успокоил их. Офицеры, укоризненно и сочувственно покачав головами, окончательно расслабились. Айболит, доктор который, на удивление нам всем, придерживая Ефимова за плечи, лично проводил «раненого» за отдельный стол с табличкой «Для диетчиков». Кто такие диетчики мы еще не знаем, но теперь понимаем, это которые больные или раненые. Доктор присел с ним рядом. Видя тот стол, мы уже по-черному завидуем Ефимову.

— Так-кой стол ему одному, падла, достался!

Что именно в тарелках, нам не видно, но, главное, тот стол — который для каких-то диетчиков — заставлен тарелками с едой полностью.

— Тцц… Такая жрачка!.. Вот, гадство, повезло…

— А классно ты его, Паша, отделал. Мне понравилось!..

— Ничего, он и от меня еще получит за «силитёрстова». — Обещает Гриня.

— Гриха, смотри, не убей совсем. — Посмеиваются ребята, внимательно вглядываясь в тот ненавистный нам стол.

— Паха, если этот Ефимов к тебе полезет, я с тобой, ладно? — уговаривается Гришка.

— А бинтов-то, бинтов-то на него намотали. Глянь, мужики, самим, наверное, страшно, да? — злорадствуют ребята.

Ефимов быстро ест и, жестикулируя, о чем-то живо рассказывает доктору. Айболит подперев голову рукой внимательно и с интересом слушает. Изредка ему кивает.

— Ест, гад, сразу из двух тарелок.

— А сейчас, смотри, из кружки запивает. Наверное компот…

— Что же это они ему там такое дали, а? Вот гадство, повезло…

— Мало ты ему дал, Пашка, мало.

10. Второе отступление. Нелирическое…

Драться я вообще-то не люблю, хоть и приходилось не раз. Не чувствую я в этом никакого спортивного вкуса. Мне всегда жалко побежденного. Я и бокс-то поэтому бросил. Ни радости, ни счастья я не испытываю от этого дурацкого мордобойного соревнования. Но вот никак мимо не могу пройти, когда бьют или унижают слабого, особенно младшего. Ввязываюсь без размышлений — сильнее кто там меня или старше, неважно. Встреваю не задумываясь, почти всегда без оглядки на последствия. Чувство справедливости, во мне, родилось, говорят, гораздо раньше меня самого. Я с этим согласен, и не противлюсь этому.

И мне часто попадало, это само собой! И совсем не потому, что я слабее. Просто честного боя, как правило, обычно не получалось. Те, кто задирает слабого или любители драться трое на одного, они всегда, по сути своей, оказывались дерьмовыми пацанами. Поодиночке трусоваты, а вдвоем, втроем уж такими смелыми становились — дальше некуда. Вокруг таких, дерьмовых, почти всегда (от страха, наверное, за последствия) сколачивались «кодлы». Я это знал, но меня это не останавливало, да и не могло остановить: я должен был противостоять — и все. Пружина такая во мне срабатывала. Часто шли стенка на стенку, куча на кучу. Кто сколько, в общем, пацанов мог собрать. Бились и палками, и кастеты применяли… Но это очень редко. Потом ведь за это нужно было отвечать, причём, на полном серьёзе.

Откровенно говоря, драться по-крупному, стенка на стенку, с палками или кольями, мне, например, приходилось не очень часто. Но, если надо, я не избегал, стоял до конца. Уж и не знаю, с чего там пошло, но ходила среди пацанов в городе, в трех его правобережных поселках, молва о моей справедливости и бесстрашии. Наверное, поэтому мне чаще приходилось мирить ребят или определять справедливое наказание обидчику, чем драться. Я это видел и понимал, но гордости не испытывал. На это мне было на-пле-вать. Важно было только одно, чтобы вокруг всё было по честному и справедливо. Каждому обидчику я обязательно должен был сказать, что он дерьмо. Как говорится, невзирая на лица, и на последствия. Это был такой своеобразный стиль жизни.

Чтобы лучше понять взаимоотношения пацанов — от десяти, до шестнадцати лет, — нужно было пожить в том городе, в то время, в их среде и быть их сверстником. Не меньше.

Город Братск, для нас, пацанов, был кем-то, еще до нас, негласно разделен на три части: «Новгород» (Новый город), «постоянный», «индия». В каждом из них были свои «кодлы», свои вожаки, свои порядки, и своя территория. Ступить на которую, без драки, было практически невозможно. Били чужака или группу чужаков серьёзно, до крови, пока те с позором не убегали. Если ты, конечно, не с девчонкой. Точнее, пока ты с девочкой — тебя не тронут. В этом случае — табу.

Странно так в жизни получалось, но в девчонок влюблялись почему-то именно с тех, с чужих территорий. «Походы», «прорывы» на чужую территорию серьезно проверяли чувства, закаляли и формировали характер. Причем, как не маскируйся, любовные привязанности почему-то сразу же становились известны хозяевам тех территории. И места вероятных «ухажёрских» встреч всегда находились под их постоянным физическим контролем. Прогуливаясь с девочкой на чужой территории, ты всегда мог быть уверен, сзади, в отдалении, всегда идет, плетется, группа хмурых пацанов решительного вида. Причем, не мешая. Но стоило тебе проводить её домой, — ты в кольце. Это было всегда, на всех участках, строго в её границах, без пощады. Спросите, как мы, живя в разных поселках, находили себе девочек? Это просто.

В городе был единственный спортзал, где мы, все, постоянно участвовали на разных городских школьных соревнованиях. То в качестве участников, то в качестве болельщиков. Спортзал находился на территории Постоянного поселка. А все городские смотры школьной художественной самодеятельности проводились в новом городском Доме Культуры в поселке «Энергетиков». У нас, значит. А городская летняя танцплощадка, на которую мы ходили только большой толпой, находилась на «Постоянном». Вот, практически в этих, в основном, трех местах, мы случайно и знакомились а девочками. Влюблялись. Сильно влюблялись. Напрочь! Со всеми вытекающими из этой ситуации последствиями. Кстати, все девочки понимали и ценили мужество и героизм своих «чужеземных» поклонников. Часто даже спасали своих воздыхателей, провожая их аж до самой границы со смежной территорией. Делали они это, нужно заметить, к сильному огорчению сопровождающих их «тёмных сил». Но негласный уговор всеми соблюдался неукоснительно. Договор дороже денег, все это знали.

И если я, пацан с «новгорода», был приглашен на проводы в армию к одному из лидеров «Индии» — это о многом в городе говорило. Меня, впрочем, это мало занимало.

В то время, в моей жизни было два огорчающих обстоятельства: отец с ремнем и учителя. Или наоборот: учителя и отец с ремнем. Но, как говорится — от перемены мест слагаемых, то есть результат для меня не менялся. Учителя меня не любили главным образом за мою ершистость и непокорность, и мстили мне по-своему, по-бабьи. О какой справедливости можно говорить, если на всю школу, из мужчин, один только физрук, не считая, возможно, директора. Все остальные — женщины. А женщины… Женщины!.. Я не мог терпеть даже миллиграмма несправедливости ни к себе, ни к своим одноклассникам. Меня задевал учительский эгоизм, высокомерие, их скрытый садизм. Я старался терпеть, сколько мог, но не прощал жестокость, цинизм, их бабскую субъективность, просто наглость, наконец. Что стоит их дурацкое деление класса на любимчиков! За ярлыки, которые они, походя, на всех навешивают! За ехидство! За желание все время сломать, подчинить… «Классная» обычно выравнивает класс под свою гребенку, подстраивает всех под свой характер, а я не мог приравниваться, пристраиваться, и тогда классная, наткнувшись на меня, останавливается, зверея: «А кто ты такой тут вообще, а? Ты нам характер свой здесь не показывай. Посмотрите-ка, ребята, на него, а? Ишь ты какой. Откуда ты такой, герой, выискался? Хочешь, чтобы я отца твоего вызвала к директору, да? Хочешь, чтобы тебе досталось, да? Хочешь?»

Ну, и как я, пацан, мог им противостоять?.. Огрызался, конечно, грубил. В знак протеста пропускал уроки. Мне за это снижали оценку по поведению, и «классная», в отместку, занижала по своему и другим предметам. Мне, и в назидание всем, учителя красочно расписывали страницы моего дневника несправедливыми комментариями и призывами срочно повлиять. В общем, грозились оставить на второй год, даже отчислить…

Отец, конечно, в ярости: «Ах, ты, сукин сын, фамилию мою позорить?!», и все такое прочее.