Софрон Данилов - Огонь Страница 25

— Да нет, не о том, — Скворцов сосредоточенно стал закрывать дыру на штанине, сквозь которую белела кожа.

Молчание затянулось, и Нартахов не выдержал:

— Ну, так я тебя слушаю, друг.

Скворцов замялся:

— Да и сам не знаю, как начать. Может, с пустым пришёл… Себе и людям голову морочу…

— Ну, ты у меня сегодня такой стеснительный, как паинька-мальчик! Если дело несерьёзное — значит, несерьёзное. Когда захочешь сказать — тогда и скажешь. Пишут родные-то? Каков урожай был нынче на твоей родине?

— Пишут — средний.

— Дождей было мало или как?

Скворцов не стал объяснять, почему урожай на Рязанщине был средний, одной рукой продолжал расправлять края дыры на штанине, другой рукой, с жёлтыми от табачного дыма пальцами, сосредоточенно почёсывал переносицу. Замолчал и Нартахов, вспомнив, что ему пора пить таблетки.

— Тихий час, — раздался строгий голос медсестры. — Всем быть в постелях.

Скворцов резко вскинулся, привстал, собираясь выпрямить своё нескладное, длинное тело, и снова сел.

— Семён Максимович, вот какое дело…

— Слушаю.

— Есть такой Волков…

— Ну, есть. Вместе со мной в больницу поступал.

— Он вроде выписался?

— Выписался. А что?

Скворцов замолчал, в душевном смятении помотал головой:

— Ах чёрт, не так я начал разговор. Вы об Уварове, конечно, знаете…

— Да, знаю. Жалко старика.

— А слышали, что он не просто погиб, а его убили? Проломили голову…

— Слышать-то слышал, но не верю я этим слухам. Скорее всего, упало на него что-нибудь сверху. Пожар ведь был. Не поспей Волков вовремя со своей помощью, и мне бы проломило голову балкой.

— Вы так думаете? — раздумчиво спросил Скворцов. — Ну, я пошёл, а то медсестра будет ругаться.

Скворцов медленно распрямил своё тело, возвысившись чуть ли не до потолка, расслабленно переставляя ноги, пошёл к себе в палату. Семён Максимович смотрел ему вслед, так и не поняв, с каким же он приходил разговором.

Перед тихим часом Нартахов хотел походить хоть немного по коридору, размять тело, но оторваться от постели не было сил. Спина будто прилипла к кровати. «Быстро же ты привык к лежанию», — укорил сам себя Нартахов и медленно погрузился в сон.

Ещё во сне Семён Максимович почувствовал, что кто-то сидит на его постели, и, открыв глаза, увидел Маайу. Он хоть и ждал её, но не услышал её прихода.

— Спишь ночью или бессонница мучает?

— Да нет, сплю.

— Тогда давай просыпайся, — категорически заявила Маайа. — И не очень-то разнеживайся.

— Ты у меня, как всегда, права. — Нартахов крепко, до боли в суставах, потянулся всем телом. — Ну не добрый ли я молодец? Слышишь, как играют налитые силой мускулы?

— Несчастный! У тебя, по-моему, приступ застарелого ревматизма.

— Несносная ты женщина, Маайа. Во всём ты видишь только плохое. Ты должна была восхититься моей могучестью, сравнить меня с богатырями из олонхо. И тогда я бы смог, расхваленный, расковырять кору неба.

— Хвалителей у тебя и без меня достаточно.

— Кто же это?

— Ну, я всех и имён-то не упомню. А некоторых так просто и не знаю. А если без шуток… — Маайа аккуратно пригладила ладонями волосы. — Вот какой случай сегодня произошёл. По дороге домой зашла я в промтоварный магазин. Ничего вроде не надо было, а зашла. Из любопытства. А там как раз новые товары завезли, очередь собралась, толпа. Подошла поближе, смотрю — женские костюмы продают. Хорошие костюмы. А тут толпа раздвинулась, и меня пригласили к прилавку: «Проходите, Марья Васильевна».

— Ну а ты? — Семён Максимович искоса посмотрел на жену.

— Как ты обо мне думаешь? Спасибо, говорю — и за дверь.

— Жалко костюма, — Нартахов сделал вид, что огорчён.

— Да пропади он пропадом, если из-за него нужно раздвигать очередь. Зато я ушла из магазина обласканная людским уважением.

Семён Максимович благодарно погладил её по руке.

— Что и говорить — человеческое уважение — прекрасная штука.

— Шла я из магазина и о тебе думала с благодарностью.

— Вай, что случилось?

— Не кривляйся. Я очень серьёзно говорю. А с благодарностью — за то, что часть людского уважения к тебе достаётся и мне.

— Тебя, женщина, не поймёшь. Очередь меня, что ли, увидела?

— Ну что ты прикидываешься непонимающим? Думаешь, народ расступился из уважения ко мне? Это они сделали, выказав уважение к тебе. Я-то кто? Маленький бухгалтер, какое заметное добро я могу сделать людям? Ну, за что любить бухгалтера? Мы ведь вечно над каждой копейкой трясёмся. Меня знают как жену Нартахова. Так что, Семён, спасибо тебе и за это.

— Не поймёшь, что с этой женщиной случилось, — нарочито ворчал Нартахов. — То только ругала, а теперь без оглядки хвалишь. Смотри не перехвали. Ещё пожалеешь.

— А я, Семён, — на глаза расчувствовавшейся Маайи навернулись слёзы, — пользуюсь тем, что ты никуда не можешь сейчас от меня убежать, и хочу хоть раз в жизни сказать, как я к тебе отношусь, что я думаю. Прежде я думала, что я одна знаю, как мой муж колотится, себя не жалеет ради людей, принимает чужие заботы как свои собственные, а оказывается, я ошибалась. Верно говорят: глаз народа зорок, ухо народа — чуткое ухо. К хорошему люди хорошо и относятся. Ценят тебя, Семён.

— Совсем как некролог. Или ты предчувствуешь, что раны мои воспалятся?

— Типун тебе на язык. Сам не знаешь, что болтаешь. Я тебе сказала то, что давно уже хотела сказать.

— Ты почему мне про Вику ничего не рассказываешь? — Хоть и хвалила Нартахова собственная жена, но он всё равно испытывал неловкость и поспешил перевести разговор на другое. — Как она там?

Маайа порылась в сумке, достала сложенный вчетверо листок бумаги.

— Вика страшно рада фломастерам. Вот тебе отправила рисунок.

— Что это она такое нарисовала? — заулыбался Нартахов.

— Неужто не видишь? Солнце.

— Значит, вот этот круг с бородою — солнце? А это что за зубья от пилы?

— Это не зубья от пилы, а лес. Внизу — озеро.

— А это человечки. Я сразу догадался.

— Молодец, — похвалила Маайа мужа. — Соображаешь. Здесь нарисованы ты, я и Вика. А вот в стороне — её мама.

— Почему мама так далеко стоит?

— Художник знает почему.

— У ребёнка должны быть отец и мать, — сказал Семён Максимович, погасив улыбку. — И они должны быть ему самыми близкими людьми.

— Если сердце ребёнка отошло от своих родителей, то в этом виноваты только родители, а не ребёнок.

— Ребёнок не виноват, — согласился Нартахов. — Как часто ходит мать к Вике?

— Раз в неделю придёт, и всё. Девушки из детсада говорят, что Вика всё время нас ждёт. И всё время к нам собирается. Так и говорит: вот настанет суббота — и я пойду к дедушке и бабушке.

Разговор получился невесёлый, и Нартахов замолчал.

— Пойду я, однако, — Маайа тяжело поднялась. — Я так и не спросила, как твои дела.

— Как тебе сказать. Врачи говорят — хорошо. Да они никогда ничего другого и не говорят. Но могу сказать, что теперь жжёт не так сильно. Терпеть вполне можно. — Нартахова вновь потянуло на шутливый тон: — Вот ты раньше невежливо называла меня бледнолицым. А теперь у тебя этого права не будет. После ожогов лицо у меня станет красным или красно-пегим.

— Будет лицо пегим, пегим и буду называть. Мало тебе оказалось, что горел в танке, побежал на пожар, чтобы подпалиться ещё.

— Веди себя прилично, не трави душу, — Нартахов засмеялся. — Если говорить честно, то я и сам не знаю, как с таким лицом покажусь людям.

— Ладно, лежи, — стала прощаться Маайа, — нежься в лучах бородатого солнца своей Вики. А мне надо идти.

После ухода Маайи Нартахов улёгся поудобнее и стал смотреть на рыжее солнце, улыбающееся ему с листа бумаги.

Солнце-солнышко!

Всё, что есть хорошего на земле — берёт начало от солнца. Солнце — это жизнь.

Самого дорогого человека на земле, родную мать, якуты называют кюн кюбэй ийэ, что значит мать-солнце. Человеком, ставшим солнцем, называют якуты и того, кто сделал для людей много добрых дел. Выше похвалы, чем сравнить человека с солнцем, нет на земле.

Солнце у ребёнка в крови, и потому он, едва научившись держать карандаш, первым делом начинает рисовать солнце.

А ночью Семёну Максимовичу приснился сон. Они с Маайей стоят посреди зелёной долины. Рядом бегают и играют Максимка и Вика. Максимка одного роста с Викой. Голос его звенит, переливается. Нартахов не очень отчётливо видит его лицо, но точно знает, что это Максимка.

— Мама!

— Папа!

И Семёну Максимовичу совсем неудивительно, что Вика зовёт их не дедушкой-бабушкой, а мамой-папой.

Над долиной сияет огромное бородатое солнце.

Потом они, все четверо, взявшись за руки, пошли по зелёной траве, раздвигая яркие весенние цветы.

И вдруг небо темнеет, из-за горизонта ползут тёмные облака, и по долине проносятся чёрные вихри. Никнет к земле трава, а Максимка и Вика от страха льнут к Нартахову и Маайе.