Луис Сепульведа - Невстречи Страница 25

Невстреча по ту сторону времени

Книга ждала меня в самом углу маленькой букинистической лавки на одной из пражских улиц. Это произошло в последнее утро в Праге, куда я приехал, чтобы принять участие в праздновании юбилея Ярослава Сейферта[93], однако ни в трудах литературоведов, ни в хвалебных речах нет его поэзии, и я решил в эти последние часы побродить около Вацлавской площади, там, где берут начало узенькие улочки, которые, как порой кажется, сотворены грезами этого поэта.

Было холодно, я шел, съежившись, засунув руки в карманы, и чтобы немного согреться, то и дело заглядывал в маленькие сувенирные и антикварные лавочки. В одной из витрин меня поджидала книга, и когда она подала мне первый знак, я ахнул, узрев свой родной испанский язык. Не часто встретишь книги на испанском языке в странах Восточной Европы, а тем более в букинистических магазинчиках.

Это была тоненькая книжка в твердом переплете, обтянутом алой тканью, с золоченой каймой по краю, отчасти выцветшей, и с витым золоченым узором, чьи прихотливые росчерки завершались чертополохом и еще какими-то цветами, напоминавшими картины Иеронима Босха. Внизу между завитками шел вытянутый по горизонтали овал с текстом серии: «Избранная библиотека для юношества». В самом центре, как бы на разворачивающемся свитке было напечатано заглавие — История паровых машин, а в самом низу большими буквами указывалось издательство: Братья Гарнье, Париж.

Я не полагаю себя циником, однако прекрасно знаю, что мы живем в эпоху, когда наивность считают чем-то нелепым, а в случайностях усматривают последовательные действия чьей-то воли. Все теперь мы видим запрограммированным заранее и понемногу теряем способность удивляться, верить, что невероятное — вероятно. В то утро я собрался походить по Праге и непременно найти книгу стихов Сейферта, а затем сразу отправиться в аэропорт, чтобы тем же вечером поужинать с друзьями в Барселоне. Однако в этой книге с алым переплетом мне был зов, и я, плюнув на свойства нашей эпохи, решительно толкнул вовнутрь дверь книжного магазинчика.

Тонкое звяканье подвесных металлических колокольчиков известило о моем появлении. Помещение было тесным и скудно освещенным. Пахло чем-то затхлым и котами, которые преспокойно мочились на вековое скопище эрудиции и тайн, пахло бумагой, пылью и временем, плотно спрессованным на книжных полках. Из дверцы в самой глубине, скорее всего из жилых комнат, появился человек солидных лет, укутанный в теплые одежды.

На немецком языке я объяснился с ним насчет моего желания посмотреть книгу с витрины, а когда указал какую, букинист, прежде чем заговорить со мной, улыбнулся, и в речи его было что-то очень приятное слуху и до странности близкое, что-то еще более древнее, чем его книги. Оказалось, что он еврей, сефард[94], и чрезвычайно рад возможности поговорить на ладино[95].

— A-а! Книга на испаньском! Столько льет простоять на витрине! — сказал он, протягивая книгу.

Тонкая бумага цвета охры прикрывала титульный лист, и первая страница была такого же цвета. Увидев дарственную надпись, сделанную довольно небрежным почерком, и буквы, которые явно не претендовали на то, чтобы вызвать удивление, я понял, что мне нет нужды торопиться с чтением этой книги, чтобы понять тот молчаливый зов, который она мне послала из своего затворничества.

Я не могу точно выразить словами то, что я почувствовал, пробежав глазами строчки, написанные чернилами, видимо синими, которые теперь почти сливались с тускло-серой страницей. Или, может, могу в самой слабой степени: я почувствовал острую жалость к старику с редкой бородкой, умершему более тридцати лет назад, которого я любил и с которым вместе гулял в те далекие чилийские вечера, что полнились тугой тишиной.

От хлынувших воспоминаний мое лицо, должно быть, сделалось взволнованным, потому что хозяин книжной лавки, взяв меня под руку, отвел к креслу и тотчас предложил рюмочку ликера.

— Пилар Солорсано, она была… на самом деле, — услышал я свой шепот.

— Не сокрушайся. В книгах все возможно, — сказал старый букинист.

Я был благодарен букинисту: он сразу понял, что меня просто распирает желание говорить, и я начал свой рассказ, снова и снова пробегая глазами дарственную надпись: Посвящаю эту книгу Хенаро Бланко в знак уважения ко всем его упованиям и ко всему, что нас объединяет. Пилар Солорсано, 15 августа 1909 года.

Хенаро Бланко. Дон Хенаро. Так звали старого андалузца, мечтателя, который однажды был принят моей семьей как самый близкий родственник, и он стал членом семьи. По словам моей матери, она была на пятом месяце беременности, когда дон Хенаро появился в зале нашего дома с потертым фибровым чемоданом и черным зонтом, опираясь на руку моего деда. «Это Хенаро, мой товарищ, мой брат. Несколько недель назад он потерял свою супругу и чувствует себя совсем одиноким. А мы ему докажем, что там, где есть подлинное братство свободных людей, он не будет чувствовать себя одиноким. Он разделит с нами вино, хлеб и тепло нашего очага», говорят, что так сказал мой дед, приглашая дона Хенаро за наш обеденный стол. «А я желаю всем здоровья и полной анархии», именно так, говорят, ответил дон Хенаро, и посему, когда я появился на свет четыре месяца спустя, у меня было сразу два деда: один — испанский, а другой — чилийский.

По содержанию его чемодана, где было совсем мало вещей и множество бумаг, в которых он часто и не спеша что-то вычитывал, мои родители поняли, что он, как и мой дед, был врагом всех правительств и объездил весь мир, прежде чем стать неукротимым и отвергающим само понятие времени анархистом в законопослушном чилийском обществе.

Я мало знал о нем, потому что он умер, когда мне было двенадцать лет; в последние годы он часто и надолго погружался в молчание, что в семье воспринимали как проявление глубокой депрессии, вполне объяснимой для авантюриста преклонных лет, или приступов старческого маразма, которые, однако, не были опасными для окружающих.

Мои воспоминания о нем отрывочны, но зато в памяти четко запечатлелись слова, которые я слышал много раз, когда он с края пропасти своего молчания подзывал меня к себе: «Поди-ка сюда, я хочу поговорить о Пилар Солорсано…», но за этим больше ничего не следовало.

Дон Хенаро прожил до девяноста двух лет, и его постоянное желание говорить о некой Пилар Солорсано воспринималось как бред очень старого человека, безутешного вдовца, который временами путал героев из романов Самакойса[96] с реальными людьми. После смерти моего деда, его настоящего друга и товарища, дону Хенаро стукнуло в голову удрать из-под присмотра домашних, и спустя несколько часов он вернулся домой под конвоем двух карабинеров. «Этот сеньор пришел во Дворец Ла Монеда и там осыпал проклятьями какого-то Ларго Кабальеро[97]. Просим, чтобы это не повторялось, в противном случае мы будем вынуждены его арестовать». Дон Хенаро слушал упреки моих домашних, низко опустив голову и отпивая по глоточку анисовой настойки, но вместо ожидаемых слов извинения он изрек свою аксиому морали: «Любая власть разлагает личность».

Вопреки указаниям врачей, он раскуривал дешевые сигары, подтаскивал свое соломенное кресло к грядке с лекарственными травами, которую он возделывал и которую называл своей дачей — «кармен»[98], садился в метре от нее и оттуда призывал меня к себе одной и той же незаконченной фразой: «Поди-ка сюда, я хочу поговорить с тобой о Пилар Солорсано, она…»

Это имя превратилось у нас в имя нарицательное, в какую-то постоянную забаву, в нечто, не имеющее определенного смысла. Если мой отец или кто-то из моих родных дядьев слишком прихорашивался перед уходом, его спрашивали: «У тебя что, свидание с Пилар Солорсано?» Или если кто-то пребывал в глубокой задумчивости, его тотчас подкалывали: «Ну ладно, хватит думать о Пилар Солорсано».

Был ли счастливым дон Хенаро? От моих родителей и моих родных дядей и теток я слыхал, что он был незадачливым изобретателем машин. Когда дон Хенаро завершал работу по созданию какой-нибудь из них, выяснялось, что она уже изобретена или нельзя найти применение для нее. Посему он в начале века отправился на Филиппины, а потом в страны Центральной Америки в поисках тех мест, где его машины оценят по заслугам. Однажды он вернулся в Испанию. Там он познакомился со своей будущей женой, каталонкой, которую я видел только на фотографиях, где оба они стоят рядом с другими милисианос[99] из КНТ[100]. Детей у них не было, и трагический исход гражданской войны привел их в порт Тромплю, близ Бордо. В 1939 году оба они решили подняться на борт «Виннепега»[101] вместе с двумя тысячами поверженных республиканцев, и последнее, что они видели в Европе, был силуэт Пабло Неруды, прощально махавшего им с причала…