Владислав Ляхницкий - Золотая пучина Страница 26

— В марте тысяча девятьсот шестнадцатого года, — уточнил Иван Иванович.

— Вы не оспариваете эту дату, господин Бельков? Нет. Писарь, прошу записать: дата открытия золота в Безымянке Ксенией Рогачёвой — март тысяча девятьсот шестнадцатого года. На вашу заявку поступил протест. Писарь, пишите все слово в слово. Прошу, господин Бельков.

— Двенадцатого августа прошлого года, за семь месяцев до находки золота Ксенией Рогачёвой была послана поисковая партия с прииска господина Ваницкого. Старший, расскажите, как было дело.

Один из приискателей вышел вперёд. Снял шапку, поклонился.

— Чего тут обсказывать. Дело простецкое. Пришли мы сюды, в этот самый ключ, а тут сено косят. Вроде бы он, — показал на Устина, — и вроде бы она, — показал на Ксюшу. — Мы, значит, им казаться не стали и шурф поопасались забить. Попробовали золото прямо в русле лотком и вымыли две золотинки Золото есть. Больше нам делать тут неча. Дождались, когда эти с покоса ушли и, как по закону положено, поставили заявочный столб. От, самое это место, где теперь у них шурф. А штоб было вернее, как положено по закону, заложили ещё потаенный заявочный знак. Вон у того пенька, промежду кореньев. Записка писана по печатному. Может, не так понятно, конешно, как надо: мы грамоте не особо.

Устин затряс за плечо Ивана Ивановича.

— Да што ж это такое? Неужто все правда? Неужто прииск не мой?

— Подожди. Дело серьезное. Господин приискатель, покажите ваш потаенный заявочный знак. Не торопитесь, дайте внимательно осмотреть место.

— Я протестую. Господин инженер, прошу без вмешательства посторонних.

— Я отступлюсь, если в протокол будет записано, что господин Бельков не дал осмотреть место заложения знака, — отрезал Иван Иванович.

— Нет, нет. Смотрите, пожалуйста. Я и сам его внимательно осмотрю. — Инженер опустился на колени рядом с Иваном Ивановичем. — Свежей земли не заметно?

— Не видно.

— Трава как трава. Похоже, что знак прошлогодний. Господин Многореков, вы имеется какие-нибудь замечания?

— Нет. Никаких.

«Чисто сработано», — Бельков с облегчением вздохнул.

— Разрешите открыть самый знак? — Снял дерновину. — Как видите, земля слежалась, осенней копки. Вот пятаки. Все шесть. Бутылка. В ней две золотинки и записка. Инженер взял записку, громко прочел:

«Заявка на Ваницкого А. И., двадцатого августа, тысяча девятьсот пятнадцатого года». Господа, в вашем присутствии я опускаю вещественные доказательства в мешок и печатаю их своей печатью. Господин волостной старшина, потрудитесь приложить свою печать. Господа, я вынужден закрыть прииск до решения окружного горного инженера.

— Иван Иваныч, да што это он говорит — закрыть? Как закрыть?

— Подожди, Устин Силантьевич, тут дело сложное. Кажется, правильно все, и хозяином прииска будет Ваницкий.

— Моя земля! Прииск мой! У меня бумага с казенной печатью. Да я их сейчас…

Иван Иванович с Михеем отняли кайлу у Устина. Держали его за руки, а он, вырываясь, кричал:

— Кто смеет супротив царской печати! Не отдам своего!..

Часть вторая

Весть о шальном золоте в Безымянке быстро разнеслась по округе. Люди снимались с насиженных мест и шли за счастьем на Богомдарованный прииск.

Шли бывалые приискатели. За плечами лопата, кайла, котелок. В карманах широких приискательских шаровар кремень с кресалом да краюха хлеба. Ладони чуть поменьше лопаты, а силы уже нет. Кто был покрепче, тех забрали на фронт, а этому сказали: «не годен». «Не годен» сказал ему и хозяин. Вот он и бредет по дорогам. Авось на новом прииске пофартит.

Месили грязь по проселкам и крестьяне из сосёдних деревень в полосатых домотканых портах, в залатанных броднях, с топорами за солдатским ремнем. На висках седина, в глазах вековая тоска о хлебе насущном. Кто о хлебе не тоскует, тот дома остался.

Из рогачёвцев тянулись к прииску только расейские, а кержаки настороженно выжидали. Кузьма Иванович после каждого моления, подняв глаза и руки к небу, говорил проникновенно, с великой скорбью:

— Братья и сестры мои во Христе, молитесь каждодневно. Сатаной послано золото в испытание братишных в вере. Понаедут сюда табашники, сквернословы, нехристи и блудники. Молитесь, братья и сестры мои во Христе, да минует вас Содом и Гоморра.

На прииске осаждали Ивана Ивановича: он постарше и распоряжается всем.

— Здорово, хозяин. Примай на работу.

— У нас артель, и хозяина нет: все равны. Но принять вас в артель мы пока не имеем права.

И объяснял, что сейчас идёт тяжба между артелью и господином Ваницким. Прииск закрыт. Работают они пока по особому разрешению окружного горного инженера. Дали подписку никого в артель не принимать. Один из артельщиков, Устин Рогачёв, сейчас в городе, в управлении окружного горного инженера. Приедет на днях, и тогда, чего доброго, самим придется убираться отсюда. Сейчас золото принимает приказчик господина Ваницкого и выдает артели расписки. Кому оно будет принадлежать — пока неизвестно.

— М-мда… Дела… Пойду поищу товарищей да тут недалеча от вас свой шурф выбьем.

— Нельзя. Мы дали подписку: пока тяжба, на отводе новых шурфов не бить.

— Пусть. Мы пониже отвода али повыше.

— Выше Богомдарованного прииска, — объяснял Иван Иванович, — заявлен Аркадьевский отвод господином Ваницким, потом — Сысоевский. Ниже нас — Софийский отвод жены господина Ваницкого, Анненско-Николаевский — его тетки. И так до самого устья. Вот разве в самой вершине место найдется… Но там набилось вашего брата пришлых, как сельдей в бочке. Балаган к балагану. Если решится тяжба в нашу пользу — милости просим. Всем будем рады. Прииск артельный — каждый сам себе господин.

Вечером через заболоченную пойму Безымянки пробирался к артельному шурфу маленький щупленький человек в непомерно длинной холщовой рубахе, подпоясанной узеньким ремешком. Козья седенькая бородка набок. Он шёл, смешно подпрыгивая и размахивая руками, будто отгонял пчел.

Симеон заметил его. Хихикнул:

— Ксюха, жених-то твой крыльями машет.

Каждый день слышала девушка эту насмешку, и все же испуганно вскинула голову.

— Не смейся, Сёмша. Не надо. Он артель шибко ждёт, вот и ходит.

— Ишь, заступница. — Симеон отвернулся. — Не люблю попрошаек.

— Он не попрошайка, — спокойно поправил Иван Иванович, — а может быть будущий полноправный и уважаемый член нашей золотопромышленной артели. — И приветливо поздоровался — Здравствуй, Егор Дмитриевич. Подходи к огоньку.

— Здравствуйте, Иван Иваныч, здравствуйте. Здравствуй, Ксюшенька. Здравствуй… — протягивал Егор заскорузлую ладонь, сложенную лодочкой. Увидев, как Симеон отвернулся, он заморгал глазами, виновато улыбаясь, развёл руками, словно спрашивал: ну чего я сделал ему?

Иван Иванович пригласил:

— Пойдем с нами обедать, Егор Дмитриевич.

— Благодарствуем, Иван Иваныч. Сыт по горло. А Уська ещё не приехал?

— Кому Уська, кому Устин, — буркнул Симеон.

— Истинно так. Кому Устин. Кому, может, ещё и Силантьевич. А для меня Уська. Вместях росли. Может, без него в артель примете? Нельзя? Ишь ты, напасть какая. Ну што ж — годы ждали, а день-другой подожду. Наше дело такое — жди и надейся. Правда ведь, Ксюшенька?

— Правда, дядя Егор. Жди и надейся, — ответила Ксюша и на Егоров вопрос, и на свои сокровенные думы.

Артельщики отправились в избушку обедать. Шли молча. Только Егор продолжал рассказывать, как росли они с Уськой в деревне, как играли с ним в бабки.

— Ловкий он был такой, завсегда всех обыгрывал.

И добрейший — страсть. — Егор всегда всех хвалил. — И ловкий. Недоглядишь, непременно с кону козны утащит.

— Хватит те врать-то, — сердился Симеон.

— Што ты, Сёмша! Разве я позволю кому на Уську врать. Я глаза выдеру, кто про него скажет худое: потому я Уську больше всех на свете люблю. И он меня любит. Как приехал на прииск, так сразу к кому? К Аграфене с Егором. Кого перво-наперво стал звать в Безымянку в артель? Аграфену с Егором. Вот только я как-то малость замешкался.

От обеда Егор наотрез отказался, и пока артельщики молча хлебали суп-скороварку, сидел на пороге избушки, смотрел в угол, за печку. Виноватость в его сгорбленной хилой фигуре, в слезящихся, покрасневших глазах, в дрожащих руках, устало повисших между колен. Встречаясь с чьим-нибудь взглядом, спешил отвести глаза.

Ксюше даже не верилось, что этот мужичонка и дядя Устин одногодки.

Егор чувствовал себя лишним, стыдился своей назойливости, но уйти не мог. Стараясь разорвать тягостное молчание, неожиданно для себя хихикнул по-птичьему.

— Хи… Мой-то сёдни, меньшой, чуть в шурф не свалился. Ладно Аграфена его за подол рубахи поймала, а то бы вниз головой… Хи-хи.