Камил Петреску - Последняя ночь любви. Первая ночь войны Страница 26

... Или «политических деятелей» Румынии, мог бы добавить этот словарь. Если «живость ума», памятливость и способность к подражанию — свойства, присущие смышленности, тогда нужно признать, сказал я моим дамам, что такая смышленность вполне подходит под клиническое объяснение, приведенное в словаре, и что Нае Георгидиу действительно «смышленый мошенник», как он сам выражается с некоей национальной гордостью.

Но я, по-видимому, не убедил ни одну из них, и тем менее — мою жену.

— Ты колоссально преувеличиваешь, — сказала Анишоара, равнодушно рассматривая в лорнет маленькую витрину с металлическими карандашиками и блокнотами.

И моя жена поспешила добавить, дабы Анишоара не подумала, будто они расходятся во мнениях:

— Вот он всегда так... Обо всем говорит так пристрастно, вот и по отношению ко мне... С тобой иной раз невозможно разговаривать.

— Философу нужно быть спокойнее, честное слово, — улыбаясь, добавила моя чернокудрая кузина с очаровательным личиком романтической Эльвиры, обладающая, однако, весьма современным практическим умом, подобающим жене крупного дельца. Она назвала меня «философом», ибо знала, что мне это неприятно, ей хотелось меня задеть.

— А почему спокойствие? Почему не иметь пристрастий? Только дуракам безразлично, какого мнения придерживаться. Объективность необходима только при выработке суждения, то есть надо освободиться от предвзятости и принять все меры интеллектуальной осмотрительности. Но это относится к области ума и честности и не означает душевного безразличия. Человек может быть глупым или корыстным, лишенным проницательности, но не «объективности». И во всяком случае, после того как, спокойно рассудив, ты пришел к определенному мнению, ты обязан защищать его смело, решительно и насколько возможно эмоционально. Ведь и ученые, одушевленные страстным стремлением к истине — ибо ничего нельзя достичь без страсти, — совершив открытие или придя к определенному выводу, отстаивают его с упорством, с горячим желанием добиться торжества своих идей, даже если им грозит костер или каторга. Энтомолог своих жуков тоже защищает со страстью. Недопустимая глупость — утверждать, что нет таких поводов и истин, которые заслуживали бы страстного к ним отношения, ибо, дескать, все относительно и все безразлично перед лицом... вечности. Подобное миленькое идейное равнодушие с позиций вечности всегда таит за собой мелкое соглашательство с позиций современности, причем имеющее чисто личный характер. Считаешь себя снисходительным зрителем, которого забавляет этот мир, полный низости и глупости, а на деле являешься частью этого мира и пользуешься этой низостью, прикидываясь, что стоишь выше ее.

— Объективность означает признание того, что и твой противник иной раз бывает прав, — иронически и самодовольно возразила Анишоара, грациозно разглядывая в лорнет один из блокнотов.

— Еще одна аберрация... В одно и то же время по поводу одного и того же явления не могут столкнуться две противоположные истины. Если же мой противник оказался прав не однажды, а много раз, тогда я должен отказаться от своих взглядов — для чего требуется немало мужества — и встать на его точку зрения, но столь же горячо и решительно. Равнодушным нельзя быть ни в коем случае, ибо страстность присуща самой истине.

Обе они снисходительно улыбнулись, и я с грустью понял, что моя жена более не доверяет моим суждениям и что звезда моя постепенно закатывается. Анишоара отпустила машину, и они пошли пешком, став теперь частичкой толпы, но все-таки ни на кого не похожие в своих платьях оттенка цветущего миндаля (эту ткань они специально искали), доходивших до половины соблазнительной икры в шелковых чулочках и наимоднейших сапожках из шкуры антилопы.

Они с некоторого времени стали одеваться одинаково, чтобы взаимно оттенять свою красоту — одна брюнетка, другая — блондинка, подобно тому как поднимается цена жемчужин в коллекции.

Я сдал отложенный в июне экзамен за третий курс. С Г. мы встречались довольно редко, в большинстве случаев она вела себя сдержанно и они разговаривали между собой очень мало. Все же в декабре, когда мы на две недели поехали в имение к Анишоаре поохотиться и покататься на санях, он тоже туда явился. Мне это было достаточно неприятно, но я не выказал ни малейших признаков недовольства. Странно было то, что она, рассердившись на Анишоару, на неделю сократила эти каникулы с обильными обедами, и они перестали разговаривать. А потом меня стали одолевать подозрения и ревность, я стал избегать ситуаций, которые могли бы быть мне неприятны, стал подслушивать всякие мелочи, выслеживать, какие визиты делает моя жена, ибо я опасался, что они не видятся в свете лишь потому, что встречаются в какой-нибудь гарсоньерке; но у меня никогда не было повода чувствовать себя полностью несчастным.

5. Меж двух зеркал

Но вот однажды в феврале я неожиданно вернулся ночью домой на автомобиле вместе с приятелем-спортсменом, который совершил поездку в Предял. Я находился на двухнедельных военных сборах в Азуге, мы встретились там в ресторане, и он прихватил меня с собой. Подъехав к дому, я увидел, что в окнах темно и занавеси не задернуты; это показалось мне странным; еще более встревожило меня заспанное, растерянное лицо служанки. Теперь это была реальность, которую я никак не мог воспринять: дом пуст, как пустая черная могила, жены нет. В душе у меня тоже сделалась пустыня, давил удушливый комок боли. Служанка не в состоянии была объяснить, куда девалась моя жена: ... в театре... пошла к тетушке... предположения туманные и невероятные, поскольку было уже половина второго ночи. Я просто не знал, как доживу до утра. Я непрерывно, по-идиотски твердил себе одно и то же: никогда бы не поверил, что она может сделать такое... Долго просидел я, съежившись в кресле, словно меня запихнули в фургон. Я понимал, что теперь все кончено навсегда. И такого конца я со своей лояльностью не заслуживал. Я бы никогда не поверил, что женщина может быть столь жестокой, что она способна причинить мне такое зло. Я чувствовал, что могу потерять рассудок до наступления дня, который представлялся мне концом бесконечно длинного туннеля.

Я знал, что любовь преходяща, но считал, что расставаться надо честно, что люди, прошедшие вместе приятный путь, должны разойтись красиво, распроститься друг с другом сердечно и, быть может, с чувством сожаления, что все кончилось так быстро; но этот поступок, достойный любовницы из горничных, презревшей все чувства, принесенные в жертву, казался мне незаслуженной подлостью. Я не в состоянии пересказать все догадки, которые я перебрал, весь хаос мыслей, нахлынувших на меня в ту ночь, ужаснее которой я не переживал ни прежде того, ни, пожалуй, впоследствии. Сгорело все прошлое, сгорел дом, сам я унижен и раздавлен как личность — вот что нашел я после четырехчасового автомобильного путешествия.

Мне хотелось, чтоб это оказалось сном, чтобы можно было проснуться, но это была неумолимая реальность. Когда я наконец собрался с силами и поднялся с кресла, то побежал искать неизвестное и возможное по домам родственников. У тети Лучики ее не было, у моих сестер тоже. Я не пожелал бы своему злейшему врагу страдать так, как страдал я, бегая ни свет ни заря по городу и разузнавая, куда запропастилась жена, ушедшая из дома: «не у вас ли она случайно?»

Таиственность каждого дома с темными окнами, глупая надежда, что она окажется тут и что все это — если не сон, то минет как сон, недоумение людей, которых я расспрашивал, и ощущение, что по сравнению с теми, кто ведет спокойную жизнь у домашнего очага, я похож на прокаженного, который, укрываясь от света, бродит только по ночам, — от всего этого я окончательно потерял голову. Во всяком случае, мне не приходила мысль о несчастном случае, о непредвиденном происшествии.

Наконец я понял, что все потеряно, что мне надо бросить эти ночные розыски и вернуться домой. Мне хотелось бежать, зажать в кулаке «осколки разбитых очков», испробовать все что угодно, лишь бы вырваться из этой ночи, отделявшей меня от утра. Когда мне в детстве предстоял отъезд куда-либо, я не мог заснуть и, лежа один в темноте, все боялся, что «завтра» на этот раз не наступит. И вот теперь у меня было такое же ощущение, что тьма будет длиться вечно, но после ночи предстояла уже не чудесная поездка в неведомое, а отправление в совсем иной путь, чем доныне. Я чувствовал, что никогда не смогу вынести вида этой женщины, что могу ее уничтожить. Я боялся сойти с ума до наступления утра. Мне казалось, что я уже не хозяин своей судьбы, словно я сижу в коляске, которую понесли испуганные лошади, неудержимо мчащие меня через поля по ямам и ухабам. Все доселе пережитые мною страдания, вместе взятые, не могли сравниться с теперешней мукой, которая, казалось, была совсем другой природы. Я лежал на диване, закрыв лицо руками, и ждал, ждал с тревогой и страхом дегенератов, которые не в состоянии рассуждать, бессильные, с вытаращенными от ужаса глазами сидят и ждут... Как могла она сделать такое? Разве я заслужил эту пошлость, этот бессмысленный ушат грязи... ведь я был так честен с ней...