Лео Перуц - Маркиз де Боливар Страница 27

- Сколько же еще, - кричал он, - мои люди должны толочься под дождем на улице? Это же позор! Или ждать, пока они захлебнутся в грязи?

- Вашим людям я еще час назад отвел помещения! - указал ему полковник.

- Помещения? И это вы называете квартирами?! Овечье стойло и сарай, где и четверть моих людей не поместится, и еще крысы прыгают у них по головам!

- Места там хватит на две роты! Но вы, Брокендорф, вечно спорите...

- Господин полковник, это мой долг, команди...

- Ваш долг - молчать и выполнять мои приказания! Вы поняли?

- Весьма обязан, господин полковник! - прошипел Брокендорф, даже вспотев от гнева. - Канальи могут захлебываться в грязи... Канальи могут задыхаться в дерьме! Если только в штабе каждый господин в своей теплой комнате...

Он проглотил остальное, что уже было у него на языке, потому что полковник, побагровев, выскочил из-за стола и, сжав кулаки, бросился к Брокендорфу. На лбу полковника вздулись жилы, и он зарычал как медведь:

- Кажется, капитан, ваша сабля стала вам тяжела? Дорога до гауптвахты - недалекая!

Брокендорф отступил и молча уставился на полковника. Он всякий раз терял дерзость и упрямство, когда видел начальника в такой ярости. И вокруг наступила мертвая тишина. Полковник медленно повернулся и снова сел за стол.

Еще минуту слышно было только потрескивание бумаг, которые нервно перебирал полковник.

Потом он продолжил свое сообщение. Голос звучал спокойно, словно яростной вспышки не было.

- Город и гарнизон - в крайне стесненном положении. Правда, новой атаки инсургентов в ближайшие дни едва ли следует опасаться, так как маркиз де Болибар, который направлял последние операции противника сигналами из города, - полковник поискал глазами Салиньяка, - по достоверным сведениям, этот маркиз нашел свой конец при взрыве в монастыре. Сейчас у инсургентов нет ни вождя, ни плана действий. И все зависит от одного: успеет ли бригада д'Ильяра подойти, прежде чем герильясы примут самостоятельное решение, узнав о гибели своего генерала и строителя планов... Если же они пойдут на штурм, мы погибли. Потому что у нас вовсе нет пороха и боеприпасов...

- Пить! - громко простонал Гюнтер в соседней комнате. Фельдшер, слушавший полковника у двери с трубкой в руках, выскочил туда, схватив кружку с водой, пока все подавленно молчали.

- Нет пороха, - растерянно пробормотал фон Дубич. Эглофштейн серьезно кивнул головой. Мы все почувствовали себя беспомощными, тем более что почти никто из нас не считал до сих пор положение столь отчаянным.

- Поэтому чрезвычайно важно, - вновь начал полковник, - доставить сообщение о положении гарнизона в руки генералу д'Ильеру. Вот письмо. И я созвал вас всех потому, что один из вас должен взять на себя задачу пронести его через линии герильясов...

И опять подавленное молчание воцарилось в комнате. Только Салиньяк встрепенулся, шагнул вперед и остановился, как бы выжидая еще чего-то.

Кастель-Боркенштейн тихо сказал:

- Это - невозможно...

- Это - возможно! - резко вскричал полковник. - Для того, кто имеет достаточно мужества и ловкости, свободно говорит по-испански и сойдет, переодевшись, за батрака, за погонщика мулов...

Салиньяк молча повернулся и отошел в свой угол.

- Да, и будет повешен, если угодит в лапы герильясам! - заметил гессенский первый лейтенант37 фон Фробен, коротко рассмеявшись и вытерев мокрый лоб.

- Уж это - верно, - добавил фон Дубич, пыхтя от волнения. - Сегодня утром, когда я обходил посты после боя, один с той стороны кричал мне: знаю ли я, что конопля в прошлом году хорошо уродилась, и веревки, чтобы всех нас перевешать, обойдутся недорого!

- Правильно, - спокойно отозвался полковник. - Герильясы вешают пленных, это не новость. И все же необходимо отважиться на попытку. Того из вас, кто вызовется на это отважное дело, я представлю...

Среди нас вдруг прокатился резкий смех. Испуганно оглянувшись, я увидел Гюнтера, который слез со своей койки и, стоя в дверях, - смеялся.

Красное шерстяное одеяло он держал в одной руке, а другой цеплялся за ручку двери. Нас он явно не видел. Мерцающие глаза его были устремлены вдаль. Воспаленная кровь затуманила сознание раненого, он был дома - у отца и матери, только что вернувшись на почтовой карете из Испании. Он уронил одеяло, взмахнул рукой и со смехом закричал:

- Вот я! Холля! Кто-нибудь слышит? Отворяйте! Вы, кто там есть во дворе? Я опять дома! Скорее! Вперед! Колите свинью, гуся, тащите вина, музыкантов зовите! Аллегро! Аллегро!

Фельдшер схватил его за руки и уговаривал лечь опять в постель. Но Гюнтер, узнав фельдшера, несмотря на лихорадочный жар, отталкивал его из всех сил:

- Отойди, лекарь, оставь меня в покое. Ты только и умеешь, что брить да кровь из жил пускать, да и то плохо...

Фельдшер даже выронил свою трубку, набитую табаком, растерянно оглянулся на полковника и сказал - извиняясь за себя и за Гюнтера:

- Он бредит в жару... Это видно!

- Ну, я не очень уверен, - раздраженный внезапной помехой, сердито обронил полковник. - Заберите его отсюда!

- Ох, я и впрямь болен, - вздохнул Гюнтер, глядя куда-то поверх голов. - Есть горячее и пить холодное - этого легкие не выдержат, говорила еще жена кистера38.

- Этот, верно, уже не увидит кошку своей матери... - тихо и хмуро заметил фон Дубич Кастель-Боркенштейну.

Наконец фельдшеру удалось вывести бредящего лейтенанта и уложить его на койку. Он вообще-то был искушенный медик, но у нас его никто не ценил по достоинству. Несколько лет тому назад он даже напечатал книгу о сущности и природе меланхолии.

Полковник поглядел на часы и вновь обратился к офицерам:

- Время торопит. Всякое промедление может стать гибельным. О том из вас, кто вызовется на это задание, я сообщу прямо лично императору, и соответствующее представление ему обеспечено...

Тишина. Слышалось дыхание Гюнтера за стеной. Брокендорф стоял в нерешительности. Донон качал головой, Кастель-Боркенштейн мрачно смотрел на подстреленную ногу, Дубич пытался укрыться от глаз полковника за широкой спиной Брокендорфа.

И вдруг кто-то раздвинул их. Перед полковником встал Салиньяк.

- Позвольте ехать мне, господин полковник! - выдохнул он и оглянулся, боясь, как бы кто другой не опередил его. Грозовой свет отваги и воодушевления трепетал на его желто-восковом лице, крест Почетного легиона сверкал на его груди в свете свечей. И когда он стоял, наклонившись вперед, держа в руках невидимые поводья, мне казалось, что он уже в седле и мчится галопом сквозь линии герильясов.

Полковник долго смотрел на него.

- Салиньяк, вы - истинный храбрец. Я благодарю вас и доложу о вас императору. Идите сейчас домой и подберите себе одежду, какая вам лучше подойдет. Лейтенант Йохберг сопроводит вас до неприятельских форпостов. Идите, я жду вас через четверть часа в канцелярии, там передам все инструкции для вас.

Он отпустил и остальных. Лейтенант фон Дубич выскочил первым, радуясь, что опасную задачу взял на себя другой. Эглофштейн с графом Кастель-Боркенштейном еще задержались у двери - каждый хотел пропустить другого вперед.

- Барон! - легким движением руки пригласил гессенский капитан.

- Граф! - с поклоном отстранился Эглофштейн.

Кто-то, уходя, задул свечи. В темноте я продолжал прижиматься к печке. Тепло не отпускало меня, огонь досушивал мою промокшую одежду. Снаружи я различил голос полковника, отрывистый и недовольный.

- Опять вы, Брокендорф? Что вы еще хотите, черт побери?

- Господин полковник, я - из-за квартир... - донесся просительный голос Брокендорфа.

- Брокендорф, вы мне уже надоели! Я вам сказал - других нет!

- Но, господин полковник, я знаю квартиру, где хватит места для всей моей роты!

- А, ну и занимайте ее! Что вы клянчите у меня, если сами такую знаете?

- Да, но испанцы... - замялся Брокендорф.

- Испанцы? Не заботьтесь об испанцах! Гоните их вон, они могут устроиться, где захотят!

- Отлично! Я спешу, я бегу, - возликовал Брокендорф, и слышно было, как он стремительно сбежал по лесенке вниз, и уже с улицы раздались его восторженные крики:

- Отличный же человек наш командир! Я всегда говорил - у него сердце открыто для своих людей! Собачий сын, кто его не уважает!

А полковник тяжеловесно зашагал, удаляясь во внутренние комнаты. Стало тихо, только в печке потрескивал огонь.

Но едва мои глаза привыкли к темноте, как я заметил, что не один в комнате.

Посреди ее все еще стоял Салиньяк.

С тех пор прошло много лет. Когда я оглядываюсь на те события, я вижу: многие вещи, некогда ясно и остро представшие моим глазам, потонули в неверном свете времени. И мне самому иногда хочется поверить, будто тот странный диалог просто приснился мне, и Салиньяк вовсе не говорил с кем-то, кого я не видел. Но нет - я не спал, и только через некоторое время, когда Эглофштейн с полковником вошли в комнату и приветливый свет свечки извлек ее из тьмы, - лишь в ту секунду у меня возникло ощущение, будто все это был кошмарный сон. Но это было заблуждение. Я бодрствовал все время и теперь вспоминаю, как я был удивлен, узнав в темноте Салиньяка. Что ему здесь надо? - недоумевал я, зная, что ему приказано зайти домой и переодеться испанским крестьянином. А вместо этого он вдруг остается здесь, уставясь в угол и теряя попусту время...