Александр Соболев - Ефим Сегал, контуженый сержант Страница 27

Как понимал Ефим, как привык он считать, создание нового, гордого, свободного гражданина и есть главная историческая миссия Октябрьской революции, ее назначение, смысл, наконец. И что же, продолжал он подавленно размышлять, прошло больше четверти века с Октября семнадцатого, а ой как редко встречал он людей, убивших в себе раба бесповоротно. По-прежнему душу человека, теперь советского, сковывает страх, и опять перед силой подавления - перед властью. Перед советской властью.

Прогнали бывших хозяев - угнетателей, притеснителей, появились новые, поднявшиеся из своей же рабоче-крестьянской среды, только менее образованные, плохо или вовсе невоспитанные, но властью облеченные еще большей, почти безграничной. И стали новые владыки на земле русской гнуть своего ближнего куда сильнее, куда безжалостнее прежних. Не утратило прежнего смысла и значения слово «хозяин». Прав был великий Достоевский, сказав: «Низкая душа, выйдя из под гнета, сама гнетет».

А народ? Что народ? После вознесения его на крутой Октябрьской волне, он словно бы куда-то рухнул, вроде поднялся, да так, видно, и не выпрямился, так и не очистился от засевшей в душу и плоть вековой рабской скверны. Стоит ли поэтому удивляться, что и на двадцать восьмом году революции ответственный работник, член ВКП(б), с болью и стыдом признается, что «рожден ползать»...

Получается, резюмировал Ефим, своего предназначения Октябрьская революция не осуществила и на малую толику. К чему же она тогда была нужна, эта самая революция, за которую народ заплатил океаном крови?!

Впервые перед Ефимом за все годы его сознательной жизни с пугающей остротой встал вопрос такой гигантской величины и такой жизненной для него важности. И какими бы разумными не казались ему его рассуждения и наблюдения, какими убедительными не представлялись факты, подтверждающие потрясающий вывод, Ефим не хотел, не мог разувериться в святая святых - в Октябрьской революции. Ведь это она дала возможность ему, провинциальному еврейскому мальчугану, приехать в Москву, стать журналистом, мечтать, нет, не просто мечтать, но реально надеяться на покорение еще больших высот... Поэтому и не торопился он ставить окончательный диагноз, уж очень он был страшен - этот диагноз, вроде запущенной раковой опухоли...

«Рожденный ползать - летать не может». Мысли Ефима снова вернулись к Родионову. Кто сказал, что человек - носитель светлого разума - должен ползать?! Какая сила в состоянии заставить его унижаться перед себе подобным?

За свою не такую уж долгую жизнь приходилось Ефиму и голодать, и холодать, и получать оплеухи да подзатыльники, но ни разу, сколько себя помнил, не согнулся, не склонил ни перед кем головы. «Рожденный летать - ползать не должен», - так еще в юности переиначил он применительно к себе знаменитое изречение. Что же, думал он, мешает людям духовно раскрепоститься, взлететь хотя бы в меру недоразвитых крыльев?

Его размышления прервала вошедшая в редакцию женщина.

-    Мне бы редактора, - сказала она дрожащим, глухим, будто простуженным голосом.

-    Редактора сейчас, к сожалению, нет. Я ответственный секретарь. Может быть, могу его заменить? Садитесь, пожалуйста, я вас слушаю.

Женщина вопросительно посмотрела на машинистку. Ефим понял: не хочет говорить при всех. Он пригласил посетительницу в читальный зал парткабинета. Они уселись в дальнем углу огромной, по обыкновению безлюдной комнаты. Женщина расстегнула пальто, развязала узелок черного платка, покрывавшего ее русую голову, тяжело вздохнула.

-    Я позавчера мужа похоронила, — сказала, глядя себе под ноги, - тридцать семь годков ему было... - Она тихо зарыдала. - Как мы теперь жить будем, двое сирот осталось... Убили!.. Убили, проклятые!.. Ох, убили! - вдруг истерично вскрикнула она.

Ефим испуганно вскочил, поскорее налил стакан воды из графина.

-    Выпейте, пожалуйста, успокойтесь!..

Она отхлебнула несколько глотков. Он не задавал пока вопросов, ждал.

-    Извините меня, товарищ, не знаю вашу фамилию...

-    Сегал, - сказал Ефим.

-    Простите. Тяжко мне очень. Горе у меня - просто разум мутится. Сейчас расскажу все по порядку. Муж мой, Саша Кондаков, слесарем в пятнадцатом работал, почти двадцать лет. Он и до войны себя не жалел, а теперь мы его, считай, и не видели: в цеху и дневал, и ночевал. Меня, говорил, от фронта на заводе оставили не для того, чтобы я у жены под боком обогревался. Сладкая жизнь, Нюрка, — это он мне, - у нас будет после победы. Солдатам на передовой еще хуже... Мужик он был здоровый, роста высокого, ничего его не брало: ни плохонькие харчи, ни работа по две смены... А вот недели две назад пришел домой не вовремя, лицо красное, глаза осовелые, еле на ногах держится. Говорит не своим голосом. Приказал: разбери постель, лягу, заболел. Провалялся в горячке дня четыре, потом температура маленького понизилась. На восьмой день стала нормальная. Будто совсем выздоровел. Только за сердце держался, жаловался: жмет сильно, сроду так не бывало. Позвонила я в нашу санчасть. Попросила прислать врача на дом. Девушка из регистратуры спрашивает: «Какая у больного температура?» Отвечаю: «Нормальная...» Она на меня набросилась: «Раз нормальная, нечего голову морочить». Я ей говорю: «Погоди кричать, у мужа сердце сильно болит, бюллетень у него сегодня кончается, а ехать он к вам не может». А она: «Пусть не едет!» - и повесила трубку.

Посоветовались мы с Сашей, что делать? Он говорит: «Сроду прогульщиком не был. Поеду, чай, не развалюсь». Я бы его проводила, а тут, как на грех, самой на смену...

Как он приехал в санчасть, сразу измерил температуру. С бумажкой пошел в кабинет к врачу. На бумажке написали - тридцать шесть и семь. Богатикова, это врач, спросила, как он себя чувствует. А он такой - жаловаться не привык, говорит, вроде ничего, только сердце сильно жмет...

Врачиха его успокоила: «Это после высокой температуры. Сейчас она нормальная, и сердце скоро пройдет».

Саша еще сказал ей: «Хорошо бы! А то очень жмет...»

Богатикова его послушала, рецепт дала на какие-то капли от сердца и на работу выписала на другой день. Это все Саша мне рассказал вечером, когда я со смены пришла. Утром насилу встал. Опять сердце... все рукой держался. Я ему говорю: ты на работу не ходи, я попробую врача вызвать. Он махнул рукой: ну их! И пошел на завод.

Я в тот день в ночную работала... Часа через четыре, как он ушел, прибежала ко мне девчонка, дух не переведет, говорит, тетенька, меня начальник послал из пятнадцатого цеха, с Александром Ивановичем нехорошо было, его увезли на скорой помощи...

Кондакова внезапно прервала рассказ, выпила несколько глотков воды и, вобрав воздух открытым ртом, выдохнула:

-    Помер Саша в больнице вечером, от сердца... Убила его Богатикова, убила!..

Еще до критической точки, поставленной в рассказе вдовой, Ефим догадался, зачем она явилась в редакцию. И все же спросил:

-    Чем же редакция может помочь вашей беде?

-    Как чем?! Пропечатайте в вашей газете эту убийцу Богатикову, пусть люди узнают, какие бывают у нас врачи, пусть! - И она снова разрыдалась.

-    Успокойтесь, товарищ Кондакова, редакция просто так этого дела не оставит. Виновные будут наказаны, - добавил он тихо, не очень уверенно.

Сразу после ухода Кондаковой Ефим направился к главному врачу медсанчасти, Вениамину Ефимовичу Гордиенко. Жирный, толстогубый, мохнатобровый, сидел он важно, откинувшись на высокую спинку кожаного кресла.

-    Чем обязан? - с неприязнью глянул на посетителя, не пригласив сесть.

-    Я - Сегал, из заводской газеты. У меня к вам серьезное дело.

Надменность на лице Гордиенко мгновенно преобразилась в холуйскую угодливость.

-    A-а! Приятно познакомиться! Да вы садитесь, пожалуйста. Чем могу быть полезен печати? - заулыбался он.

-    Несколько дней назад, - напрямик сказал Ефим, - скоропостижно скончался слесарь пятнадцатого цеха Александр Кондаков. Поступила жалоба...

Гордиенко удивленно вскинул лохматые седеющие брови:

-    Кондаков Александр? Признаться, для меня это новость. Ни о нем, ни о его, как вы сказали, внезапной смерти, не проинформирован...

-    Как?! - в свою очередь изумился Ефим. - Разве врач Богатикова ничего вам не рассказала?

-    Нет, ничего подобного Лариса Александровна мне не докладывала. Впервые слышу. Он умер, вы говорите?

-    Три дня тому назад от инфаркта, в больнице.

Гордиенко изменился в лице, нахмурился. Вызвал секретаршу:

-    Попросите ко мне Ларису Александровну. По пути захватите в регистратуре историю болезни Александра Кондакова из пятнадцатого цеха.

Ефим кратко изложил рассказ Анны Кондаковой. Слушая его, Гордиенко прищуривался, чмокал мясистыми губами, морщил нос.

-    Что-то напутала эта женщина, - заявил он уверенно, - несомненно, напутала.

В нашей поликлинике - и такой случай!.. Да еще у Ларисы Александровны, гуманнейшего врача!