Оливер Голдсмит - Гражданин мира, или письма китайского философа, проживающего в Лондоне, своим друзьям на востоке Страница 29

Не подумай, впрочем, что я восхищаюсь выигранными сражениями, расширением границ королевства или покорением врагов. Если бы ныне царствующий король прославился только ратными подвигами, я отнесся бы к нему с полнейшим равнодушием. Военные доблести в наш просвещенный век справедливо не причисляются к завидным добродетелям, и в них теперь с понятным ужасом начинают видеть врагов рода человеческого. Добродетель престарелого монарха, о которой я говорю, куда более возвышенного свойства - ее труднее всего обрести, и из всех королевских добродетелей ее менее всего превозносят, хотя именно она заслуживает высшей похвалы. Добродетель, которую я имею в виду, зовется СПРАВЕДЛИВОСТЬЮ, неукоснительным соблюдением правосудия, равно чуждого жестокости и лицеприятия.

Хранить незапятнанной эту добродетель королю труднее всего, потому что он облечен правом миловать. Все люди, даже тираны, склонны к милосердию, когда их не ослепляет страсть или корысть. Человеческое сердце от природы склонно прощать, и мы, уступая велениям этого милого обманщика, нередко готовы поставить свое сострадание выше общественного блага. Какой любовью к своему народу, какой властью над собственными страстями и какой ясностью суждений должен быть наделен человек, который смиряет доводы сердца доводами разума, а будущее благо подданных ставит выше своего душевного покоя.

А если к этому естественному милосердию добавить мольбы многочисленных друзей преступника о помиловании, если вспомнить, что король должен оставаться глух не только к собственным чувствам, но и к просьбам тех, кто ему дорог, - и все ради народа, чьи мольбы он, вероятно, никогда не услышит, а благодарности не дождется, - то начинаешь понимать, в чем истинное величие! Попробуем хотя бы на мгновенье поставить себя на место этого справедливого старца, осаждаемого просителями, единодушно взывающими о милости, к которой нас склоняет сама природа, причем не забыт ни один довод, способный разжалобить, и, если отказ наш может оскорбить лежащих у наших ног заступников, то снисхождение не возмутит никого; так представим же себя в подобном положении, и я уверен, что каждому из нас будет легче поступить как человеку добросердечному, а не как беспристрастному судье.

Справедливость - величайшая из монарших добродетелей, хотя бы потому, что ей редко воздают должное, и потому тот, кто следует ей, поступает так не из пустого тщеславия, но повинуясь поистине высоким побуждениям. Люди, как правило, одобряют смягчение приговора и все, что на первый взгляд кажется проявлением человечности, но лишь мудрец может понять, что истинное милосердие заключено в нелицеприятном правосудии, только ему ведомо, как трудно, испытывая сострадание, осудить того, кого жалеешь.

Эти не отличающиеся новизной мысли породило во мне событие в этой стране, явившееся поразительным примером нелицеприятного правосудия и непоколебимой решимости короля наказать преступника по заслугам. Знатный вельможа во власти гнева, меланхолии или безумия убил своего слугу. Все думали, что знатность убийцы смягчит суровость наказания, однако он был обвинен, осужден и предан позорной смерти, как самый низкий злодей {3}. Было справедливо признано, что истинно благородна только добродетель, а человек, который поступками поставил себя ниже любого простолюдина, не имеет права на привилегии, они служат наградой лишь за высокие заслуги. Быть может, во внимание было принято и то, что преступления тех, кто вознесен высоко, особенно омерзительны, так как не нужда служит их причиной. Повсюду на Востоке, не исключая и Китая, такой вельможа, повинный в подобном преступлении, с легкостью избежал бы кары, отдав судье часть своего богатства. Даже в Европе есть страны, где слуга считается полной собственностью своего господина. Раб, убивший хозяина, предается самой страшной смерти, если же случается обратное, господин отделывается небольшим штрафом. Посему блаженна та страна, где все равны перед законом и где люди, облеченные судейскими полномочиями, настолько неподкупны, что не соблазняются взяткой, и настолько пекутся о своей чести, что не помилуют преступника, равного им титулом или родовитостью. Такова Англия. Не думай, однако, что она всегда славилась столь строгой нелицеприятностью. И здесь бывали времена, когда сан смягчал суровость закона, когда титулованные негодяи избегали кары и долгие годы оставались позором для правосудия и аристократии.

В соседней стране и поныне знатные вельможи самым возмутительным образом получают прощение за самые возмутительные преступления. Там, например, и по сей день здравствует человек {4}, не раз заслуживший самую позорную казнь. Но в жилах злодея течет королевская кровь, и этого достаточно, чтобы извинить его поступки, которые позорят человечество. Этот господин забавлялся тем, что стрелял с крыши своего дворца по прохожим и чуть ли не ежедневно предавался этому княжескому развлечению. В конце концов друзья одного из убитых сумели привлечь его к ответу, - негодяй был признан виновным и приговорен к смерти. Однако, приняв во внимание его титул и ранг, милосердный монарх помиловал преступника. Нераскаянный злодей вскоре возобновил свои забавы и опять убил человека. Его вновь приговорили к смерти, и, как ни странно, король вновь его помиловал! Можешь ли ты это себе представить! И в третий раз тот же человек совершил точно такое же преступление, и в третий раз законы страны признали его виновным! О том, что было дальше, я предпочел бы умолчать, дабы не краснеть за род человеческий! Его помиловали в третий раз! Пожалуй, тебе эта история покажется удивительной и маловероятной, и ты подумаешь, будто я описываю нравы дикарей Конго! Увы, история эта, к сожалению, правдива, и та страна, где она произошла, почитает себя самой просвещенной в Европе.

Прощай!

Письмо XXXIX

[Размышления об истинной учтивости.

Письма двух девиц, живущих в разных странах

и ложно почитаемых там за образец благовоспитанности.]

Лянь Чи Альтанчжи - к ***, амстердамскому купцу.

В каждой стране существуют свои церемонии, но истинная учтивость повсюду одинакова. Церемонии, коим мы обычно уделяем такое большое внимание, всего лишь искусственные ухищрения, с помощью которых невежество пытается подражать истинной учтивости, порождаемой здравым смыслом и добросердечием. Наделенный этими качествами человек, даже если он никогда не бывал при дворе, всегда приятен; без них он останется мужланом, даже если всю жизнь прослужил при дворе церемониймейстером.

Что сказали бы о китайце, который вздумал бы щеголять приобретенными при восточном дворе манерами за пределами Великой стены? Как выглядел бы англичанин, искушенный во всех тонкостях западного этикета, появись он на восточном приеме? Разве его не сочли бы дикарем еще более нелепым, чем его невоспитанный лакей?

Манеры напоминают неполноценную монету, пущенную в обращение с соизволения короля: дома они вполне заменяют настоящие деньги, но за границей они совершенно бесполезны. Человек, который вздумает в чужой стране платить отечественным хламом, покажется либо смешным, либо преступным. Только тот истинно воспитан, кто понимает, при каких обстоятельствах следует держаться национальных привычек, а когда можно пренебречь тем, что так неукоснительно соблюдается на родине. Умный путешественник сразу примечает, что мудрецы одинаково учтивы в любой стране, тогда как дураки бывают учтивыми лишь дома.

Передо мной лежат два весьма светских письма - оба они посвящены одному и тому же предмету, оба написаны знатными дамами. Но одна из них задает тон в Англии, а другая - в Китае. У себя на родине каждая из них слывет среди beau monde {Высшего света (франц.).} законодательницей вкуса и образцом истинной учтивости. Их письма дают нам полное представление о том, какие качества их поклонников кажутся им достойными хвалы. Судите сами, кто из них лучше понимает, что такое истинная учтивость. Английская дама пишет своей приятельнице нижеследующее:

"Право, милая Шарлотта, мне кажется, что мой полковник в конце

концов добьется своего! Он - самый неотразимый кавалер на свете. Он

так одевается, так ловок, так весел и так мило ухаживает, что

живостью, клянусь, не уступит итальянской борзой маркиза Мак-Акинса. В

первый раз я увидела его в Рэнла {1}; он там блистает, без Рэнла он

ничто, как, впрочем, и Рэнла без него. На следующий день он прислал

визитную карточку, прося разрешения пригласить нас с маменькой на

музыкальный вечер. Все время он поглядывал на нас со столь неотразимым

бесстыдством, что я получала такое удовольствие, точно при сдаче

карт мне сразу достался марьяж. На следующее утро он явился к нам с

визитом, чтобы осведомиться, как мы с маменькой добрались до дому.

Должна тебе сказать, дорогая, что этот обворожительный дьявол