Тонино Гуэрра - Рассказы Страница 3

На развалинах арены свежий деревянный настил, в центре которого гроб. Крышка снята. Муссолини в черной рубашке, как рядовой член партии. Здесь мы тоже видим посланцев народа, уцелевших при прохождении кордонов конной полиции. Они теснятся, зажатые в проходах и на трибунах, среди разноцветных роз, полевых цветов и фруктов, составляющих надпись: "Приказывай, дуче!" Звуки фанфар призывают к траурному молчанию, все должны преклонить колени, обратив глаза к телеэкранам и уши к радиоприемникам. Наконец в пустом небе возникает одинокая черная точка вертолета, он спускается в огромную чашу Колизея, наполняя ее шумом и ветром, и повисает над гробом. Открывается специальный люк, смонтированный на "Фиате" по оригинальному проекту за одну ночь, гроб исчезает в глубине вертолета, который поднимает его в небо и берет курс на Предаппьо последний приют покойного. Итальянские государственные деятели и высокопоставленные представители иностранных государств в молчании провожают глазами поднимающийся вертолет до тех пор, пока с задранных голов не начинают сваливаться фуражки и фески. Снаружи напирают, пытаясь прорвать оцепление карабинеров, сдерживающих толпу перед Колизеем. Начинается штурм - каждый хочет получить какой-нибудь сувенир - цветок, яблоко или лоскут черной материи, которой задрапированы камни и ступени. Надпись "Приказывай, дуче!" буквально разрывается в клочья руками штурмующих. Сначала исчезают цветы и фрукты, составлявшие слово "дуче", потом - все остальное. Румынской принцессе удается захватить яблоко, бывшее точкой над "i". Она с жадностью поглощает его. Сексуальный экстаз охватывает не одну принцессу, многие заглатывают фрукты и цветы, словно вбирают в себя ЕГО плоть.

Спускается ночь, но люди еще толпятся на площадях и улицах или коротают время в машинах, застрявших в пробке между Витербо и Неаполем. Никто не разговаривает, многие держат в руках зажженные свечи. В дрожащих отсветах мерцают генеральские знаки отличия, орденские цепи коронованных особ, медали, клинки, коронки и слезы на лицах бедняков. Колеблющиеся Красноватые блики поднимаются в ночное небо, освещая темный нечеткий силуэт овального дирижабля - он, как на рождество, парит над скопищем людей, окаменевших от горя. Вдруг из микрофона, установленного на дирижабле, звучит голос падре Тарчизио: "Погасите свечи и автомобильные фары!" Все погружается во тьму. В городе отключают электричество. На небе зажигается гигантский неоновый портрет дуче, подвешенный к дирижаблю, очертания которого теперь едва различимы. Кажется, что лик вождя плывет по воздуху сам по себе. В темноте слышится возня: люди поспешно опускаются на колени - на улицах, площадях, в канавах. И с земли, покрытой огромным живым ковром из человеческой плоти, устремляются ввысь слова присяги: "Мы навеки с тобой, дуче!" Но, как назло, у Муссолини вдруг гаснет одно неоновое ухо, потом второе. Впрочем, это не имеет значения: дуче красив и без ушей.

Первым установил с ним потустороннюю связь колдун из Апричены. Он говорит, что голос дуче звучал очень глухо, как будто из пещеры, или так, словно удалялся со сверхзвуковой скоростью. Маркиза Альдовизи из Палермо тут же встретилась с колдуном и имела с ним долгую беседу, содержание которой поклялась хранить в тайне до 2100 года. Она оставит после себя дневник. Колдуну из Джези удалось связаться с Петраркой. Великий поэт не в курсе дела. Похоже, никаких выдающихся личностей там не ждали.

ПТИЦЕЛОВ

Когда ястреб, распластав крылья, повис высоко над поющими шпарковыми птицами, привязанными для приманки в центре точка между двумя раскрытыми сетями, Балозе захотелось его поймать, и он пошевелил птиц, чтобы заставить ястреба спуститься. И ястреб камнем ринулся вниз - словно прочертил в небе прямую, перпендикулярную реке. Балоза дернул сети, но чуть опоздал, и ястреб ушел в облака над Сан-Марино, оставив в туго затянутой петле птичью лапку. Все произошло в считанные секунды, пока старик Буби, отвернувшись, доставал спички из мешка, висящего на плетеной стенке шалаша. Поняв, что от его певчего зяблика осталась только лапка, он грузно опустился на бидон, служивший ему обычно для коротких передышек в часы охоты. Потом встал, вышел из шалаша и, сорвав с головы шапку, принялся топтать ее ногами. За этот день он дважды отмерил шагами неблизкий путь до моря и обратно.

Этот зяблик отлично работал целых три года - дай бог каждому птицелову такого помощника. В свое время Буби ослепил его: прижег трепещущие зрачки раскаленной спицей. Сто девяностая по счету пичуга, которую он лишил зрения! И вот теперь Буби снова предстояла давно уже претившая ему роль палача. Он был страстным птицеловом и понимал, что без жестокой экзекуции не обойтись. Он ослепил нескольких воробьев и двух зеленушек, но прок оказался невелик. А в тот день, когда он прикоснулся раскаленной спицей к глазам павлина, купленного у одного птицелова из Иджеа Марина, он вдруг почувствовал, как у него самого подергиваются веки, особенно левое. Вскоре все, на что он смотрел, - предметы, пейзаж - будто заволокло туманом. И вот однажды утром он проснулся, а в комнате было темно. Включил свет - но ничего не изменилось. Он подумал, что нет электричества, и распахнул окно в сад... Прошло много дней, прежде чем он окончательно понял, что ослеп; и сколько его ни разуверяли - упрямо твердил свое: беду накликали птицы. Оставить охоту? Он даже мысли такой не допускал, напротив, его будто заело: как бы там ни было, а он будет ловить птиц, пока жив. Теперь, вдобавок ко всему, в нем появилась злость, несвойственная до сих пор его характеру, она не имела ничего общего с болезненной одержимостью, владевшей прежде всем его существом. Он знал: придется довольствоваться теми возможностями, которые у него остались. Немногие друзья постепенно отошли от него, но Буби не хотел смириться со своей беспомощностью. Он попросил Балозу наставить вешек но обеим сторонам тропинки, чтобы от его лачуги можно было на ощупь дойти прямо до шалаша, шаря перед собой палкой. Шалаш и точок он знал на память и передвигался там ловко, ничего не задевая. Лихорадочное нетерпение, заполнившее первые дни, перешло в созерцательность: он надолго погружался в безмятежную дрему, как бы сливаясь с природой. Теперь, сидя в шалаше, он обращал к проему не глаза, еще недавно воспаленные от ветра, а уши - то одно, то другое. Он ждал, чтобы колебания воздуха от крыльев летящей птицы достигли его слуха, и тогда он дернет какую-нибудь из бечевок, привязанных к лапкам приманных птиц. Скорее всего, бечевку Султанки - единственной привлекавшей на точок скворцов. Он прислушивался ко всем живым звукам, распространявшимся в воздухе, - щелкающим, чирикающим, свистящим, гортанным и звонким, взволнованным и резким, покойным и мелодичным. Вот он узнал тревожный голос коноплянки, вот различил песню снегиря с ее модуляциями в такт танцующему полету птицы, а это уже зов зяблика - фьюить-фьють, переливчатый щебет щегла, монотонный крик зеленушки. Часто он захлопывал сети ни с того ни с сего, наудачу, хотя, попадись в них при этом что-нибудь, он бы тут же нашел объяснение своим действиям: например, сослался бы на легчайшее дуновение ветра, которое ощутил чувствительными кончиками редких длинных ресниц. И даже когда он дергал снасть невпопад, у него было радостное сознание, что не зря поднимался чуть свет, не зря выжидал. Воображение работало, создавая образы приближающихся птиц, и время от времени нужно было завершать эти мнимые полеты: стоило прервать их одним движением руки, и тотчас же возникали новые. Иногда он все утро дул в висящие у него на шее манки, издавая призывные трели. Естественно, он предпочитал штормовые дни, когда птицы, стремясь прочь от моря, летят низко над землей, под прикрытием деревьев и холмов. Однажды перед самым восходом солнца в лабиринты его слуха проник слабый шорох: что-то почти невесомое опускалось с неба. Он дернул за веревку. В сеть попали первые хлопья снега. Только выйдя из шалаша, он понял, что пошел снег. Тогда он убрал зябко нахохлившихся птиц, скатал сети и отправился домой. Все земные звуки поглотил снежный саван, и в тихом воздухе резче загремели выстрелы охотников на уток. Ночью он вернулся, прихватив ружье, стал за шалашом и приготовился стрелять, если утки полетят у него над головой. Несколько раз он спускал курок, с удовольствием вдыхая запах дымящихся гильз. После одного выстрела что-то упало - он услышал шлепок, приглушенный снегом и, судя по всему, перьями. Дней десять искал он убитую птицу, даже собаку для этого попросил ему одолжить. Но так и не нашел. По его подсчетам, утка весила кило четыре-пять, если не больше. Шестнадцатого октября тысяча девятьсот восемьдесят третьего года он услышал вдалеке над горами Монтефельтро огромную стаю скворцов. Было как раз время больших перелетов, когда скворцы тучами летят из Югославии в теплые края и облепляют платаны на римском бульваре Вьяле делле Милицие. Высунув голову из шалаша, Буби долго вслушивался в разноголосицу, создаваемую множеством замерзших клювиков: плотный гомон тесно сбитой стаи временами ширился в небе - это значило, что стая расползалась. Он дернул сети, едва ощутив волну холодного воздуха, который всколыхнула опускающаяся стая, но сети, рассчитанные всего на нескольких пичужек, не смыкались: бесчисленные птичьи тельца, неистовые крылья, скрипящие клювы, взъерошенные перья не давали им захлопнуться. Буби в шалаше тянул деревянную ручку, продетую сквозь петлю, в которую сходились две веревки, захлопывающие снасть. Не меньше минуты боролся он с птичьим полчищем: скворцы яростно сопротивлялись, распирали сети изнутри, приподнимая створки и стараясь полностью раскинуть их на обе стороны. Буби дернул изо всех сил и, оборвав веревку, упал навзничь. Он смутно слышал шум удаляющейся стаи, потом все стихло. По-прежнему не было дня, чтобы он не наведался в свой шалаш, однако теперь он не обращал внимания на щебечущие птичьи голоса и взрывающие тишину шумные перелеты. Ничто не могло заглушить в нем горьких воспоминаний о той неудаче, когда не удалось захлопнуть кишевшие скворцами сети. Полные сети скворцов - такого еще никто не видал! Нередко снасть и шпарковые птицы оставались дома, а он сидел в шалаше, и воображение снова и снова рисовало картину огромной приближающейся стаи. И опять слух улавливал первые признаки перемещающегося в небе далекого гомона.