Карсон Маккалерс - Баллада о горестном кабачке Страница 3

Следующее утро выдалось безоблачным, рассвет занимался тепло-пурпурный, с примесью розового. На полях вокруг городка вспахали свежие борозды, и обитатели спозаранку уже высаживали в них молодые темно-зеленые кустики табака. По-над самыми полями пролетали дикие вороны, бросая на землю быстрые синеватые тени. В самом городишке люди со своими обеденными судками выходили на работу рано, и окна фабрики сверкали на солнце ослепительным золотом. Воздух был свеж, а персиковые деревья в цвету — легки, точно мартовские облака.

Мисс Амелия спустилась вниз рано, как обычно. Вымыла под колонкой голову и вскорости принялась за дела. Чуть позже оседлала мула и отправилась осматривать хозяйство — посадки хлопка у самого шоссе на Форкс-Фоллз. К полудню, конечно, все уже знали про горбуна, пришедшего среди ночи в лавку. Да только никто его еще не видел. Дневная жара скоро разошлась вовсю, и небо залило густой полуденной синевой. Странного гостя же по сию пору еще никто в глаза не видел. Некоторые припомнили, что у матери мисс Амелии действительно имелась сводная сестра, вот только мнения разделились: умерла ли она или сбежала со шнуровщиком табака. Что же до претензий горбуна на родство, то все считали, что шиты они белыми нитками. И городок, зная мисс Амелию, решил, что, накормив, она наверняка выставила его из дому. Но к вечеру, когда небо побелело, а смена закончилась, одна женщина начала утверждать, что видела в окне над лавкой какую-то кривую физиономию. Сама мисс Амелия не говорила на это ничего. Некоторое время постояла за прилавком, часок попрепиралась с фермером из-за рукояти от плуга, залатала проволочную сетку, лавку заперла ближе к закату и удалилась к себе. Городок остался в недоумении и пересудах.

На следующий день мисс Амелия лавку открывать не стала — сидела у себя взаперти и никого не принимала. В тот день слухи и поползли — слухи настолько ужасные, что и сам городишко, и вся округа содрогнулись. Пустил сплетню ткач по имени Мерли Райан — человечишко никчемный, землистый лицом, ноги приволакивал, а зубов во рту — раз-два и обчелся. Свалился он с трехдневной малярией, а это означает, что каждый третий день на него лихорадка нападает. Два дня, значит, ходит понурый и злой, а на третий оживает, и, случается, в голову ему приходит мыслишка-другая — по большинству дурацкие. И вот, стало быть, в лихоманке своей Мерли Райан поворачивается как-то и заявляет:

— А я знаю, чего мисс Амелия сделала — укокошила она того побродяжника: в чемонаде у него что-то было.

Сказал он это спокойно — точно голый факт выложил. И за какой-то час новость по всему городку разлетелась. Лютую, тошнотворную байку в тот день люди сочинили. Было в ней все, от чего по сердцу мороз: и горбун, и как могилу в полночь на болотах рыли, и как мисс Амелию по улицам в тюрьму волокут, и даже как имущество ее делить, — и шушукались люди, и обрастал слух новыми и жуткими подробностями. Пошел дождик — так хозяйки даже белье с веревок снять забыли. Парочка смертных, кто мисс Амелии задолжали, даже воскресные костюмы надели, точно праздник какой случился. Народ толпился на главной улице, судачил и не сводил глаз с лавки.

Неправдой было б утверждать, что в этом злом веселье участвовал весь городок. Осталось и несколько здравых людей, кто рассудил, что мисс Амелии, богачке, не с руки было б убивать какого-то бродягу из-за его хлама. В городке жило даже трое добрых людей, и такого преступления им вовсе не хотелось — несмотря на весь интерес и суматоху, которые из-за него подымутся; никакого удовольствия из мысли, что мисс Амелия окажется за решеткой, а потом — и на электрическом стуле в Атланте, они не извлекали. Эти добрые люди судили мисс Амелию вовсе не так, как остальные. Когда человек во всем иной, как она, и когда грехов у него накопилось столько, что все зараз и не упомнить, — такой человек и суда другого требует, это ж ясно. Припоминали они, что мисс Амелия родилась темненькой и личиком странной, что растил ее отец без матери, сам же был нелюдимом, а она в ранней юности вымахала ростом аж под шесть футов два дюйма, что для женщины само по себе неправильно. Да и привычки ее, и манеры уж больно чудны́е, чтобы о них тут рассуждать. Но охотнее всего припоминали ее загадочное замужество — самый бестолковый скандал, что за всю историю в этом городке случился.

И вот, значит, эти добрые люди даже как-то по-своему жалели мисс Амелию. Когда она выезжала по делам своим диким — например, в дом к кому ворваться и за долги швейную машинку оттуда вытащить — или доводила себя до белого каления из-за какой-нибудь неурядицы с законом, они испытывали к ней странную смесь раздражения, смешной маленькой щекотки в душе и — глубокой, неизъяснимой грусти. Но — хватит уже о добрых людях, поскольку в городе их жило всего трое; остальные же обитатели устроили себе из этого воображаемого преступления праздник на весь день.

Сама мисс Амелия, странно сказать, казалось, ничего этого не ведала. Большую часть дня провела у себя наверху. Когда же спускалась в лавку, мирно бродила по всей комнате, засунув руки поглубже в карманы робы и наклонив голову так низко, что подбородок утопал в воротнике рубашки. Ни единого пятнышка крови на ней. Часто она останавливалась и просто стояла, мрачно уставясь на щели в полу, покручивая выбившуюся прядку коротких волос и шепча что-то себе под нос. Но в основном — наверху сидела.

Настала тьма. Дождь в тот день остудил воздух, поэтому вечер был тускл и мрачен, прямо как зимой. Звезд на небе не было, зарядила меленькая льдистая морось. Лампы в домах, если смотреть на них с улицы, мигали фитильками угрюмо и скорбно. Поднялся ветер — но не с болот, а с холодных черных сосняков к северу.

Городские часы пробили восемь. И по-прежнему — ничего. Безрадостная ночь после гнетущих дневных пересудов на некоторых нагнала страху, и они остались дома жаться к своим очагам. Другие сбивались в кучки. Человек восемь-десять сгрудились на веранде лавки мисс Амелии. Они безмолвствовали — просто ждали, на самом деле. Они и сами не знали, чего поджидают, но так уж случается: стоит времени напрячься, стоит неотвратимо подступить какому-то великому действу, мужчины собираются вместе и ждут вот так вот. И немного погодя начинают действовать — все разом, не по замыслу или воле кого-то одного, но как если бы все их инстинкты слились воедино, и решение бы принял не кто-то один, а все вместе. В такие времена никто поодиночке не колеблется. И уладится ли дело миром или же этот совместный порыв выльется в погром, насилие и злодеяние — зависит уже от судьбы. Вот мужчины и ждали трезвомысленно на веранде лавки, и ни один не сознавал, что они станут делать, но втайне все знали, что должны просто ждать и что час уже почти пробил.

И вот дверь в лавку отворилась. Внутри все было ярко и как обычно. Налево — прилавок, на котором хранились горбыли белого мяса, леденцов и табака. За ним — полки с солониной и провиантом. С правой же стороны лавки держали по большей части сельскохозяйственную утварь и тому подобное. В глубине, налево, имелась дверь на лестницу, и она была открыта. А в дальнем правом углу — еще одна дверь, в комнатку, которую мисс Амелия называла своей конторой. И она теперь тоже была открыта. И в восемь часов того вечера мисс Амелия сидела там за своей конторкой с авторучкой и считала что-то на листках бумаги.

В конторе горел веселый свет, и мисс Амелия, казалось, вовсе не замечала делегацию, столпившуюся у нее на веранде. Все вокруг нее — в полном порядке, как обычно. Контора эта была знаменита на всю округу до жути. Отсюда мисс Амелия вела все свои дела. На столе стояла под аккуратным чехлом пишущая машинка — мисс Амелия знала, как с нею управляться, но пользовалась только для очень важных документов. По ящикам разложены буквально тысячи бумаг, и все — в папках по алфавиту. Здесь же мисс Амелия принимала недужных, ибо лечить людей ей нравилось, и поставила на ноги она многих. Целых две полки были заставлены разными пузырьками, склянками и прочей трихомудрией. У стены — скамейка, на которую садились пациенты. Мисс Амелия могла так залатать прокаленной иголкой рану, что та потом не зеленела. Ожоги пользовала прохладным сладким сиропом. Если ж недуг был непонятен, то она поила людей разнообразными снадобьями, которые сама же и варила по неведомым рецептам. Желудки они выворачивали будь здоров, но детишкам давать их не стоило, поскольку шли от них гадкие судороги; деток она потчевала совсем другим питьем, помягче и послаще. Да, что уж там говорить — мисс Амелию считали недурным лекарем. Хоть руки у нее крупные и костлявые, но касание в них легкое, а выдумки с запасом хватало на сотни самых разных средств. И перед самым опасным и необычным лечением она не колебалась, и ни одна хвороба, сколь бы страшной ни казалась, не могла отвратить мисс Амелию от попытки ее вылечить. За одним лишь исключением. Если приходили к ней с жалобами по женской части, она ничего не могла сделать. От одного простого упоминания таких слов лицо ее медленно темнело стыдом, и застывала она на месте, неловко потираясь шеей о воротник рубахи или переминаясь в болотных бахилах с ноги на ногу — сущее дитя, большое, посрамленное, с отнявшимся языком. В других же делах люди ей доверяли. Никакой платы за лечение она не брала, и больных у нее всегда была уйма.