Бернард Шоу - Три пьесы для пуритан Страница 3

Итак, мы приходим к выводу, что театр - это то место, неудобства которого зрители будут терпеть, когда забудут самих себя; то есть когда их внимание будет полностью поглощено, их интерес глубоко возбужден, их симпатии с готовностью отданы, а их себялюбие совершенно уничтожено. Подумайте же, каков бывает результат такого руководства театром, когда он взывает только к эгоистическим инстинктам людей, у которых нет ни внимания, ни интересов, ни симпатий, нет, короче говоря, ни ума, ни сердца. Такими и были театры, когда я писал о них, - вот поэтому они чуть было не погубили меня.

Однако намерения антрепренеров очень хороши. Чувство собственного достоинства у них, пожалуй, в избытке. Не зря же они ополчились против нравов богемы, отличавших актеров прошлых поколений, и теперь своей безупречной респектабельностью столь настойчиво стараются добиться общественного признания, что драма, забытая в этой борьбе, только-только робко начинает оживать в Англии после застоя, возникшего в шестидесятых годах, когда процветал Том Робертсон, и длившегося до девяностых годов, когда английскому актеру было впервые даровано дворянство. Режиссер, возможно, не жаждет хороших пьес, но он не хочет и плохих. Ему нужны пьесы изящные. Да, изящные пьесы, изящные костюмы, изящные гостиные, изящные герои - все это обязательно. Быть неэлегантным - хуже, чем провалиться. Я намеренно употребил слово "неэлегантный", ибо на сцене показывается жизнь, стоящая тридцать фунтов в день, не такой, как она есть на самом деле, а такой, какой ее представляют себе люди, зарабатывающие тридцать шиллингов в неделю. Реальность шокировала бы публику точь-в-точь так, как манеры студентов и школьников шокируют опекунский совет.

Потому и пьесы, являющиеся подлинной аристократией современной драматургии, наносят удар благоговению перед светскостью, которое правит нынешним театром. Возражение против Ибсена, например, не есть в действительности возражение против его философии; это возмущение тем, что его герои и героини ведут себя не так, как по общепринятым представлениям подобает леди и джентльменам. Если вы восхищаетесь Геддой Габлер в реальной жизни, завидуете ей, чувствуете, что ничто, кроме бедности, не мешает вам быть столь же утонченным созданием, если вы уверены, что внезапный брак (хотя бы с гвардейским офицером, который влюбится в вас, пока вы подсчитываете количество слов в телеграмме, поданной им через окошко) в любую минуту может поставить вас на место Гедды, то сделанное Ибсеном разоблачение пошлости и бесполезности ее жизни покажется вам жестоким и кощунственным.

Эту точку зрения не разделяют умные женщины того класса, к которому принадлежит Гедда. Они узнают лицо на портрете, аплодируют художнику, написавшему его, и понимают, что вся эта антиибсеновская суета означает не больше, чем мещанское возмущение тем, что Гедда обсуждает с судьей Браком menage a trois. [Жизнь втроем (франц.)] Беглое знакомство с популярными пьесами скоро убедило бы этих умных дам, что героиня, которая в последнем акте достигает искупления через самоубийство, может делать все, о чем Гедда только рассуждает, и никто - ни публика, ни пресса - ни одним словом не осудит ее. Возражают не против убийства, адюльтера, грабежа, - напротив. Возражают против недопустимого для леди взгляда на жизнь; иными словами против посягательства на те общественные идеалы, которые дороги низшим слоям среднего класса и тому солидному пополнению, которое за последние двадцать лет они получили за счет выходцев из рабочего класса.

Пусть только драматург занимает "джентльменскую" позицию - тогда его героини могут делать все, что хотят. Паолу Тэнкерей зрители встретили восторженно. А святую Терезу ее же самые зрители освистали бы за ее презрение к идеалу который воплощен в модной портнихе, собственном выезде и дюжине слуг.

Хорошенькая проблема возникает здесь для режиссера! Он убежден, что драматизм пьесы зависит от того, насколько она взывает к половому инстинкту. В то же время недавно завоеванное им общественное положение требует, чтобы пьесы были вполне пристойны и пригодны для благочестивых прихожан. Следовательно, секс нужно подавать в границах благопристойности. Невозможно! - воскликнете вы. Ошибаетесь! Нет ничего более поразительного, чем масштабы, в которых в действительной жизни секс ограждается указанными границами, даже если это ведет к пожизненному сексуальному голоданию. Мало у кого достанет силы, чтобы подчиниться велениям какого-либо из наших инстинктов. Нас можно заставить жить в притворстве, что хорошо известно деспотическому меньшинству. Но робкое большинство, неспособное властвовать где бы то ни было, властвует, по крайней мере, в театре, и это вполне в порядке вещей, ибо единственное, что может существовать на сцене, это притворство. В жизни за показной внешностью таится реальная сущность. В театре нет ничего, кроме внешности.

Однако может ли театр показывать ласки любовников? Нет, тысячу раз нет! И думать не смейте о возможности подобных неджентльменских зрелищ. Если хотите, вам покажут точное воспроизведение драк, побегов, сожжений, судебных заседаний, стихийных бедствий, убийств, казней. Но не может быть и речи о том, чтобы столь же правдоподобно показывались проявления пола! Певец, танцор, обладающий драматическим талантом, изысканный декламатор пылких стихов, тонкий художник, привносящий элементы всех этих трех искусств в будничную работу театра, способные пленить публику одним выражением драматического чувства, могут сделать любовь предметом своего выступления. Но прозаический джентльмен наших модных театров, который реалистически симулирует житейские события, не может обратиться к этой теме, не нарушая приличий.

Может ли дилемма быть сложней? Любовь считается единственной темой, которая безотказно трогает всех сидящих в зрительном зале - молодых и старых, бедняков и богачей. И тем не менее любовь - единственная тема, за которую не смеет браться салонная пьеса.

Из этой очень старой дилеммы родилась романтическая пьеса - та, в которой любовь не допускается на сцену, хотя и предполагается, что это чувство - единственная побудительная причина всех показываемых зрителю поступков. В результате человеческое поведение нестерпимо извращается (по крайней мере, на мой взгляд).

Есть два типа сюжетов, которые в самой основе своей представляются мне не только фальшивыми, но убого низменными. Один из них - это псевдорелигиозный сюжет, герой или героиня которого вершат добро из сугубо коммерческих побуждений. На земле они неохотно расходуют свой небольшой запас добродетели, надеясь, что это сторицей окупится на небесах. Очень похоже на то, как одалиска позволяет кади высечь себя за парочку миллионов золотом! Второй - это роман, герой которого, тоже неукоснительно расчетливый, все в жизни делает только ради героини. Конечно же, это в равной степени удручающе и далеко от жизни.

Сравните это с откровенно неприличным, по нашим понятиям, изображением любви в восточной литературе. Ни в одной из "Арабских сказок" (некоторые из них очень хороши) не соблюдается никакого декорума. В результате, все они бесконечно поучительнее, да и забавнее наших романов, ибо любовь в них изображается так же естественно, как всякая другая страсть. В них нет закостенелых условных понятий относительно последствий любви; нет ложного соотнесения ее телесности с общей порочностью характера, а ее сентиментальности - с общей возвышенностью; нет ложного убеждения, будто мужчина или женщина мужественны, дружелюбны и добры только тогда, когда они безрассудно влюблены (неужто не найдется какого-либо достаточно храброго поэта, который воспел бы Старых Дев Англии?); скорее мы найдем здесь настойчивое подчеркивание ослепляющей и ограничивающей силы любовной горячки - источника несчастий и неудач царственных героев.

Эти сказки, кроме того, делают очевидным ложность распространенного представления, будто интерес к этому самому капризному, непостижимому и быстротечному из всех инстинктов неисчерпаем, и будто поле английских романистов самым безжалостным образом сужено ограничениями, в рамках которых им дозволено писать о любви.

Свободный от подобных ограничений, рассказчик арабских сказок нагромождает целую кучу персонажей, приключений, чудес, тогда как английский романист, подобно голодному бродяге, думающему лишь о том, как бы насытиться, не может, по-видимому, сбросить с себя одержимость сексуальной темой и готов переписывать даже Евангелие, поскольку в стиле оригинального текста отсутствует экстатическая чувственность.

Вслед за Мартином Лютером мы давно не требуем безбрачия от священников. Однако мы все еще требуем его от нашего искусства. Результаты получаются очень нежелательные и неожиданные: ни один редактор, издатель или режиссер не примет теперь повести и не поставит пьесы без "любовной темы". Вот недавний пример - "Война миров" Герберта Дж. Уэллса, повесть о нашествии на землю марсиан. Великолепная история, от нее невозможно оторваться. Любовная тема несовместима с ее научной проблематикой: ничто не может быть более неуместным и досадным. Тем не менее г-ну Уэллсу пришлось сделать вид, что его герой влюблен в молодую особу, сочиненную для этой цели, и намекнуть, что только из-за нее он переживает тревогу по поводу, очевидно, неизбежного уничтожения человечества марсианами.