Н Ляшко - Ворова мать Страница 3

— Ничего нету! Покалечитесь!

Но люди отталкивали его и тянулись к Федоровне, пока не раздался крик:

— Красноармейцы идут!

Толпа раздалась. Хозяин разбитого мешка ладонями сгребал разбрызганную пшеницу. Понять, что произошло, красноармейцам трудно было. Одни разводили руками:

— Да кто его знает, что тут такое.

Непоживившиеся кричали о каких-то деньгах, о платке.

Старик в сальном сюртуке твердил, будто Федоровну ограбили.

— Это мы-то ограбили? — наступала на него женщина. — За эти слова да по кумполу бы тебя! Она сама в мешок забралась, вот и хлопнули ее-не воруй…

Юркий, вероятно, поживившийся деньгами человек уверял, что Федоровну хватила падучая, и она упала на считавшего деньги старика.

— С этого и закуралесилось.

Угомонил и сбил всех с толку торопливый и деловитый говорок стрелочника:

— Да это тутошняя! Это от горя с нею-сын уехавши.

Деньги? Какие там у нее деньги…

IV

Очнулась Федоровна дома, в запахах садового сена.

Поднять веки ей помог розовато-синий рассвет. Было тихо, обычно, но на скамье дремала соседка. Федоровна превозмогла слабость и села:

— Лизанька.

— Ась! Ты что? — вскочила соседка.

— Сон умаял меня. Страшный такой, тяжелый. Дай водицы, пересохло вое, прошептала Федоровна и затревожилась: «Сон ли? или не сон? Ой, не сон, не сон!»

Она зубами постучала о край корца, залила водой грудь и с натугой встала:

— Кричала я, а?

— Не-е, только металась все, а как привезли, вроде неживая была…

— Снилось мне не приведи бог что. Ты не томись, иди, я ничего…

Соседка заглянула Федоровне в усталые глаза и робко спросила:

— А откуда, бабушка, у тебя столько денег?

— Каких денег? — испугалась Федоровна

— А на станции ты раздавала всем…

— Христос с тобою, где у меня деньги? Одна корысть — горе: Никита заявился, было, и стрекача. Я на станцию, да не застала-уехал. А деньги снились мне. Сижу это я вроде на мешке, плачу и рву деньги. Сколько их там, не знаю, только много-много, вот так…

Федоровна рукой показала, какой ворох денег видела она во сне, и шептала:

— Сон это, сон… Спасибо тебе. Не осуди, а гостинец за мною. Сон, это я во сне наклепала на себя…

Федоровна со словами лжи плелась по избе, по сеням.

С крыльца медленно сошла в розовый свет, притворилась, будто зевает, и от ворот заспешила в избу. Через окошко выглянула, не идет ли соседка обратно, и в тревоге открыла сундук. В коробке пестрела разрозненная Никитой пачка денег.

— Ох, не сон это, не сон…

Больше покоя у нее не было: к ней зачастили соседи и родичи. Они верили, что она раздавала на станции деньги, про себя осуждали ее и ждали чуда: полюбятся они ей, она и наградит их: укажет место наворованного Никитой. Они мялись у нее, вкрадчиво говорили с ней, пытливо глядели ей в глаза и уходили с досадой и злостью, как уходят от недавшегося клада: вот оно счастье, рядом, а не возьмешь. Это было самым горьким и гнетущим у Федоровны.

Она всем твердила о бедности, о тяжелом сне, о болезни, а по ночам горестно думала о случившемся и корила себя: не так, ой, не так сделала, старая. Коли не себе, так хоть раздать надо было кому следует. Ну, где это видано?

Прибежала к чужим людям, раскидала добро, наградила неведомо кого, а обиженных забыла. Только с рук сбыть бы, э-эх…

Крепче всех, верилось ей, обидела она женщину, что изредка приходила с мальчонкой за молоком. Вот уж у кого душа, вот кто бедный и хороший. А мальчонка какой!

Ей надо было дать денег. Тогда, поди, и Никите простилась бы толика волчьей жизни.

О женщине с мальчонкой Федоровна думала много и, думая, улыбалась. Порой ей слышались голоса женщины, мальчонки, и это было у нее самым ярким и манящим.

Глаза ее часто тянулись к воротам, и в них вспыхивала боязнь: не придет женщина, и покинет она белый свет, не сказав никому правды о своей муке.

V

Совсем побелели волосы, покойней и тверже стало одинокое сердце. И вдруг у ворот выросли две-маленькая и большая-головы и от калитки поплыли к избе.

Федоровна увидела их через окно, от печки, кинулась на крыльцо, но сказать, крикнуть о своей радости не посмела.

Взяла мальчонку и сказала:

— Умаялась, небось, садись, отдыхай, я тут все горюю…

Тужась казаться всегдашней, она вглядывалась в женщину, часто теряла нить разговора и намекала, что в ее избе не тесно жить и втроем, что по ночам ей что-то знобко одной. Заботливо накормила гостью, затем повела ее на огород, под яблоней постлала дерюгу, взяла мальчонку, провела щекой по его пушистой голове и не то ему, не то женщине, яблоням, вишенью, небу, золотому пахучему свету стала рассказывать.

Лицо женщины стало белым, а глаза вспыхнули. Дослушав, она приникла к болтавшимся в подоле Федоровны ногам сына и сквозь слезы заговорила:

— Это не сама ты сделала, это сердце сделало. Деньги, да будь они прокляты! Горе без них, а подумаешь, сдавит, духу нету. Горе они наше, змея они лютая! А ты, бабушка, ты хорошая, ты такая хорошая, ты для жизни без денег родилась… ты для жизни, за какую мой воевать пошел, родилась, ты…

Федоровна обхватила руками ее голову-нет, нет, не голову! — давно жданное, искорку света о себе обхватила она и больше не могла говорить…

Обе плакали. Мальчонка слушал их, слушал шелест огорода, сада, лепетал о чем-то и мочил руки в падавших на него каплях слез.

1922 г.