Джон Апдайк - Бек и щедроты шведов Страница 3

Они с Голдой были одного поля ягоды — оба спали урывками, оба упрямо ползли своим путем.

— Ты папина дочурка, — ворковала над малышкой днем Леонтина, и Беку за письменным столом было слышно. — Такая же проказница, и волосы торчком.

— Леонтина, — иногда спрашивал он, — по-вашему, это большая ошибка, что я завел ребенка в таком возрасте?

— Детки — дар Божий, — отвечала она, как всегда чуть-чуть нараспев. — Они родятся, когда хочет Бог. Мамочка с папочкой, может, думают, еще не пора, лучше погодить, но Господу известно, когда приходит срок благословения. Вы так сильно любите эту девочку, мне иной раз смотреть больно. И мамочку тоже, а как же, но вы с ней взрослые люди, у каждого свои привычки, свои дела в жизни. Вот и мои родители так, папочка то дома, то невесть где. А нарожали девятерых так-то, от разу до разу. Я предпоследняя была. А братик мой меньшенький родился, когда уж матери было сорок два. Она, бывало, шутит, мне, говорит, его без очков уже и не видать.

Леонтинино уверенное приятие мира как божественной колыбели, в которой нам всем на роду написано мирно качаться, днем успокаивало Бека, а ночью, наоборот, тревожило, представляясь несомненно ложным. В бессонные часы он стоял на вершине своего одиночества, как святой столпник, вырванный из уюта обыденности. Присужденная ему Нобелевская премия обрушила целую лавину писем, и они трепали его, как враждебные вихри. Нет чтобы дать ее коренному американцу, и чтобы был не жид, и не черный, и не иммигрант какой-нибудь, который слова по-английски верно сказать не умеет… я дописывал свой роман, работая на двух работах, чтобы оплатить химиотерапию жены плюс уход за ребенком, и всего один процент от той колоссальной суммы, которую вам вполне заслуженно, на мой взгляд, присудили, дал бы мне возможность… ты, конечно, не помнишь меня, но я сидела прямо позади тебя в школе э 87 на углу Семьдесят седьмой и Амстердам авеню, и хотя ты не обращал на меня внимания, я всегда знала, что придет день, когда… аукцион знаменитостей, годятся даже самые незначительные личные вещи, прошлый год у нас имели чрезвычайно большой успех обрезки ногтей Марии Кэри и использованные бумажные полотенца из кухни Джулии Чайлд… так и знай, Генри, ты всех сумел одурачить, кроме меня, я-то вижу тебя насквозь, жид пархатый, и знаю тебе цену… у нас в реформированной синагоге наш кружок чтения не может предложить даже скромного гонорара, но за такси мы заплатим, и перед началом будут закуски домашнего приготовления… моему сыну в декабре исполнится два года, и дружеское письмецо от Вас на Вашей личной почтовой бумаге, содержащее выбранный по Вашему вкусу отрывок из какой-нибудь книги, Вашей или другого великого писателя, и датированное датой, месяцем и годом… ты, по-моему, чувствовал себя неловко в передаче Чарли Роуза, но тебе ведь нечего стыдиться. Или есть что-то?.. прилагаю свою книгу, изданную на средства автора, где излагается с неоспоримыми подробностями, как Господь установит царствие Свое в первую очередь на Ближнем Востоке, а затем, в быстрой последовательности, и на остальных континентах… о помощи, подписанная фотография или заявление на одну страничку в поддержку человека, который борется за обращение юных умов назад, к книге, небольшой чек, цитата подходящая к нашему делу, подпись, пожалуйста, собственноручная… буду рад заехать и поделиться нашими профессиональными советами и знаниями в области вложения в недвижимость… стараюсь совладать с досадой, но после сорока лет трудов, которые не чета твоим, и не только по моему мнению, но так считает большинство критиков, те, что не полные болваны, я не в состоянии спокойно принять то, что представляется мне жестоким и нарочитым пренебрежением мною, мною, знаю, что это абсурд, дорогой Генри, знаю, что для тебя жизнь всегда была и есть просто тарелка с вишнями… Зависть и злоба изливались на него с американских просторов, из всех штатов, включая Гавайи и Аляску, точно ледяной косой дождь, барабанящий по жестяной крыше его бедной обособленной лачужки. Бек пытался использовать бессонные ночные часы на сочинение лекции, которую обязан прочесть каждый Нобелевский лауреат. Из Швеции приходили вороха информации, большей частью на длинных европейских листах, которые не помещаются в американские папки. Его лекция должна состояться в Академии за три дня до торжественной церемонии. Кто там будет? Невозможно себе представить. Ваши королевские величества, лорд-мэр города Стокгольма, члены Академии, достопочтенные гости, иностранные и местные! Нобелевская премия стала такой огромной, такой щедрой и знаменитой, что по справедливости ее никто не заслуживает, и недостойному лауреату остается только прятать свое смущение за спинами всех остальных, столь же недостойных. Она, эта премия, поднимает нас на головокружительную высоту планетарного внимания и соблазняет вещать на весь мир. Взирая сверху на нашу Землю, я вижу все расширяющийся разрыв между теми, кто летает на самолетах и кто не летает; между теми, кто улизнул в киберпространство информационного века, и теми, кто остался на земной поверхности обрабатывать пашню, добывать рыбу в морях и выполнять прочие важные обязанности, некогда составлявшие достойное содержание жизни всех, за самыми малыми исключениями. Нет. Что он знает о доле других, помимо своей собственной затворнической жизни и обрывков чужих жизней, с которыми случалось пересечься? А насчет самолетов это полностью устарело. Он помнит, как воздушные перелеты были событием для избранных, для людей в хороших костюмах и модных платьях, — эдакое шикарное мероприятие, приправленное перчинкой страха, когда самолет начинало болтать среди серебристых, в изящных завитках, нагромождений грозовых туч, а дармовое шампанское и обед с уткой или бифштексом на настоящем фарфоре еще придавали ему элегантности в духе «Титаника». Но теперь в самолеты, толкаясь, лезет публика, которая прежде ездила на автобусах. Для них, пахнущих потом, одетых в шорты, джинсы и даже в нечто полосатое, похожее на пижамные брюки, перелететь за тысячу миль — пустячное дело, все равно что прокатиться в продуктовую лавку за углом. Самолет перестал быть чудом и сделался привычным, как хлеб насущный. Запихав как попало в багажные отделения над головой свои спортивные сумки и портативные компьютеры в ободранных футлярах, они даже не дают себе труда смотреть в окна со страшной семимильной высоты. Так что правильным оказался наш символ веры победившего капитализма: многомиллионные массы влекутся вверх по лестнице процветания, которую возводят технология и предпринимательство. Телефон и радио, кино и телевидение, внутреннее сгорание и ракетные двигатели — человечество приняло все это на вооружение с такой же готовностью, с какой первожители Америки присвоили огнестрельное оружие, лошадей и огненную воду. И как получилось в Огайо и в Рурской долине, так будет и в Мали и Малайзии — все станут богатыми, цивилизованными и недовольными жизнью. Нет. Экономическую геополитику лучше не затрагивать. Кто может сказать, куда идет этот дивный мир со всей своей неисчерпаемой приспособляемостью? Добавим автобиографическую нотку, как у Ые или Хини. Вест-сайдско/бруклинское детство. Армия, война. Солдатский билль о правах. Нью-Йоркский университет. В сороковые годы жизнь в Гринич-виллидж, в пятидесятые и далее — на 99-й улице. В детстве книги для меня были лишь прямоугольными предметами, которые можно видеть в супермаркетах, писчебумажных магазинах, а лишенные цветных обложек — в библиотеке. Там, на полках, ряды их пыльных корешков с белыми десятеричными шифрами казались плотным оперением темного простертого крыла; к их запаху высохшего клея примешивался горький гиблый дух старых людей, в годы моей юности называвшихся «бродягами», а в нынешние, более просвещенные времена их зовут «бомжами». Что означали книги? Кто их создавал? Известно кто: мужчины в твидовых пиджаках и с трубками во рту, проживающие в Коннектикуте. И женщины, роскошные почти как кинозвезды, в воздушных шифоновых туалетах, или же, наоборот, одевающиеся по-мужски, как Дороти Томпсон и Марта Гелхорн, и не просто по-мужски, а даже в военную форму. Нет. Шведам да и всему миру нет дела до этих забытых писателей, бывших некогда для Бека звездами на небе. Надо, наверно, сказать о невыразимом счастье, которое испытываешь от прикосновения к бумаге карандашного острия, оставляющего след на белом поле. Но не слишком ли малозначителен этот атомарный миг, чтобы упоминать о нем перед такой огромной внимающей аудиторией? В мире страданий, голода и массовых убийств эстетические восторги непристойны. Что же тогда? — спросит он вслух. Печатное слово? Книжная торговля, этот старый труп, который еще раздирают оголодавшие шакалы? Жадные авторы, жадные агенты, общества безмозглых книголюбов с кафетериями под музыку Вивальди, издательства, принадлежащие металлургическим корпорациям, которыми управляют равнодушные, как лед, швейцарские счетоводы. А тем временем человеческая речь, разные языки, на которых мы все говорим, теперь избавленные от уродства смертоубийственных лающих калек из Геббельса и скудоумных двоесмысленностей бюрократического коммунизма, превращаются в медоточивый радостный лепет «Майкрософта» и «Хонды», тайно сговорившихся сделать из нашего мира один огромный детский сад для инфантильных пользователей. Неужели роскошному, язвительному, как змеиное жало, языку Шекспира и Джерарда Мэнли Гопкинса, Чарльза Диккенса и Сола Беллоу суждено стать бинарным кодом в империи серых костюмов, управляемой человечками, которые спешат по улицам Манхэттена и Гонконга и что-то торопливо бормочут в свои сотовые телефоны? Кто остановит прогресс? Поэты? Дилетанты вроде вашего покорного? Не смешите меня, ваши высочества и разные сановники. Как любезно оповестил недавно американскую прессу один мой добрый старый знакомый, ваша премия — пустая забава.