Белькампо - Избранное Страница 30

Мадьяр тотчас же пошел домой и с большой жадностью стал пробовать купленное средство, сначала на обычной бумаге, потом на железнодорожном билете. Средство оказалось чересчур сильным и съело на билете всю краску. Любопытно было слушать, как Он взорвался от морального негодования, как он поносил этого грязного лоточника, подсунувшего ему какую-то дрянь. Четверть часа он изливался потоками прозы, модулируя из лирической тональности в делирическую, то бишь бредовую, и обратно.

Если рассудить, он вовсе не был непоследовательным: ведь он считал себя самым хитроумным на свете, а кто-то другой посмел обвести его вокруг пальца.

Итак, я нахожусь на том самом месте, откуда проник в сердца моих и ваших нецивилизованных предков горний свет, ради которого они забросили свои дольмены и кромлехи, а бронзовая статуя святого Петра все еще стоит где стояла, и правая стопа святого уже почти истерта губами верующих. В другом соборе находится мраморная фигура Христа, изваянная Микеланджело, которой грозила такая же благая участь, поэтому стопы его одели в медные футляры. В соборе множество разных ниш и уголков, где на возвышении сидят священники, держа в руке длинный посох, вроде бильярдного кия. Перед ними то и дело преклоняет колени какой-нибудь прихожанин и тут же получает легкий щелчок по голове кончиком кия, кий как бы чокается с головой; особенно насущной поголовная чокнутость становится по воскресеньям.

Церкви блистают пышным великолепием, и это резонно, ибо вслед за эпохой народного просвещения пришло время народного обольщения.

В один прекрасный день стали продавать билеты на торжественную службу, canonizzazione — канонизацию, — с участием, самого папы. Масса народу со всего мира стекалась по лучам улиц на гигантскую площадь перед колоннадой собора, поделенную на квадраты, отграниченные друг от друга канатами, соответственно рангу гостей и цене билетов. Все пространство площади полнилось неумолчным гулом голосов, звучащих на самых различных языках и наречьях; это был вселенский гул.

Сколько лет уже существует сравнительное языкознание, но еще ни одному из ученых не пришло на ум сравнить, к примеру, английский гул на лондонской бирже с французским на парижской бирже. Как знать, не откроет ли нам такое сравнение некое явное и существенное различие между обоими языками.

Это был счастливый повод для итальяшек напялить свои мундиры; если бы можно было, они напялили бы их по три штуки, один на другой. Некий синьор вырядился точь-в-точь как герцог Альба, с мельничным жерновом на шее, при виде которого ребенок подумал бы, что господина сейчас будут топить.

Праздничная иллюминация состояла из электрических лампочек в форме свечей.

Через свободный проход, оставленный между канатными квадратами, выдвинулась на позицию папская гвардия, пестрыми мундирчиками напоминающая оловянных солдатиков нашего детства и поэтому вызывающая впечатление, что единственная ее ратная потеха — это дать себя перестрелять.

Наконец после долгого и томительного ожидания показалась процессия. Бесконечно длинная колонна медленно шествующих святых братьев, каждый отряд в особом облачении, но все с лицами совершеннолетних сироток. Высоко на шесте, удерживаемый натянутыми вервиями, поплыл над головами портрет благочестивой девы, которая будет объявлена блаженной; по своей живописной манере портрет мог бы с одинаковым успехом служить рекламой монастырских льняных тканей. Собственно, службу ему нужно было сослужить только один раз, может быть, еще раз, во время объявления девы святою, если, конечно, блаженная этого сподобится. Торжество такого рода должно было состояться только через три недели, и полицейские агенты Ватикана, респектабельные мужи в белых, похожих на нижние панталоны брюках, оживленно болтали друг с другом, не обращая внимания на публику, пока не появился папа.

Несомый в паланкине, он плыл по морю верующих, и там, где он проплывал, море начинало волноваться, верующие хлопали в ладоши, ликовали, восклицали: «Ewiva il Papa!»[40] Посторонний, не знающий, что эти восклицания адресованы святейшему отцу, наверняка принял бы весь триумф за приезд знаменитой кинозвезды или велогонщика. Папа не переставая благословлял направо и налево, только на полпути к традиционной капелле он спешился и совершил что-то богослужебное. После чего был снова водружен своими носильщиками на плечи и поплыл дальше, к тому месту, где должна была состояться торжественная церемония. Туда нам было нельзя, и наши квадраты быстро опустели.

Впервые в своей жизни я увидел непогрешимость.

Со съестным у нас был полный порядок. По утрам мы обильно завтракали: литр шоколадного молока и по два бутерброда из жестких хлебцев с колбасой или дырчатым сыром. «Jetzt ein gemütlicher Augenblick»,[41] — говорил тогда мадьяр, мы прибирали у себя в комнате, накрывали на стол, усаживались поудобней и целых четверть часа наслаждались уютом, созданным нами, вообще говоря, из ничего.

Среди дня и вечерами мы обычно заходили поесть в харчевню в Трастевере, большую полутемную пещеру, в глубине ее пряталась пещера поменьше, но темная на три четверти, где скрывался таинственный очаг. Около него хозяйничали две неповоротливые женщины, которых совершенно нельзя было себе представить раздетыми; наверное, обе чувствовали себя в полной безопасности, ведь вздумай любая из них совершить смертоубийство, это был бы настоящий массовый террор. Они накладывали порции, которые разносил по столам официант — муж одной из них, а может быть, и обеих сразу. За гроши мы до отказа набивали себе желудок, и хоть чистотой здесь даже не пахло, тем не менее не захворали — очевидно, потому, что все бактерии гибли в пламени этого чудовищного очага. Справедливо говорят, что Италия не любит гигиены, но я хорошо помню, как в нашей чистенькой стране мы однажды всю зиму корчились от болей после дешевых обедов Хекка.[42]

Само собой разумеется, что оба мы были очень опрятны и изобретали тысячи способов экономить средства. В доме братства можно было принимать ванну: пока один из братьев готовил себе ванну, другой дежурил за углом в коридоре, и, как только ванна освобождалась, он тут же незаметно пробирался в сию келью. Я всегда лез в ванну первым; мадьяр был согласен мыться после меня, но я после него не мог.

Кроме того, мы с большим усердием искали, где можно бесплатно поесть. О таких находках никто другим не рассказывал, но, когда разведаешь все сам и приходишь на место, встречаешь вокруг множество знакомых лиц. Чувство католического братства так далеко не заходит. В некоторых местах нам давали только то, что оставалось, и было очень кстати, если народу приходило немного. В одном внутреннем дворике нам все время выставляли большой тазик супа, каждый получал ложку, и мы начинали хлебать, будто свиньи из одного корыта, точно так же оттесняя друг друга. Один раз в монастыре где-то далеко за Porta Pia нас угостили по-королевски. Старый монашек так почтительно говорил с нами, что мы чувствовали себя невинными детьми и никто из нас не вздумал урвать себе побольше. На закуску нам выдали по горке чудесного монастырского хлеба и отпустили с миром. К сожалению, прийти туда можно было только один раз; если ты приходил снова и тебя узнавали в лицо, то выпроваживали.

Во Флоренции один немец из Лейпцига поделился со мной почтовыми карточками: каждая на четырех языках сообщала, что немецкий студент путешествует по свету с целью изучения разных стран, народов и их обычаев и покорнейше просит некоторого вспоможения в дорожных расходах. Взяв такую открытку, мы шли вечером в кино; я показывал открытку в окошко кассиру, и нас часто пропускали бесплатно. Когда кассирша сама не решалась это сделать, то посылала нас к начальству повыше. Мы проходили мимо билетера в темный зал, а мадьяр даже выбирал места подороже. А когда однажды этот номер у нас не удался, мы сделали вид, будто нам вовсе невдомек, что к чему, мы, дескать, прибыли из варварской страны и не знакомы с заведенными в цивилизованном обществе порядками. Не понимать, что к чему, — это ведь тоже одна из самых удобных и сильных позиций в жизни.

Мадьяр при этом бывал совершенно искренен. Для него все общество представляло собой враждебную массу, внутри которой всяк норовит извлечь себе максимальную выгоду; Гитлер и Муссолини преуспели в этом больше всех остальных.

В одном дорогом кино шел тогда фильм «SOS — айсберг!». Нам страшно хотелось его посмотреть, и после короткой перепалки с персоналом нас провели к директору; ему мы представились как кругосветные путешественники, побывавшие ранее в полярных широтах и поэтому очень интересующиеся этим фильмом. Директор вначале и слушать не хотел, но под нашим упорным натиском в конце концов сдался — видимо, для того, чтобы отделаться от двоих надоедал. Но войти в зал можно только после антракта, сейчас там идет киноревю, зал освещен, и с оглядкой на других посетителей нам нельзя так просто появляться, произнес он, метнув быстрый взгляд на наши костюмы путешественников вокруг света. Тут мадьяр вдруг заканючил, что он всю жизнь ужасно любил киноревю, и начал хныкать почти как дитя, чтобы ему, пожалуйста, дали посмотреть киноревю. Я каждую минуту ожидал, что директор вспылит и навсегда захлопнет перед нами дверь своего заведения, поэтому немедленно принял его сторону. Когда мы вышли на улицу, я был предателем и дураком, потому что итальянцы-де всегда таковы: не поскупятся наобещать тебе что угодно в будущем, а когда приходишь за обещанным, то обещавший или ничего не помнит, или же вместо него там другой человек. Но когда мы вернулись, Директор оказался, к счастью, тот же самый и еще не забыл о нашем уговоре; нас впустили, и мы смогли насладиться зрелищем волшебного фонаря для взрослых.