Филипп Эриа - Время любить Страница 31

- Думаю, я все поняла.

- Добавлю, что и другие члены семейства могут быть затронуты вами в ваших показаниях. Например, бабка. Бабка, другими словами, ваша мать, главный вдохновитель и организатор всех совершенных против вас неблаговидных поступков.

- Но к чему тогда вся эта сложная механика? Коль скоро моя мать согласна, почему бы ей самой не изложить все это следователю?

- Невозможно!

- Но в ее устах показания прозвучат еще более убедительно.

Мой милейший адвокат, улыбаясь, отрицательно покачал головой несколько раз подряд и, наставительно подняв указательный палец, произнес:

- У нас - законников - существует такое присловие: никто не имеет права ссылаться на собственные подлости.

- Как, как?

- Я же вам сказал: никто не имеет права ссылаться на собственные подлости. В данном случае бабка может только слушать и не возражать... подтверждать правоту своим молчанием.

Он начертил рукой в воздухе весьма красноречивую завитушку, и теперь замолчала я. Против своей воли я представила себе сцену, из которой моя мать сумела бы выпутаться без труда, но я лично предпочла бы не присутствовать при этом. Адвокат неправильно истолковал мое молчание и, очевидно считая, что дает точный ответ на мои раздумья, добавил, что касательно мировой сделки с наследством тети Эммы мои прежние противники прекрасно понимают, чего я от них жду.

- Мой коллега меня даже уверял, будто они первые об этом подумали. Пускай говорят, я промолчал.

- Вы совершенно правы. Не мне первой пришла в голову эта мысль.

- Во всяком случае, с самого начала нашего с ним разговора это обстоятельство скрытно подразумевалось. Но я воздерживаюсь от получения гарантий.

Он сказал еще, что теперь мне остается только ждать вызова от следователя. Я взглянула на свои часики и поднялась.

- Могу ли я вас попросить, мэтр, повторить еще раз ту формулу, ну, то присловие, которое вы мне только что сообщили? Боюсь, как бы его не забыть. Значит, никто...

- Никто не имеет права ссылаться на собственные подлости.

Я поблагодарила и вышла.

"Рено... Фон-Верт... Ирма... Пирио... Рено",- твердила я как заклинание под шуршание шин таксомотора, отвозившего меня в аэропорт Орли.

Я уже не переносила себя в Париже, не переносила самого Парижа, который больше, чем когда-либо, казался мне неким рассадником, питательным бульоном, на котором жиреют культуры этой "подлости" и в которых так прекрасно ориентируется мой адвокат. До вылета оставалось еще два часа, и я постаралась хоть как-то убить время. Бродила перед витринами аэропорта, подыскивая сувениры для Рено и Ирмы; купила даже каучуковую кость для нашего Пирио. После чего мне осталось только отправиться в специальный зал, где показывали кинофильм. Я уселась в кресло и положила на колено открытую ладонь, так мне было легче воображать себе, что рядом сидит мой мальчик и держит меня за руку. А на самом деле я опасалась его вопросов и того, что я расскажу ему в ответ.

Я так упорно думала о Рено во время всего перелета - впрочем, я привыкла думать только о нем,- что ничуть не удивилась бы, обнаружив его при выходе из самолета: не более сорока километров отделяет Фон-Верт от нашего местного аэродрома. Но меня поджидала только моя машина, пустая, брошенная мною на стоянке полсуток назад, и я не мешкая покатила по залитой луной дороге; мерцание звезд и привычный путь ускорили процесс врастания в родную почву. Несколько раз я останавливала машину на обочине, опускала оба стекла и вслушивалась в ночь, вдыхала тишину. Во время одной из этих остановок я услышала пение цикады, которая еще упорствовала, хотя стояла глубокая осень. Мне чудилось, будто я покинула эту вселенную уже давным-давно, а не сегодня утром.

Но ни на призывные сигналы фар, ни на мои гудки никто не выбежал на платановую аллею, никто не вышел из дому. Нет, вышел: женщина из поселка, которая приходила помогать Ирме по хозяйству. Я предчувствовала драму: стоит только мне уехать...

- Боже, что случилось? Почему вы здесь задержались до самой ночи?

- Пес убежал. Потерялся. Мсье Рено с Ирмой ищут его по такой темноте, они в разные стороны пошли.

Я перевела дух, однако, представив себе отчаяние Рено из-за пропавшей собаки, я встревожилась за него:

- Рено не ужинал?

- Какое там! Вернулся из школы, а пса нету. Тогда Ирма сбегала за мной, чтобы я постерегла дом.

Я отказалась от первоначального проекта броситься за ними в лес: мы только бегали бы по кругу и шансов это не увеличило бы. Я отпустила служанку домой и стала ждать в одиночестве; и вдруг мне стало радостно на душе: я увидела, как из темноты весело выскочил наш корсиканский песик. Он обежал все комнаты в поисках своего друга, вопросительно посмотрел на меня, свесив голову на бок, потом буквально рухнул от усталости на пол. Но я не стала его журить, я оставляла за Рено право применить к виновнику переполоха необходимые санкции.

Машину я поставила на площадке и несколько раз подходила к ней и сигналила условным образом: раз, раз-два-три-четыре, раз-два! Гудок, отбрасываемый стеной фасада, терялся в светлой ночи, и в конце концов Рено появился, очевидно поняв мою сигнализацию.

- Пирио здесь! - крикнула я, заметив в конце аллеи мигание его ручного фонарика. Рено подбежал ближе.

- Высечь что ли этого подлеца? - С трудом переводя дыхание, он смотрел, как песик вьется у его ног.

- Не советую, ты посмотри, как он старается свою покорность показать. По-моему, наказывать его сейчас не стоит, а то следующий раз он побоится вернуться домой.

- Сколько я из-за него себе крови перепортил. Думал, что он утонул у плотины, что его раздавила машина, что его у меня украли.

Мой сын смотрел на пса, вертевшегося у его ног, и держал руки за спиной, он буквально умирал от желания успокоить его, поласкать, снова почувствовать, что Пирио его собственность. Тут появилась Ирма и обрушилась на это "чудище неблагодарное". Я сказала Рено, что я бы на его месте ограничилась тем, что до утра делала бы вид, что сержусь на Пирио.

- По-моему, это наиболее разумный способ, и он наверняка запомнит наказание.

- Ты думаешь? - неохотно протянул Рено.- Да, ты права, я с ним даже разговаривать не стану. Я на тебя сержусь! - добавил он громким басом, и пес действительно залез на брюхе под кресло.

Волнение и поздний час совсем истощили моего мальчика, за ужином он не ел, а глотал пищу, хотя чуть не засыпал за столом.

- Слава богу еще, что завтра у меня контрольной нет, повторять нечего.

Когда после ужина мы подымались по лестнице, а сзади нас на почтительном расстоянии плелся бедняга Пирио, Рено сказал:

- А может, все-таки пусть переночует у меня в комнате? На полу, на подстилке.

- Что ж, прекрасно.

- Да, кстати, у адвоката все прошло благополучно?

- Да, не беспокойся.

- О Патрике никаких известий нет?

- Я ничего не слышала.

Потом на пороге его спальни мы обменялись прощальным поцелуем, и я очутилась одна в своем кабинете, чувствуя себя неспособной взяться за работу, хотя могла бы, потому что до полуночи было еще далеко. И неспособной почитать в постели. И даже неспособной уснуть.

Сегодняшний скоростной полет туда и обратно все-таки проветрил мне мозги. Почему, в сущности? Ведь тут все смешалось: усилие, которое мне пришлось над собой сделать, полуправда, которую я сообщила Рено, главное, почти полное отсутствие любопытства с его стороны, хотя все затевалось только ради сына, только потому, что он этого хотел. Я чувствовала смутное разочарование, хотя я знала, что это скоро пройдет, но у меня было такое ощущение, будто Рено от меня отходит. И это было неплохо; иной раз я испытывала острую потребность в глотке свежего воздуха. Избыток нежности и существующая между нами взаимозависимость не всегда действовали в одном направлении - от него ко мне,- и я походила на те чересчур любящие души, которые слишком преданы тому, кого любят, и для которых время от времени полезно испытать легкое разочарование, полезно мимоходом напомнить, что тот, кого они любят, не такое уж чудо из чудес.

Меня охватил рабочий зуд, и я решила, что в этом месяце непременно приступлю к осуществлению своего великого проекта. Я взяла это обязательство перед самой собой и произнесла его вслух. Такова была моя незатейливая хитрость, мой тайный трюк; я прибегала к нему в тех случаях, когда колебалась перед началом не слишком приятных дел, перед скучными визитами, перед письмом, которое принуждаешь себя написать. А пообещав себе сделать то-то или то-то, произнеся свое обещание полным голосом, я верила, что непременно его выполню. Согласна, хитрость не бог весть какая: просто самодисциплина одиночества.

Я не забыла старинную хижину на склоне горы, которую недавно упустила, и теперь, подстрекаемая голосом раскаяния, отправилась к старушкам владелицам. Как то часто бывает в наших краях, где решения принимаются без спешки, сестры еще не подписали акта о продаже. Они снова начали мяться, заспорили, потом разругались; покупатель дал им передохнуть. Так что мое предложение о пожизненной ренте, пожалуй слишком крупной по их расходам, им больше подошло, и я ускорила ход событий. А то обстоятельство, что рента должна была перейти к той, что переживет другую, пробудила у каждой надежду похоронить свою сестрицу и, возможно, придала смысл этим угасающим жизням. Нотариус мсье Рикара довершил мою победу. И я набросилась на реставрацию хижины как раз в то время, когда работа в Ла Роке подходила к концу; другие стройки тоже благополучно подвигались.