Стэн Барстоу - Любовь… любовь? Страница 32

Словом, вот что происходит на этих вечерах, и почти всякий раз кого-нибудь награждают, потому что завод Уиттейкера — это такое предприятие, на которое как кто поступит, так и трудится там чуть не всю жизнь.

Выпито бывает столько, что хватило бы затопить половину линкоров в Портсмутской гавани, и все — и сотрудники и начальство — становятся прямо-таки закадычными друзьями. Ну, вы представляете себе, как это бывает: все отпускают шуточки, хлопают друг друга по спине, знакомят со своими женами, и каждый думает про другого, что эта старая скотина не такой уж плохой малый в конце-то концов. Наутро, понятно, они уже снова будут по разные стороны барьера, но все же, по-моему, это хорошо, когда хоть и ненадолго, но бывает — вот так.

Женщины — так те ждут не дождутся этого вечера. С самых святок они ни о чем другом уже не говорят. Они будут демонстрировать там свои новые платья, мужей или любовников, но не упустят из поля зрения и того, что нацепят на себя другие дамы, так как все это пригодится им в будущем. Я даже не знаю, что они любят больше — сами эти вечера или возможность посудачить о них потом в гардеробной. Женщины — странный народ. Если на таком вот сборище встретятся двое парней, которые недолюбливают друг друга, они в два счета начинают вести себя как добрые приятели. А у женщин такая встреча только хуже испортит дело.

Но в общем, так или иначе, вечера эти — неплохая штука, погулять можно здорово.

Если бы обстоятельства сложились по-другому, я бы пошел туда с Ингрид, а теперь, часов около восьми, отправился на вечер один. Выпил для затравки бутылки две пива, потанцевал, потрепался с ребятами. Было часов около десяти; стою я в стороне, и мимо меня проталкивается Конрой. Вижу, он уже порядком нагрузился. Подходит к оркестру и в перерыве начинает толковать о чем-то с дирижером. Этот стиляга, Оскар Уинтроп, с лакированными волосами и тоненькими, будто нарисованными карандашом усиками — точь-в-точь как на парикмахерских манекенах, — смотрит на Конроя с сомнением и слащаво улыбается. Вижу, Конрой трясет головой и делает такую рожу, словно хочет сказать: «Ну, брось, чего там, не будь скотиной!» Уинтроп вроде как соглашается, и Конрой лезет на эстраду и начинает пожимать руки всем музыкантам, что сидят в первом ряду. Те скалят зубы и подмигивают друг другу, но наш Конрой ничуть не теряется. Том Ивенс, начальник группы, который у нас бессменный распорядитель на всех таких вечерах, потому что шикарно выглядит во фраке и танцует прямо как профессионал, устремляется к оркестру поглядеть, что там такое. Поговорив о чем-то с Уинтропом и Конроем — а Конрой при этом делает вид, что он его не замечает, — Ивенс отходит и пожимает плечами: он, дескать, умывает руки, будь что будет.

Сзади меня появляется Джимми Слейд.

— Что это Конрой затеял?

— Понятия не имею. Сам удивляюсь.

Дирижер поднимает палочку, и музыканты берут первый аккорд.

— Леди и джентльмены, — говорит этот стиляга Уинтроп, — один из ваших сотрудников изъявил желание спеть с нашим оркестром. Пусть же никто и никогда не посмеет сказать, что Оскар Уинтроп не оказал поощрения молодому таланту. Итак, леди и джентльмены, вашему благосклонному вниманию предлагается вокальная сенсация фирмы «Уиттейкер и сыновья» — Эл Конрой!

В зале смех, два-три жидких хлопка. Конрой подходит к микрофону — лицо у него красное, напряженное — и раскланивается. Дирижер делает ему знак начинать, и Конрой сгибает ноги в коленках, разбрасывает руки в стороны и орет в микрофон во всю мочь:

Бэ-э-э-эби!С кем была ты в эту ночь?Кто тебя целовал, кто тебя обнималВ эту яркую лунную ночь?Ох-ох!Нет, не дам, нет, не дам никому мою крошку обнять!Слышишь, бэби, я не шучу, нет, не шучу!Если, крошка, тебе не прискучили ласки,Если хочешь, чтоб покрепче я тебя обнимал,Берегись, бэби, берегись! Не целуй другого!

Кончив петь и не обращая внимания на оркестр, который играет новое вступление, Конрой пускается вскачь по эстраде, так сотрясая свой торс и вертя им во все стороны, словно под рубашку к нему забрался скорпион. Тут в зале все прямо шалеют, ребята из нашего чертежного вопят от восторга как оглашенные и заглушают оркестр.

Я слышу, позади меня кто-то говорит:

— Это, кажется, ваш сотрудник, Хэссоп?

Быстро оглядываюсь — да это Мэтью Уиттейкер, главный босс, собственной персоной.

Хэссоп даже поперхнулся, и я голову готов отдать на отсечение, что ему до смерти хочется отречься от Конроя.

— Э-э, м… Да, сэр.

— Хороший работник?

— Способный молодой человек, — говорит Хэссоп. — Но боюсь, что некоторая безответственность и упрямство не идут ему на пользу.

Я весь обращаюсь в слух: интересно, что скажет на это мистер Мэтью, но тут миссис Уиттейкер, темноволосая дама (очень, кстати, недурна, хотя и не первой молодости), говорит со смехом:

— Не думаю, чтобы ему грозила голодная смерть, если он потеряет место чертежника.

Все тоже смеются, я слышу звуки, похожие на бульканье воды в засорившемся стоке из раковины, и догадываюсь, что и Хэссоп принимает участие в общем веселье.

Они проходят дальше, а Конрой тем временем заканчивает свое выступление целым набором такой первосортной вокальной белиберды, что это просто чудо, чего только не вытворяет у него во рту язык. Потом так внезапно обрывает свои скачки по сцене, что едва не слетает кувырком с эстрады прямо на горшки с папоротником. Я аплодирую, как бешеный, и все, куда ни погляди, делают то же самое, даже музыканты. А Оскар Уинтроп хлопает Конроя по спине, когда тот спускается с эстрады.

Конрой идет через зал, и все смеются и кричат что-то ему вслед. Он подходит ко мне.

— Не видал Джеффа Льюиса?

— Нет, его что-то не видно.

— Мне с него фунтяга причитается.

— Тут сейчас мистер Мэтью и старик Хэссоп распространялись на твой счет.

— И не слишком лестным образом, надо полагать, — говорит Конрой, приподнимаясь на цыпочки и ища глазами Льюиса.

— Хэссоп сказал, что ты способный молодой человек.

— Ты лживая скотина, мой юный Браун.

— Честное слово! Но он прибавил, что твое упрямство и безответственность тебе вредят.

— Вот это больше похоже на правду, — говорит Конрой. — Этому я еще могу поверить.

Я повторяю ему слова миссис Уиттейкер, но его мысли заняты чем-то другим. Льюисом, по всей видимости.

— Меня больше интересуют мои гроши, — говорит он. — Пойдем, помоги мне разыскать Льюиса, и я поставлю тебе пинту пива.

— Пошли.

Мы устремляемся в разных направлениях, проталкиваемся через толпу и по коридору направляемся в бар. Почти сразу же я вижу Льюиса и подхожу к нему сзади. Вокруг него собралось человек пять. Он стоит, треплется, и вид у него, прямо надо сказать, стиляжный. Он здесь один-единственный — кроме администрации — в смокинге. Все остальные ребята в вечерних костюмах, которые они берегут для торжественных случаев и надевают только на свадьбы, на похороны и званые воскресные обеды.

— Конрой тебя ищет, — говорю я, хлопая его по плечу…

— Да? Зачем я ему?

— Затем, что ты должен мне фунтягу, — говорит Конрой, появляясь с другой стороны. — Ты поспорил на фунт стерлингов, что у меня не хватит духу спеть с оркестром.

Льюис достает бумажник, открывает его.

— Речь как будто шла о десяти шиллингах?

— Нет, фунт стерлингов, красавчик, — говорил Конрой и тянет у Льюиса из бумажника фунт. Хочет уйти, потом оборачивается. — Добавь фунт, и я изображу вам еще что-нибудь, — предлагает он Льюису.

Но Льюис не из тех, кто так легко швыряет деньги на ветер, и Конрой говорит мне:

— Ладно, пошли, мой юный Браун, раздобудем эту пинту.

В дверях бара мы сталкиваемся с Кеном Роулинсоном и его девчонкой. Блондинка, очень тоненькая, и кажется, что она смотрит не на тебя, а сквозь тебя, словно ты пустое пространство.

— Ну, как дела, Роули? — говорит Конрой, и я замечаю, что Роулинсон поеживается. — Понравилась тебе моя песенка?

Блондинка вперяет свой взгляд в Конроя с таким видом, словно только сейчас его заметила и недоумевает, из какой щели он выполз.

— Понравилась она мне или нет — не имеет значения, — довольно холодно отвечает Роули, — гораздо важнее выяснить, что думает по этому поводу администрация.

— Жаль, я не захватил своей скрипки, — говорит Конрой. — Я бы исполнил для вас скрипичный концерт. Немножко Дюбиси, а?

— Дебюсси не писал скрипичных концертов, — говорит блондинка, берет Роули под руку и увлекает его в зал.

Конрой корчится от смеха, мы входим в бар.

— Займи столик, — говорит он, — а я пойду раздобуду какое-нибудь пойло.

Я нахожу местечко под большим зеркалом, и в ту же минуту появляется Конрой с четырьмя кружками пива — по две в каждой ручище.